Кмель
Сергей Владимирович Главатских
Сюжет развивается в двух временных стихиях. Именно – стихиях, так как герой повести мальчик Арсений ощущает себя органичной частью естественной среды – наравне с дождём, ветром и прочими природными явлениями. Так воспринимать себя он научился с самого раннего детства, с тех самых пор, когда впервые оказался в гостях у бабушки и дедушки, являвшимися последними живыми свидетелями ушедшей эпохи. И это одна стихия – стихия детства и вечной жизни.Вторая стихия – стихия смерти, выражающаяся в событиях настоящего, того настоящего, которое во многом создал сам герой. И вот он – преуспевающий учёный и безусловный авторитет в деле сохранения природы, как единственно возможной среды обитания человека, волею обстоятельств вынужден вернуться в места своего детства и вновь столкнуться лицом к лицу с призраками прошлого, о существовании которых, как ему казалось, он уже забыл навсегда.
Сергей Главатских
Кмель
1.Филаты. Пшёл, курв!
Полозья скользили по свежезаметённой колее так мягко и, вместе с тем, так уверенно, что мне казалось, будто розвальни вместе с впряженной в них, храпящей отставной кобылкой Парадигмой в какой-то момент оторвались от дороги и теперь мы с сестрою будто бы пилоты некоего диковинного летательного аппарата, устремлённого… к чертям собачьим! Выражение это часто употреблялось моим дедом – почитателем крепких напитков и, как следствие, не менее крепких выражений. Черти собачьи, по хронически нетрезвому разумению деда, присутствовали только там и тогда, где все было устроено по душе, а не по рассудку и дед отправлял туда всех, кому искренне желал только самого наилучшего! Бабушка, например, считала, что подобные пожелания, коих в лексиконе дедушки набиралось не один десяток, всё же куда лучше тупого обидчивого молчания.
Впереди, ровно в том месте, где должны были находиться «козлы», размещался только один «козёл» – именно это сравнение приходило в голову всякому, кому попадался на глаза мужик с вожжами и хлыстом, хоть спереди на него смотри, хоть сзади! Этот странный человек не выпускал упряжи и хлыста даже тогда, когда был свободен от управления лошадьми, видимо, исполняя тем самым какую-то тайную, одному ему ведомую, пожизненную повинность.
– Пшла, курва!
Не знаю, как родителей, а нас с сестрою эти его постыдные понукания сильно раздражали! Ругался он, впрочем, беззлобно, больше для понту.
Да и вообще, если хорошо подумать, сравнение с нехорошим животным могло показаться слишком легкомысленным – подумаешь шапка с торчащими в разные стороны ушами! Кто кем обзывается, короче…
Звали мужика по-нездешнему: Лучиан. А потому, что гагауз! Это обстоятельство входило в топ-10 воспоминаний детства, забронированных моей памятью в качестве сигнальных флажков, помогающих вовремя отвернуть от края пропасти. Об остальных вы узнаете, как говорится, «по мере поступления».
Следом за нами, устало плелись родители. С сумками. Уж сумки то могли бы и оставить. Покинула сани сначала мама, а потом к ней присоединился и наш менее совестливый, отец, за что кобылка Парадигма, понятно, была им весьма признательна. Ну, то есть, получалось, что своей полетной эйфорией мы во многом были обязаны как раз родителям, а не кобылке, которая, не покинь они сани, скорее всего давно бы уже присела где-нибудь в придорожном сугробе. Что до снега, то снежный покров, надо сказать, в том году побил все рекорды – ступи за обочину и от тебя тотчас останется ровно половина! По крайней мере, с деревьями это так и случилось. А ведь я отлично помнил эти места времён буйного цветения, оглушающих птичьих трелей и тёплых дружественных ветров.
Дорогу эту мы с сестрою выучили наизусть. Поездка к предкам была для нашей семьи делом принципа, два раза в году отец почитал своим долгом «наполниться от пят до ушей» благородным дедовым первачом и гоняться потом всю ночь по огороду наперегонки с родительской скотиной, специально выгнанной для этих целей из тёплых вонючих яслей. Зимой, правда, много не побегаешь, зато летом! Летом вообще верхнюю часть головы можно дома оставлять. Брать только рот. Это родительская шутка. В смысле, тут тебе и ароматный лес с грибами, и земляничные поляны, и гороховые поля и, выламывающая зубы, студёная родниковая струя-кувалда. Всё естественно и определённо: только ешь, пей и млей! В смысле, щёлкай клювом и радуйся моменту! У тебя даже имени никто не спросит. В деревне из семнадцати дворов только один обитаемый – дедовский.
Оставался последний поворот, потом деревянный столетний мост, чудом выдерживающий не только пешеходов, но и конные экипажи и всё – вот она деревня Филаты. Вся, как на ладони. Вниз по склону уходит одна-единственная улица с заброшенными избами, перешедшими в вечное владение весёлым призракам без морали и прописки. Наша – последняя, за ней, в небольшом ложке родник с липовым жёлобом, с той стороны дедова конюшня, а прямо напротив дома, на взгорке, банька по-чёрному.
Лошадь неожиданно встала, Лучиан сказал, ей надо отдохнуть.
– И нам тоже, – выдохнул отец и, откинув тулуп, за руку, по очереди стащил нас с саней на снег.
«Странно, – подумал я тогда, – не притормози гагауз свою лошадёнку перед мостом, именно напротив вот этой самой сгоревшей берёзки над собачьей могилкой, всё происходящее можно было бы смело считать фантазией. Сном. Игрой воображения. Потому, что правда жизни как раз и заключается в сочетании именно этих вот трёх составляющих: сгоревшего дерева, собачьей могилки и не пройденного до конца, пути».
Не пройденного до конца, пути! Когда до цели уже рукой подать!
Наверное, что-то из того, о чём я подумал, я произнёс вслух, потому, что отец как-то странно посмотрел сначала на меня, потом на маму.
– Слыхала?
– Чего? – по обыкновению «включила дурочку» мама.
– Если я говорю – таскать дрова, – выстреливая каждым словом, сказал отец, – значит – таскать дрова! Всем, без исключения. А не читать книги!
– Вот именно, – поддержала отца сестра.
Так было не всегда. Раньше мы как-то находили с ней общий язык. Вместе проводили время, чему-то учил её я, что-то подсказывала мне она – были у нас и общие планы, и общие мечты, и общие заботы. Но как только мне стукнуло тринадцать, сестра потеряла для меня всякий интерес – разница в четыре года с определённого момента оказалась для нас катастрофической. Буквально в одночасье я напрочь утратил интерес к тому, какую кашу должна сегодня съесть кукла Сима и в каком именно памперсе отправится на прогулку пупсик Тёма – розовом или в горошек?
Остаток пути мы преодолели пешком.
– Чего завёлся! – бурчала себе под нос мама. – В тот раз остановились ровно в этом же месте… И что?
– В тот раз, – напомнил отец, – наш сын просто обосрался. И всё.
– Точно, – снова встряла в разговор сестра. – Двух часов протерпеть не может! Стыдоба!
И тут же спела:
– В космонавты он собрался,
Не дошёл и обосрался!
У сестры совершенно отсутствовал слух. Как и многое другое, что свойственно людям в её возрасте. Например, она совершенно не умела рисовать, о чём довольно красноречиво свидетельствовал висевший над её кроватью нетленный художественный шедевр – единственный рисунок, когда-либо произведённый её рукой. Там было корявое дерево, изломанный квадрат и подпись «Возле деревьев стояло окно». Дерево мы уже миновали, до окна оставалась совсем чуть-чуть.
Дед да баба встречали нас у ворот дома. Все трое одинаково покосились: дед, баба и ворота. Первый был пьян, остальные – просто старые.
После дежурных объятий, все пошли в избу. Двор был начисто выметен, в сенцах на стенке между оконным проёмом и дверным косяком, издавая дух минувших времён, рядком висели отборные берёзовые веники. От их вида и аромата мне опять стало невыносимо грустно.
В горнице всё на своих привычных местах – с точностью до миллиметра. За порядком следит с комода потёртая в боях, матрешка Лукерья, в которой, по мнению бабушки, «комфортно квартирует» старинный дух её прародительницы.
Надолго задерживаться в доме я не стал, сейчас будут разбирать вещи. Бабушка начнёт накрывать на стол и привычно ворчать на деда. Нам выдадут по леденцовому петушку, после чего категорически отправят в спальню репетировать стихи про родину. Зная всё это, я решил загодя выскочить во двор, уж там-то до меня никто не доберётся, когда в печке щи, шаньги и свежеиспечённый каравай. А ещё величественная бутыль самогона. Для отца с дедом – это теперь самый важный и неоспоримый объект в космосе, способный переместить их дружный экипаж в любую, даже самую отдалённую точку мирозданья!
На улице темнело. И мороз стал куда ощутимее. Слышно было, как мимо ворот проскрипели сани. Я живо представил себе гагауза, запряженного в повозку, где нога на ногу восседала Парадигма с отобранным хлыстом и, покуривая махорку, незлобно подгоняла нерадивого мужичка:
– Пшёл, курв!
И уже где-то на подъезде конюшни, эхом по заснеженным пространствам отозвалось радостное лошадиное известие о том, что:
– Революция о необходимости которой так долго говорили кони и коровы, совершилась!
Мне стало как-то не по себе и я, не без содрогания отворив ворота, вышел на улицу. Стало уже совсем темно. Единственный фонарь, некогда освещавший окрестности, был сорван ветром, да так и валялся теперь у основания столба. Ещё летом он был на месте. Что там в действительности творилось у ворот конюшни я не видел, просто слышал хруст снега и ржание Лучиана. Небо было в тучах и это означало, что все знакомые звёзды отправились в свой длинный зимний отпуск.
Была ли во всем этом правда жизни? Возможно, если допустить, что курила Парадигма не махорку, а, припасённый с военной поры, «Беломор».
Наверное, вы уже заметили, что меня часто тянет на нестандартные обобщения и всяческие упражнения с сознанием. Что ж, это чистая правда, именно в этом и состоит главная «фишка» визитов в призрачную дедову деревню, которая для меня сама, как бутыль самогона – бездонная и многообещающая. Чем дальше, тем отчетливее виделось мне в пространстве Филат что-то такое, о чём в иных обстоятельствах я и помыслить не мог. В каждом дереве, в каждом горбыле из покосившегося забора, в каждом кирпичике в потрескавшемся фундаменте дедовой избы виделись мне
признаки потустороннего мира, мира, куда более реального и неоспоримого, чем тот, в котором жил я.
В прошлый мой приезд сюда, это было летом, на дедовом дворе внезапно появился некий неумытый путник, проходивший мимо в какую-то другую, как позже выяснилось, такую же пустую и заброшенную, деревню. Зашёл просто по причине бараньего блеяния и дыма из трубы. Спросил, кстати, про кузнеца Петюню, что живал здесь в иные времена. Я это помню – от так и сказал «иные».
Петюню вспомнили, а как же!
– Родственник?
– Ну да. Совсем дальний.
– А вон же дом его – наискось. В доме кот мяукает, а во дворе наковальня, до сих пор горячая. Не пробовал ладошку поднести?
– Нет. Жжётся?
– Не то слово! Как звать?
– Изосим Радужкин.
– Ну ни хрена себе! Цыган что ли?
– Чуваш.
– Вона как! Самогону выпить не желаете? В память о хорошем человек и умельце?
– А как же. – Изосим довольно ловко перенял дедушкину интонацию. – Поди-ка не грех!
Выпили хорошо. Подрались потом с отцом на социально-политической почве. Рубаху путнику на спине порвали – от ворота до подола! Бабушка зашила. А пока зашивала, Изосим к роднику спустился, живой воды попить. Я с ним. Остальные уже ходить не могли. И пить тоже. Там, возле родника бревно такое лежало, верх стесали до плоскости, чтобы удобнее сидеть было. Лавка не уместна. Не по правде жизни. Изосим со мной согласился – и по поводу бревна, и насчёт прочих моих рассуждений относительно местных видений и суеверий.
Солнце как раз закатывалось над конюшней. Всё гороховое поле за ней стало малиновым!
– Угадайте, – спросил я путника, – где растёт малиновый горох?
– Здесь и растёт, где ж ещё то! – Мне нравилось, что при всех входящих, парень без рубашки сохранял такую ясность ума и такую чёткость произношения. – Если и вправду являлась райская птица гороху поклевать, так вот сюда она и прилетала!
– Ну да? – удивился я.
– А больше некуда, – заверил меня Изосим. – Сразу за тем полем березняк, за ним речка безымянная с бродом. На том берегу пригорок крутой, взберёшься, с него мою деревню видать. В смысле, все, что от неё осталось. Радужкой называлась, дед твой знает. Я в райцентре теперь живу. Каждые выходные Радужку посещаю. Дороги разные выбираю, потому, как мир разный. Прошлый раз вот через Семенихин бор пробирался, там и птиц больше, и деревья толше. В баньке по-чёрному паришься?
– Долго не выдерживаю.
– Не нравится, значит?
– В ванной лучше…
– Зачем же ходишь?
– Водят…
В конюшне заржали лошади: Парадигма и Корвалол. Вроде привычное дело, но только на этот раз стало мне как-то не по себе. Я вдруг это ржание в контексте
настоящего момента воспринял. Не поворачивая головы, обнаружил лес за дедовым огородом, ельник у бани, а там другое поле гороха – до самого горизонта. И ночную птицу, её я больше почувствовал, чем увидел. Значит вот кого лошади приветствовали! Может, она и есть та самая райская птица, что явилась малинового гороху поклевать? Дурак тот человек, который думает, что всякий природный звук лично его касается. Не его. Много чести! Природа – отдельно, человек – отдельно! Максимум, что ему дано – это почувствовать, что он тут не главный. Почувствовать и смириться. Поблагодарить за то, что не прогнали. Кого поблагодарить? Да чёрт его знает!
Изосим те же чувства испытал – я это кожей почувствовал. Я на него поглядел умоляющим взглядом – так мне захотелось от него комментарии получить по поводу всего происходящего! Показалось мне, что именно для этого он нашей дорогой и пошёл, чтобы разъяснить мне кое-что про здешний край с его тайнами и суевериями.
Из леса подул теплый июльский ветерок, я живо представил, будто это лес отрыгнул из своего пресытившего чрева дневные ароматы земляники и, настоянной на солнце, болотной ряски.
– Хороший он, говорят, мастер бы, – сказал, наконец, Изосим, – Петюня наш! Могучий! Сказывали, будто б он лошадь из болота за гриву вытянул, да я вот не верю! Думаю, его просто с другим героем перепутали – бароном Мюнхгаузеном? Тот да – вытаскивал, кто ж спорит! Да и болот в наших лесах – кот наплакал. А точнее одно – Бесогонное. Вот ты, к примеру, слыхал про такое?
– Слыхать – не слыхал, – сказал я обиженно. – Но, что может быть – вполне допускаю.
– Про то и разговор… – Изосим звонко пришлёпнул комара на щеке. – Тут места такие: что кажется, а что в действительности существует – сразу не разберёшь.
– Вообще не разберёшь, – охотно согласился я. – Ни сразу, ни потом. Я думал, это только в моей голове происходит. Отец говорит, мол, у тех, кто много книжек читает, в конце концов, весь мозг выгорает, и что от таких никакой боевой эффективности! Мол, именно по этой причине, их даже в армию не берут.
– Отца взяли?
Изосим и сам знал ответ.
– Пойдём-ка…
Он поднялся с бревна и поманил меня наверх, туда, где начиналась, тропинка, ведущая к лесу. Тянулась она прямо возле самой изгороди, отгораживающей дедов огород от наступавших орд репья и лопуха. Может потому, что тропинкой почти не пользовались, она существовала скорее номинально, чем реально и след её угадывался не столько на земле, сколько в моей памяти.
Я и раньше, сколько себя помню, любил смотреть в ночное небо. Даже посреди ночи просыпался и тайком выбирался во двор. Звёзды не давали мне спать, даже под плотным слоем облаков ощущал я их волнующее присутствие. Нигде, как в Филатах, они не подбирались ко мне так близко! И вот ещё что – доведись мне увидеть какую-нибудь звезду ровно над печной трубой, она уже навсегда укоренялась в моём восприятии именно в этой конфигурации. Это означало, что теперь я знаю, где она живёт и чем дышит, и назавтра я встречу её, как свою старую знакомую, немного смущённою моим тайным знанием.
В тот вечер на выученном назубок, небе, я увидел много новых звёзд и только та самая – над трубой за время моего отсутствия исчезла навсегда!
Шли осторожно. Не потому, что было плохо видно, наоборот, боялись выдать своё присутствие, попасть в поле чужого зрения. Он не просил меня об этой
осторожности, не было никакого уговора, но было нечто иное, куда более важное – это незримая и бессловесная связь между нами, возникшая, между прочим, ещё где-то далеко за пределами нашего личного знакомства.
