Валентина Дмитриевна Гутчина "Школа"

Школа
Валентина Дмитриевна Гутчина

Роман про дружбу и любовь, надежды и мечты, про юность, которая всегда заканчивается внезапно…

Валентина Гутчина

Школа

«Мы обменивались видениями, метафорами или снами; до и после мы оставались каждый сам по себе, вечер за вечером переглядываясь поверх чашечек с кофе»

Хулио Кортасар, 

«62. Модель для сборки»

За пару часов до рассвета плыть над глубокой Москвой в фиолетовом теплом воздухе: осторожно огибать черные громады высоток, спускаться к самым крышам тихих арбатских домов и слышать шелест деревьев и шин такси, изнутри сонно светящихся, пролетающих на красный свет по пустынному мокрому асфальту; варьировать полет – вдруг взмывать вверх, стремительно скользя вдоль немых черных окон, избегая касания с туго натянутыми проводами от столба до столба – выше, выше, чтобы парить над городом и видеть пунктир фонарей внизу и меняющиеся цвета загипнотизированных светофоров, и кружить над спящими домами, и лететь дальше, кожей чувствуя нарастающий гул тревожного московского утра, ковшом воды опрокидывающегося навстречу дню – неизменно новому, неизменно страшному, волнующему и зыбкому, дню, который неизвестно чем кончится.

Помнишь ли, Ад, ту ночь, когда ты пришла ко мне с ливанским гашишем, завернутым в фольгу от шоколада? Тогда тоже как раз прошел дождь, окно было распахнуто в июнь, в ночь, и в мокром асфальте вспыхивали и гасли огни ускользающих в темноту машин.

Ты устроилась на корточках перед низким столиком, лезвием скоблила гашиш, улыбалась, слизывала с пальцев светлый порошок и рассказывала что-то о ком-то кого, должно быть, я знала.

И тогда – лишь только сладкий дымок отстранил нас от самих себя и изменил время, так что циферблаты часов потекли, как у Дали, блинами сползая с невидимых поверхностей, – тогда, глядя в окно на значительно приблизившиеся звезды, я вдруг ясно увидела и поняла, что этого больше никогда не будет, потому что именно сейчас наша жизнь подходит к той точке, от которой начинается мирное скольжение к смерти.

«Пройдет совсем немного времени, – прыгали зеленые светящиеся буквы на стенах и за окном вперемешку со звездами, – и мы все расстанемся, разъедемся, переженимся, начнем зарабатывать деньги, делать карьеру и детей, переписываться и спать по ночам. Мы еще не скоро умрем, мы не рассоримся и даже не разочаруемся друг в друге, просто будет в жизни такой поворот, за которым наши дороги разойдутся, и пропадет из виду эта летняя ночь после дождя, распахнутое окно, Адские пальцы в гашише, эти пестрые шаровары, сшитые из индийских платков и поднимающаяся корка кофе в джезве, тонко дымящейся на плитке в углу. И потом: полет над глубокой Москвой за пару часов до рассвета, фиолетовый теплый воздух; и потом: ночная крыша общежития Школы с рядами кирпичных отдушин, с выступом лифтового отсека, на который можно подняться по навесной лестнице и попасть в закуток, где летом загорают голенькими… Пропадут, как растают, затоптанные в гудрон крыши окурки, хлопающая и скрипящая на ветру дверь, уводящая с крыши на черную лестницу, насквозь прошивающую все шестнадцать этажей общежития – дома, где так много не спят…»

Помнишь ли, Ад, как быстро таял твой гашиш, как высыпали в окно переполненные пепельницы, и ветер уносил и развеивал чистейший пепел наших обкуренных диалогов? А мы, вздрогнув от посветлевшего неба, с первой вспышкой солнца (как вампиры!) отправлялись спать.

Тепло ли тебе в Индии? Почем в Кашмире стакан травы? Московское небо раскалывается надвое, выпуская из-за пазухи солнце, бесстрашно усыпляющее вампиров и приступы рефлексии по началу девяностых.

Рассвет уплыл, но прежде, чем все окончательно забыть, прежде чем…

* * *

Просто дорога с тротуарами по обе стороны: мимо северных павильонов ВДНХ, мимо киностудии имени Горького (запыленно-заколоченная дверь с древней табличкой «Вход со двора»). Как раз на повороте – столб с жестянкой: «Улица В. ПИКА». Если у «П» убрать всего одну палочку, получится «Улица В.ГИКА». И это правильно, потому что ВГИК (то есть Школа) – тут же, за поворотом: четырехэтажный, в густой темной зелени старых деревьев, с высокими мощными окнами и входными дверями из какого-то тяжелого дерева, с симметричными фонарями над дверями и с табличкой, что, значит, это и есть Школа.

Напротив, через дорогу, за почти кремлевской бетонной стеной – сумрачная цитадель института марксизма-ленинизма с зарешеченными окнами и густой защитной зеленью деревьев. Есть древняя школьная легенда, что однажды кто-то в одном из этих далеких тусклых окон оставил на столе кое-какие секретные документы, а некий сокол с операторского факультета умудрился их сфотографировать из окна четвертого этажа Школы и затем дерзко переправил снимки растяпам-марксистам, после чего в цитадели был страшный переполох, окна зарешетили и, уж надо думать, перестали бросать документы, где попало.

Далее по дороге со стороны цитадели начинаются лабиринты корпусов гостиничного комплекса «Турист», давно обжитые вгиковцами благодаря приличным недорогим буфетам; напротив, через дорогу, под самым боком Школы со стороны учебной студии – корпуса гостиницы «Байкал», куда в хорошие дни студенты бегают на большой перемене покурить в баре на втором этаже под рюмку коньяка, недурной кофе и дорогие, но вкусные ресторанности.

Напротив «Байкала», как раз на углу, где петляющая в дебрях новомосковских высотных дворов дорога выводит сорок восьмой маршрут троллейбуса к конечной остановке – здесь перекресток и горит светофор, и отсюда тот же «сорок восьмой», начиная обратный путь, поворачивает к Школе и делает остановку как раз напротив, под стеной цитадели. Далее, слегка покружив и обогнув бетон монумента «Рабочий и крестьянка», «сорок восьмой» выруливает на длинный и прямой проспект Мира, по которому и пилит себе мимо образцовых домов сталинского ампира, пока не начнут появляться низенькие купеческие домики и Колхозная-Сухаревская площадь не завлечет в узкие и кривые улочки, в которых и бьется истинно солнечное сердце Москвы.

На задворках громады «Детского мира» троллейбус делает конечную остановку и опять идет на новый круг.

* * *

Саша сделала два круга на «сорок восьмом», прежде чем это до нее дошло. Троллейбус сонно урчал, через толстое стекло пригревало солнышко, водитель и не думал объявлять остановки, а провинциальная гордость не позволяла у кого-нибудь спросить: «Извините, где лучше выйти, чтобы попасть во ВГИК?»

В третий раз очутившись на задах «Детского мира», Саша почувствовала тоскливое головокружение, а узнавая по ходу маршрута дома и пейзажи, готова была расплакаться. Но тут ей и повезло.

От этих двух, с размаху плюхнувшихся на сидение впереди, Школой несло за версту. Оба были худощавы, темноволосы, загорелы, в тертых широких джинсах и ярких майках навыпуск.

– Значит, Чешир ей простил. Уж это ему свойственно, – сразу заговорил один, коротко стриженый бобриком (рассеянно обернувшись назад, он поразил Сашу внушительной челюстью киногероя).

Второй – с черной увесистой сумкой на длинных коленях – мягко поправил очки в металлической оправе и жизнерадостно оскалился великолепными зубами.

– Арсен, друг мой, – пропел он ласково и назидательно, – все люди делают только то, что им свойственно. Лейле свойственно сорвать съемки бывшего мужа, чтобы умчаться черте куда с вечно укуренным зайцем Кико. Чеширу свойственно простить ей это и найти другую актрису. Вот и все!

– А мне свойственно остаться в дураках, – срывающимся тенорком завершил Арсен и хмуро отвернулся к окну.

Очкарик хмыкнул и, сморщив нос, почесал в затылке.

– Ах, Арсений, – произнес он укоризненно, – неужели у тебя еще не прошло? Забудь ты ее, тем более, сейчас, в ее положении…

– Пятый месяц! – с ужасом прошептал Арсен, носом ткнувшись в стекло, за которым проплывали крепкие икры Мухинской пастушки. – Сказала, что летит с ним в Испанию – знакомиться с мамой.

Очкарик, до сих пор перед Сашей безымянный, громко – завершающе вздохнул, поднялся и направился к задним дверям. Нехотя отлепившись от окна, за ним последовал Арсен, а за ним – взволнованная услышанным Саша.

Троллейбус развернулся и с грохотом распахнул дверцы у огороженной зелени тихого трамвайного парка, у лужи, разлившейся после дождя на полдороги.

«И где же тут может быть ВГИК?» – подумала Саша, вслед за приятелями выпрыгивая в парной теплый воздух.

– Нет, она все-таки стерва! – вдруг воскликнул Арсен, неожиданно замирая на месте, так что Саша едва на него не налетела. – Я ей предложение сделал, чуть из Школы не вылетел, а она – с этим торчком, в Испанию…

«Вот это жизнь!»

Очкарик молча шел вперед. В смущении догоняя трезвомыслящего приятеля, Арсен нахмурился и буркнул, кивая на приближающуюся вывеску продовольственного магазина:

– Толик, давай зайдем кефиру купим, тошно мне после вчерашнего.

В ожидании приятелей-проводников Саша пристроилась за телефонной будкой слева от магазинных дверей, где можно было, не высовываясь, наблюдать за входящими-выходящими; достала из рюкзачка смятую пачку болгарских сигарет и закурила, беспечно поглядывая на снующих людей, на просвистывающие мимо по шоссе машины.

Вдруг налетела теплая воздушная волна, от которой дрогнуло сердце: запах, вмещающий лето, свободу надежд, чистые дожди – и Саша почувствовала, что то ли все это уже было, то ли еще только-только начинается.

* * *

По буфету Школы гуляло солнце. Рядом с прилавком гудел, нагреваясь, огромный электрический самовар; слова и интонации порхали над столами, как бабочки.

– Стакан персикового сока, пожалуйста.

– … совершенно великолепная история о женщине, которая…

– … приколись, два стакана травы и пять…

– Первый раз вижу в России педераста.

– … и куча дел на учебной студии…

– Чай. Без сахара.

– Счастливая, едешь в Индию. Обещай, что привезешь хоть что-нибудь…

– … по крайней мере…

За столиками сидели новоиспеченные и старые, не успевшие свалить на каникулы, студенты (всего ничего по сравнению с учебным годом, когда в буфете негде яблоку упасть): Ада, Микки, Антоша, Чешир, длинная Вера, Еврей, Збыш, Никос, Нина и Череп.

Еврей в молчании заглотил две порции скверного плова и умчался на учебную студию – к большому огорчению длинной Веры, мгновенно утратившей на пятьдесят процентов интереса к беседе с улыбающимся Чеширом.

Микки и Ада уплетали «оливье», переговариваясь с Антошей, который тянул из стакана сладкий кефир и осторожно поглядывал на веселых новеньких – Збыша с Никосом, сидевших через столик в компании с горой бутербродов на тарелке.

Нина пила абрикосовый сок за столиком у самовара и поочередно привлекала внимание то Чешира, то Никоса со Збышем, то (тревожное) Антоши. В другом конце зала, прячась за колонну, пил несладкий чай Череп и с Нины глаз не сводил.

– Возьмем штук пять бутылочек, чтоб как вещи привезем, сразу обмыть новоселье. Запомни, Збыш, это старинный русский обычай – все новое нужно обмывать водкой, иначе толку не будет. Пробухаем всю ночь, снимем каких-нибудь девчонок. Парня этого, соседа, позовем – как его там? – Шамиля Курватдинова.

Белый, крепко сбитый Збыш (глубокие медвежьи глазки синего цвета, голова, благодаря стрижке, со спины похожая на аккуратную малярную кисть) – Збыш при произнесении имени Шамиля Курватдинова приоткрыл свой красногубый девичий рот и положил обратно надкусанный, четвертый по счету, бутерброд.

– Курватдинов? – и Збыш уставился на Никоса с широкой, радостно-недоверчивой улыбкой.

Длинный, худой, горбоносый, дочерна загорелый Никос («Нос на палке», – между прочим подумала длинная Вера), энергично дожевывая бутерброд и потянувшись за следующим, ухмыльнулся.

– А что такого? Парень татарин. Кажется, мультипликатор – так та теха в деканате сказала.

Пока Никос жевал и договаривал, Збыш смотрел на него с самой ясной улыбкой, но вдруг неожиданно и громко хрюкнул на весь буфет (чем привлек всеобщее внимание), в ужасе залепил рот обеими руками и, низко согнувшись над столом, затрясся в поросячьем повизгивающем смехе.

– Браво! – крикнул Антоша и хлопнул в ладоши, демонстративно поощряя отвратительный хрюк.

Никос, не задумываясь над причиной Збышева смеха, с готовностью загоготал над его красными ушами, громким хрюком и аплодисментами Антоши.

«М-да, – подумала Нина, отпивая сок маленькими глотками, синими глазами поверх стакана наблюдая, как Збыш сморкается в огромный клетчатый носовой платок, – как пить дать – иностранцы. Только иностранцы могут так непринужденно хрюкать и сморкаться».

Збыш действительно громко высморкался, утер слезы, проговорил шепотом: «Курватдинов» и снова затрясся всем телом, пряча красноухо-красногубое лицо руками.

– Кто хоть немного ориентируется по-польскему…

(Негромкий голос, ударение смещено на предпоследний слог – все поляки так делают).

Никос, сотрясаясь от приступов смеха, ткнулся лбом в край стола.

– Мы дураки, – с трудом выговорил он сквозь сип и шип. – Мы с тобой как два дурака…

– Какие славные ребятишки, – сказала длинная Вера, превосходно ощущая себя в новом светло-зеленом безрукавном платье, высоко оголявшем ее загорелые руки и ноги. – Посмотри, Чешир, какие они гладенькие и чистенькие – наверное, шведы.

Чешир посмотрел на сползающих под стол приятелей, усилил благосклонную, никогда не исчезающую с лица улыбку, и вернулся к ореховому пирожному в своей правой руке.

– Это не шведы, – промурчал он и осторожно, стараясь не обсыпать орешки, доел пирожное, заставив Веру еще пару минут в нетерпении морщить нос, ожидая продолжения.

– Это не шведы,– повторил он, тщательно отирая платочком уголки рта и улыбкой выражая немыслимое довольство жизнью («Не человек, а одна улыбка – Чеширский кот какой-то»,– подумал Череп у себя за колонной и попал в точку).– Эти зайцы – поляк с греком, я видел их в иностранном деканате. Художники, будут соседями Еврея.

– Великолепно, – хмыкнула Вера.