Курьер
Анн Арбор
Я всегда была не свободна. У меня был роман. У меня был страстный роман со своей профессией. Я была журналистом, редактором, промо-копирайтером и наконец – режиссером-документалистом. Это все – одна профессия. работа с информацией. Я человек простой и незначительный, но я работала в лучших газетах и на самых центральных телеканалах страны. А начиналось это все с должности курьера в газете "Комсомольская правда". мои заметки по жанру с тех самых пор можно расценивать как журналистские байки. Все это было бы смешно…
Анн Арбор
Курьер
Пятиминутка ненависти.
Всякий раз, как хочу позлиться, я об этом вспоминаю. И уже много лет.
Пожалуй что нет другого фильма, который бы меня в свое время до такой степени оскорбил. И продолжает оскорблять. До самой глубины моей тонкой и правдивой души. Вот не то чтобы все вранье. Но и за правду выдается такой – частный случай. Ну, может, у кого-то так и было. Без учета того, что у кого-то было не так.
«Курьер». 1986 год, Мосфильм. Режиссер – Карен Шахназаров. Первый советский фильм, в котором был показан брейк-данс. Специальный приз жюри на МКФ, приз жюри ЛКСМ Грузии, лучший фильм 1987 года. Это такое – междусобойное кино, договорное, лично мне этим крайне неприятное.
Ловко использованный сюжет. Скольжение по модной волне. Практически хождение по водам. Великое чудо.
Режиссер не был вождем поколения – а тут сразу и в дамки. По собственной повести снял кино. Причем, в дамки – до такой степени, что на сегодняшний день руководит всем «Мосфильмом». Правда, от «Мосфильма» остались одни только недвижимые площади, в аренду сдавать. Но на жизнь хватает.
И вот это была вся правда – о жизни «молодежи». Революционная. Там мальчишка в институт не поступил, до армии пристроили его на незначительную должность курьера в никому не интересный научный журнал. Он за рукописью таскается домой к некоему профессору. У профессора дочь – его ровесница.
И такой он ваще свободный человек. Такой смелый. Такой оригинальный. Рубит всем в лицо правду-матку. Рискованно шутит. От лица будущих поколений. Новых совершенно людей.
В своем таком праве ничуть не сомневается. Чуть ли тебе не могильщик. Социализма. Такой вариант Базарова. Дворянские предрассудки с манерами презирать. Ага, лягушек резать.
Тока Евгения Васильевича Базарова оценивали с его этими новыми модами, на общих основаниях. А этот курьер – из поколения больших на все скидок. И довольно, прямо скажем, что наглого. Обнаглевшего. По причине ослабления репрессий.
Но при этом завистливого. Он профессора этого и иже с ним взрослых презирает, но в семью его пристроиться бы хотел, и в квартирку с мебелью тоже. И девочка ему нравится, поскольку она чисто одета, хорошо кормлена и являет собой неплохую жизненную перспективу.
Кстати, неожиданно подошла на эту роль актриса, Настя Немоляева. Которая никакой индивидуальностью вообще не обладала. Большим талантом тоже. Да и красотой. Зато имела по моде длинные волосы и длинные, кажется, ноги.
Этим ее достоинства, правда, и ограничивались. И никто ее ни в какой стоящей роли и тогда не снял, и потом тоже не снял. Она, собственно, хорошо смотрелась как блатная, потому что она и была – блатная.
И вот эта душераздирающая, конечно, история. Как один героический юноша из категории блата поменьше взаимодействует с семейством, у которого блата побольше. Как у него буквально глаза горят за социальную справедливость и, видимо, пепел Кааласа стучит в его сердце.
По той простой причине, что ему за профессорским столом не наливают. А наливают на кухне, как дворовому человеку. Унизительно, конечно, тем более, что там жрут и пьют строго и конкретно дефицит.
А это еще те славные времена, когда страшным дефицитом было все, вплоть до банки растворимого кофею. Пачки индийского чая. На себя что надеть – так это мы даже и не рассматриваем.
Если на человеке были джинсы – дешевая одежда американских рабочих – это означало, что ему их или на весь среднемесячный семейный доход у спекулянтов купили, или ему их «привезли». Те, которым «привозили» автоматически считались за высшую касту.
Вот это, конечно, смешно, но сколько и какие муки мы пережили в ранней юности за эти самые джинсы и кроссовки. (На Насте Ниточкиной джинсы, разумеется, есть. Более тог, она этим фактом буквально тебе пренебрегает)) Как будто это – пустяк.
Ага, пустяк тебе. Если тебя по наличию или отсутствию этих самых джинсов буквально что или принимали, или не принимали. За своего. В любое там – общество.
И вот там в фильме незначительные такие герои в окружении незначительных таких проблем. Рассматриваются с большой снисходительностью – и режиссером, и зрителями. Каковой подхоод, а также и поведение главного героя меня бесконечно просто раздражает.
Откуда он взялся, революционер этот? Разночинец? С дуба рухнул?
Мы приблизительно все прекрасно знали где, с кем, о чем и в каком тоне следует говорить. Какие темы затрагивать. Страна в этом смысле вечно была на военном положении. Можно подумать, что у этого – передового и безответственного – не было за спиной как минимум 17 лет нормальной советской жизни. Когда осмотрительному поведению буквально с детского сада обучаешься. И вся эта смелось? Ради она, к примеру, чего?
Новое поколение, новая правда, новая жизнь?
Да патаму шта не было никакой такой жизни. Новой, отдельной молодежной жизни, с ограниченным рядом симпатичных затруднений, такого, знаете ли выращивания в санаторных условиях, в чашке Петри. Не было ее. Нужно было встраиваться в тот социум, который имелся и сильно уже сложился. Никакой ниши нам предоставлено не было, это иллюзия.
Хотя я как юный журналист сама вечно на «молодежь» эту ссылалась. Вопросы идиотские задавала, умным людям, как было модно и требовалось. В интервью. Про «молодежь» как отдельную категорию. Ну, сказать-то можно вообще все. Особенно если слово ничего и не обозначает.
Я сама лично была, б*дь, «молодежью». И одновременно живым человеком, который всю условность этого дела понимал, как никто. Не было у молодых никакой своей жизни. Да и вообще никакой жизни. Как и у поголовно всей страны. А если и были ниши, то они никак с возрастом не коррелировали. Просто кому-то везло. Мне, к примеру. И сразу.
А принимать все эти официальные определения как нечто такое – безусловное – было скудоумием. А делать с этого деньги и строить карьеру было и вообще образцовым цинизмом. У нас таких деятелей и без того было – целое здание. ЦК ВЛКСМ. Профессионально таких, «молодых».
Которым было уже строго за 30. Причем, в те славные времена, когда особо молодым после 25 лет никто и не считался. К этому возрасту следовало завершить. С претензиями своими.
Ну, эти хотя бы политикой занимались. Грязным делом. Их действительно иначе оценивали, с собой никто не ровнял. И даже и не сравнивал. Как каких-нибудь по определению инопланетян.
Они все как один были – при галстуках и в серых костюмах, буквально что военная форма. Джинсы запрещены. Они на этих "бывших" до сих пор так и не сидят.
Единственный, кто туда, да и в здания на Старой площади мог вообще безнаказанно в джинсах войти, была я. В качестве – да, курьера.
Личного курьера главного редактора. Газеты «Комсомольская правда». Геннадия Николаевича Селезнева. Ясен пень, что меня при таком раскладе с пакетом пускали просто и вообще везде. Поскоку газета была партийная и вершила дела государственного значения.
Ну и мне бы никакой профессор не посмел бы у себя дома на кухне кофе наливать. Это, конечно, раз. Я бы бесконечно удивилась. Но я и работала при этом смену минмум 12 часов без перерыва, а так вообще зависит от того, когда газета выйдет. Поскольку первые номера, сигнал, я же и должна была отнести, кому полагается.
Это могло быть и в 5 утра, хотя такое, конечно, редко. Официально номер нужно было подписать к 11 ночи, чтобы типографии успели к утру напечатать тираж.
Но с другой стороны, я была без папы и мамы и жила на те 70 рублей, которые мне в зарплату платили. А это вам не обусловленные шахназаровские унижения. Это – совсем впритык. Если ты хочешь сходить в кино, то нужно тогда не пообедать. А супчику тебе никто вообще-то нигде даром не нальет. Хотя бы тарелку. Так что с этими страданиями про бедных и простых – идите лесом!
Ну и потом, мы так глупо и по хамски себя никогда не вели, никто, потому что в «Комсомольской правде» должность курьера была просто самой низкой, но не технической. У нас просто отрядная песня была – «вышли мы все из курьеров». Самые славные корреспонденты когда-то с этой должности начинали.
Потому что мы хотели быть журналистами. Действительно на что-то влиять. А не профессорам хамить. И нам приходилось с объективной реальностью считаться. А ты пойди с цензором лучше сцепись ради какой-нибудь мелочи, тебе при этом 18 лет и звать тебя никак.
А писали в газету все поголовно: и курьеры, и секретари, и сотрудники отдела писем. Просто ты одновременно был на двух работах. Ну и правильно6 молодой, бегай давай.
Мы все росли из курьеров дальше. Но никто этот факт биографии так цинично не использовал. И не думал им козырять и процентов никаких с этого себе не срубил. У нас кто-то, может быть, вообще сначала в морге санитаром работал – и ничего. А этот тут, пижон, разливается перед нами соловьем. Описывает. Этапы. Большого пути. Вот фу!
А ежели ты считаешь себя дворней и ведешь себя в барском доме, как дворня (неважно, льстишь или хамишь), так сам это выбрал и нечего на остальных эти характеристики навешивать. Буквально цитата из Довлатова, про то, как докладчик "сразу оскорбил всех западных славистов"))
Это я к тому, что при таком подходе совершенно неудивительно. Что сын режиссера Щахназарова тоже стал режиссером. И ему при этом, вот на тех условиях, в которых существует нынешнее кино, позволяют на съемках, например, построить, а потом сжечь целую деревню. Ради выразительности. Правда, неизвестно, в каком таком фильме.
Ну, лично мне неизвестно. Хотя я за кинематографическим процессом пристально, конечно, слежу.
Да и нынешним, я думаю, настоящим курьерам, озоновским, яндексовским, всей рабочей братии, которые сутками по городу носятся и всем все приносят и привозят, от чашки до ложки, пашут, как лошади, тоже этот самый фильм смотреть было бы оскорбительно. Возможно, из других соображений. А возможно что и нет.
Хуциев
Про Марлена Мартыновича Хуциева, который когда-то подписал мне путевку в жизнь.
Мне было 18 лет. Я работала курьером в "Комсомолке", в приемной Геннадия Николаевича Селезнева. И трех его замов. Прилагалась я в этом качестве к Люсе Коваленко, помощнику главного и была на побегушках у всех подряд: от поездок в ЦК КППС с пакетом – до хождения с корзиной на седьмой этаж за продуктам для редакторского буфета.
Я, как и многих славный путь, после школы не поступила на дневное отделение факультета журналистики и теперь копила стаж для следующей попытки. А в это время моя школьная подружка, не поступившая также в иняз, устроилась на профильную должность лаборанта кафедры иностранных языков во ВГИКЕ. По территориальному принципу, поскольку ближе к ее дому ничего не было.
И, конечно, она позвала меня смотреть кино. Первое, что я увидела, был фестиваль студенческих работ.
В романе Марио Пьюзо «Крестный отец» такое состояние описывается как «солнечный удар». Любовь с первого взгляда, которая меняет всю твою жизнь. Кино, которое в те годы было главной нашей радостью и одним из немногих способов побега от реальности вдруг оказалось от меня в шаговой доступности. Режиссеры сидели с нами на одном ряду и ничем от нас не отличались. То есть, эти горшки, оказалось, обжигают не боги. Не боги.
Дальше все развивалось по законам влюбленности: мир, неожиданно обретший цвет, какая-то сладкая тайна, невозможность признаться себе, невозможность не признаться…
И я проговорилась Люсе. Что я мечтаю о кино, что я ночей не сплю, что это трагедия моей жизни. Что легче слетать в космос, чем поступить во ВГИК, но ни о чем другом я думать не могу.
Вместо того, чтобы поднять меня на смех, как сделали бы это 99 процентов населения, Люся выслушала меня очень внимательно и сказала, что ей надо кое-кому позвонить.
И позвонила – Марлену Мартыновичу Хуциеву, с которым была дружна еще со времен работы переводчиком в Союзе кинематографистов. «Как известно, я родился в Тбилиси» – любила цитировать его Люся.
Хуциев летом набирал мастерскую во ВГИКе. Я подала документы на творческий конкурс, неожиданно прошла его и была допущена к экзаменам.
Тогда Люся позвонила Марлену Мартыновичу во второй раз. Уж не знаю, что она обо мне говорила, но Хуциев решил со мной познакомиться и пригласил меня приехать на «Мосфильм», где он тогда снимал «Послесловие».
Надо сказать, что к «Мосфильму» я тогда приблизилась вообще в первый раз в жизни. Трепеща, сунула голову в окошко бюро пропусков и сообщила свою фамилию. Тетка равнодушно глянула в бумажки и сказал, что мой фамилии в списках нет.
Мобильных телефонов тогда не было.
Я понимаю, что Хуциев меня ждет, а пройти на студию я не могу. Я побродила вдоль открытых ворот и в какую-то секунду, я даже сама не успела понять, что происходит, я побежала. За мной бежали и вслед кричали охранники, только что, кажется, не стреляли – но я понимала, что сейчас решается моя жизнь и я поставила мировой рекорд.
В смысле, я от них убежала.
И нашла здание, и павильон, и познакомилась с Хуциевым и оператором Калашниковым и смотрела, как снимаю сцену с Ростиславом Яновичем Пляттом – уже потом я увидела, в фильме, что это была сцена где тесть вытягивается в струнку, когда по телевизору идет военная хроника: военные корабли и все их орудия бьют, безостановочно, раз за разом.
Следующий день был рабочим, и я доложилась Люсе о своих киноуспехах. Описание в лицах моего побега от охраны развлекло нас на целый день.
Марлен Мартынович по телефону удивлялся и говорил, что пропуск точно был заказан.
Думаю, что так и было. Просто это такая мосфильмовская традиция – не пущать.
Несколько лет назад мы снимали в одном из тамошних павильонов клип для дочкиной фирмы к 23 февраля, и на этот раз нам в бюро пропусков, конечно же, опять сказали: идите-идите, девочки, для вас никакого пропуска нет.
Пока не прибежала ассистент и не провела режиссера на площадку.
Что такое экзамены во ВГИК показывали во всяких кинофильмах. Объективно могу сказать, что на 500, по-моему, абитуриентов, для москвичей было одно место. Остальных набирали по направлению национальных киностудий.
Мы все, 499 обреченных на неудачу стояли под дверью, тряслись и кидались к каждому прошедшему экзекуцию.
Подружка моя торчала со мной на втором этаже и болела вместе со мной. А два красавца-юноши из абитуриентов развлекали нас анекдотами и романсами: «Отцвели уж давно хризантемы в з- аду»
Один из них был сыном ну вот очень пробивного режиссера.
Дальше было так: Хуциев ставил мне 5, а ему 2.
Папа шел к ректору, после чего оценки менялись на прямо противоположные.
В конце концов Марлен Мартынович позвонил Люсе и сказал: я хочу ее взять, она мне нравится, но он, этот отец, такой негодяй, вы не представляете. Я не знаю, как этот студент собирается у меня учиться… Но я ничего не могу сделать.
И, конечно, я пролетела.
Спохватившись и вспомнив о семье, я побежала на факультет журналистики, изложила свою историю .
Все страшно прониклись и потащили меня к Засурскому. И я услышала от Ясена Николаевича: Мы вас взяли бы без проблем, но слишком поздно: ваши уже пятнадцать минут как пишут сочинение. Приходите через год.
Многочисленным родственникам я, конечно, в этом своем безумии не призналась, до сих пор считается, что я просто второй раз не поступила в МГУ. Поступила на третий, и хорошо, что так получилось, потому что профессия дала мне возможность выжить, вырастить и выучить дочку, вообще продержаться и при этом всегда любить свою работу, а в кино и тогда, да и сейчас было… известно, что.
В 45 лет я окончила режиссерскую мастерскую на Высших курсах сценаристов и режиссеров.
