Юрий Ерошкин "При советской власти"

Дома никого не было, даже Павлика. Ему старший брат категорически запретил пропускать школьные занятия, сказав, что благополучно доберётся до дома сам. Разумеется, не было и Алёны, уехавшей к мужу. Зато Арон Моисеевич точно поджидал своего юного соседа. Как только Гриша с Тоней появились в тесном, загромождённом всяким хламом коридоре общежития, как он выскочил откуда-то, как чёртик из табакерки. Одетый в тёплую клетчатую рубашку, ватные штаны и валенки, голенища которых были срезаны, он принялся преувеличенно радоваться возвращению Гриши, восхвалять его геройский поступок и, быстро смекнув, кто идёт рядом с героем, воскликнул, что ради такой девушки можно было сразиться и с большим количеством бандитов!

Наверно потоки восхвалений ещё долго бы лились на юные головы, но тут в коридор вышла тётя Аглая Колупаева. Она расцеловала молодых людей (с Тоней она познакомилась ещё в больнице), всплакнула и повела их к себе в комнату.

– Голодные, небось, а у меня и щи ещё горячие, и пироги с ливером поспели. Идёмте, мои хорошие, покушаете. А Павлик вернётся, поймёт, где мы.

Арон Моисеевич, прервавший на полуслове свои хвалебные речи, ещё немного потоптался в пустом коридоре и ушёл к себе, что-то бормоча себе под нос и размахивая руками.

6

В авиацию Григория Митричева не взяли, как и в армию вообще. Не прошёл медкомиссию. Успокоили, правда: через годик, через два, когда здоровье его окончательно окрепнет, его охотно возьмут. Может быть, даже и в авиацию. А пока займись чем-нибудь другим, посоветовали в военкомате.

Другим… Гриша не мыслил себе без авиации, как и многие ребята его поколения. Его заветной мечтой было стать военным лётчиком. И вот мечта эта гибла на глазах. А ведь он прекрасно себя чувствовал, последствия страшной раны никак не беспокоили его. Но врачи почему-то ему не верили, а верили каким-то бумажкам, в которых неизвестно что было написано! Через годик, через два… Легко им говорить, а что ему делать эти два года? Поступить в институт, как советовала переживавшая за него Тоня, и слушать изо дня в день лекции в компании девчонок?

– У нас не только девчонки, есть и парни, – возразила ему Тоня.

– Парни должны в армии служить, – Гриша был категоричен.

– Что, все что ли? – Тоня едва сдержала улыбку.

Они с Гришей прогуливались по Цветному бульвару перед тем, как отправиться в «Форум» смотреть «Весёлых ребят». О билетах Гриша позаботился заранее, отстояв длиннющую очередь, чуть ли не двумя плотными кольцами обнимавшую прямоугольное здание кинотеатра.

– Все! – отрезал Гриша. – Как можно не хотеть служить в армии? – недоумевал он. И с презрением подумал о ненавистном не только ему, но и всем ребятам Троицкой улицы Шурке Шишкове, который боялся армейской службы, как огня. Вот он-то и определился в институт. А теперь Тоня – Тоня! – предложила и ему нечто подобное, невольно уравнивая его с Шуркой! Такой удар по самолюбию Грише пережить было трудно.

– Если все будут военными, то кто же станет лечить людей, строить дома, писать книжки? – задала резонный вопрос Тоня. – Кто тогда написал бы так понравившиеся тебе «Как закалялась сталь» или «Тихий Дон»?

Гриша слегка поумерил пыл, согласился нехотя, что, конечно, не все должны быть военными, но он – непременно должен!

– И будешь! – убеждённо сказала Тоня, беря его под руку. – Вот выздоровеешь окончательно и поступишь в своё лётное училище!

– Авиаучилище, – поправил её ободрённый уверенностью девушки Григорий.

– Вот и хорошо, – Тоня ещё теснее прижалась к нему.

Они как раз в это время проходили неподалёку от многоэтажного дома, фасад которого выходил на бульвар. Под аркой его и напали на Тоню два негодяя…

Она опустила голову, замолчала, улыбка сошла с её губ. Гриша скосил глаза на арку, где и днём царил зловещий полумрак…

Они остановились и молча, смотрели друг на друга. А потом Тоня сказала:

– Пойдём скорее, холодно. Да и на сеанс можем опоздать.

И хорошо утоптанная дорожка заскрипела под их скорыми дружными шагами. Стоял морозный декабрь.

В канун нового, 1940 года, Гриша собрался, наконец, сделать Тоне предложение. Вот только подходящего момента ему всё не предоставлялось для этого. На улице во время прогулки – холодно. В кино – слишком людно, а дома у Тони он чувствовал себя как-то сковано и опасался, что в самый неподходящий момент в комнату войдут родители Тони. Но и откладывать объяснение не было более никакой возможности. Как-то раз, попав на вечеринку с Тониными однокурсниками, он воочию убедился, каким повышенным вниманием пользуется она у мужской её части. И это ей льстило! Ревнивым взглядом Гриша отмечал, как задорно она смеётся, выслушивая очередной, пошлый, как ему казалось, комплимент от какого-нибудь студентика, при этом успевая бросить на мрачного Гришу весёлый взгляд.

Нет, тянуть с этим нельзя было, уж очень бойкие ребята учились с нею вместе. И Гриша выбрал для решительного разговора новогодний праздник, встречали который у Тони на квартире в прежней студенческой компании.

Храбрости прибавлялось по мере уничтожения шампанского. Но рядом с Тоней всё время крутились два-три молодых человека, то и дело, приглашая её на танец. Она и минуты не оставалась одна. Ах, если бы Гриша умел танцевать! От отчаяния он готов был расплакаться. Или напиться, хоть выпивка вызывала у него стойкое отвращение: слишком часто он видел пьяного отца, какое это было неприятное, отталкивающее зрелище. Но теперь… Что оставалось ему теперь, когда Тоня веселиться напропалую и не замечает его страданий. Или может, они ей безразличны?

Он уже приглядывался к стоявшей на столе наполовину опорожнённой бутылке какого-то красного вина, как вдруг Тоня взяла его за руку и тихо сказала:

– Пойдём со мной.

Они вышли в коридор, подошли к ванной комнате. Тоня, пропустив вперёд удивленного Гришу, вошла следом и закрыла дверь на щеколду. И тут же в дверь забарабанили, и чей-то слегка обиженный мужской голос попросил не уединяться. Тем более с мужчиной.

– Ты мне что-то хочешь сказать? – спросила она, никак не реагируя на продолжавшийся стук в дверь.

– А как ты догадалась?

Немногим позже, когда они, выпив по бокалу шампанского за то, что свершилось между ними в эту волшебную новогоднюю ночь, танцевали в ставшей тесной от танцующих пар гостиной, точнее Тоня учила своего непонятливого партнёра некоторым фигурам, она, вдруг уткнувшись головой в плечо Гриши, тихонько засмеялась.

– Ты что? – тоже готовый рассмеяться спросил он её.

– Наверно никто и никогда не выслушивал предложение в ванной комнате!

Гриша, чуть склонив голову, прошептал девушке на ушко, розовую мочку которого украшал маленький бриллиантик:

– И никто, под стук в дверь оставшихся с носом ухажёров, не получал согласия на своё предложение… Слушай, давай объявим им всем сейчас, что мы жених и невеста? Представляешь, какие рожи будут у твоих кавалеров!

– Нет, нет, не вздумай! Пусть это будет пока нашей маленькой тайной.

Родители Тони благосклонно отнеслись к намерению дочери выйти замуж. И выбор её одобрили. А вот Алёна к решению сына создать семью отнеслась по-другому, посмотрев на это дело с практической точки зрения.

– А жить-то вы где собираетесь, здесь? – и она обвела глазами их крохотную убогую комнатушку, где обитало семейство Митричевых. – И на какие средства? На твою почтальонскую зарплату? – Гриша в ожидании летнего поступления в авиаучилище устроился на почту разносить письма и телеграммы.

Слова матери опустили молодого человека с небес на грешную землю. Об этих вещах он как-то совсем не задумывался, не говорили они об этом. И её родители ни о чём таком не обмолвились. А ведь его мать права, особенно в отношении жилья. У них жить невозможно. А у Тони… У неё, конечно, условия шикарные: своя комната. Но как на это посмотрят её родители? Снять где-нибудь угол – это был единственный вариант. Но, как и где это можно было сделать, Гриша понятия не имел. Да и наверняка нужны будут деньги. А у него их не было, мизерная зарплата почтальона в счёт не шла.

Тоня тоже призадумалась, когда он поведал ей о поджидающих их на первых порах семейной жизни трудностях.

– Какой ты у меня умный, – с неподдельным восхищением посмотрела она на своего жениха, немного даже смутив его. – А я вот не догадалась ни о чём таком подумать. Правильно мама говорит, что я ещё очень беспечная… А ты молодец, – ещё раз похвалила она Гришу. – Как и полагается быть мужчине и главе семьи.

Гриша не стал вдаваться в подробности того, как умные мысли эти пришли ему в голову. Зачем рушить тот пьедестал, на который вознёсся он в глазах любимой девушки? А она, помолчав немного, сказала, что одну проблему можно считать решённой.

– Жить мы будем в моей комнате. И не возражай, пожалуйста! – видя, что Гриша нахмурил брови, заявила она. – Мои будут только рады. И мама, и папа в тебе души не чают, ведь ты спаситель их единственного ребёнка! И потом, ничего другого нам просто не придумать.

Гриша не мог не согласиться с этим, но для порядка поупрямился, после чего дал себя окончательно уговорить.

Но если жилищная проблема была молодыми худо-бедно решена, то материальное обеспечение будущей семьи целиком ложилось на Гришины плечи. И хотя Тоня намекнула, что родители им непременно помогут, он высказал свое категорическое «нет» и так резко, что девушка не стала настаивать.

Отказаться от попытки поступить в авиаучилище Гриша и думать не хотел. Даже если бы об этом его попросила Тоня. Он для себя раз и навсегда решил, что жизнь его будет связана с армией, с авиацией. Ох, если бы не эта его проклятая рана! Кстати, тех бандитов, судя по всему, так и не изловили. Товарищ Обжигов из милиции ещё пару раз беседовал и с ним, и с Тоней и, наконец, оставил их в покое, объявив, что при необходимости вызовет обоих. Но такой необходимости не возникало вот уже третий месяц.

Однако всё это было для Гриши в прошлом, теперь его заботили совсем иные вещи.

Известие о скорой свадьбе старшего сына ничего коренным образом не поменяло в семействе Митричевых, всё шло своим чередом. Пётр, оклемавшись от тяжкого отравления, которое нет, нет, но давала о себе знать болями в желудке, устроился не без помощи своего дружка Трофима Колупаева на его прежнее место ветфельдшера в конном парке артели «Мостранс». И хотя машины уже вытесняли с московских улиц привычных прежде извозчиков, последние ещё кое-как держались.

Алёна по-прежнему трудилась контролёром в Самотёчных банях, а Павлик, окончив школу, поступил на завод «Серп и молот», ожидая скорого призыва на армейскую службу, чему не скрывая, завидовал его старший брат.

Павлик, кстати, подсказал Грише отличную идею: устроиться на какой-нибудь авиазавод. Там и оплата не в пример почтовой, что ему, как будущему мужу должно быть не безразлично. И, возможно, работая там, будет легче поступить в авиаучилище. Гриша, не ожидавший услышать от младшего брата столь мудрый совет, чуть не до боли сжал его в объятьях и даже расцеловал, что между братьями принято не было: не по-мужски это.

Желая поделиться радостной новостью с Тоней, Гриша сразу после обеда, наскоро приготовленным Алёной – у неё была большая стирка, – побежал к ней на Петровку.

Идею Павлика она одобрила, но сказала, что на такой завод устроиться, наверно, не так- то просто. Тем более, когда у тебя нет соответствующей специальности.

– Вот учился бы ты в каком-нибудь техническом институте… – сказала она, внимательно посмотрев на сидевшего напротив Гришу.

– Опять ты со своим институтом, – поморщился он, вскочил с дивана и подошёл к окну.

За окном завывала февральская метель, кидая с какой-то неистовой злобой пригоршни снега в оконное стекло, точно проверяла его на прочность.

– А что? Был бы авиаконструктором, как Лавочкин, например. Разве это плохо?

– Нет, это не плохо, но это не моё. Моё дело – летать, – Гриша твёрдо знал, что он хочет в жизни.

– Ну что ж, – согласилась Тоня. – Поступай на завод. А на какой, ты уже решил?

Возвращаясь от Тони, Гриша думал и о ЦАГИ и об основанном пару лет назад Артёмом Микояном конструкторском бюро, где они вместе с Михаилом Гурвичем уже создали первый советский истребитель МиГ-1. Вот бы стать лётчиком-испытателем и летать на таких машинах, мечтал Гриша. И он решил первым делом попытать счастья у Микояна. А не получится – тогда штурмовать ЦАГИ.

Сокращая путь домой, он храбро шёл полутёмными двориками, не боясь напороться на местную шпану. В своих силах он был уверен, и даже не прочь был испытать себя в какой-нибудь лихой драке. Но только честной, без ножей и кастетов. Наученный горьким опытом, он знал теперь, что главное в драке – не пропустить кого-нибудь себе в тыл, лучше всего встать спиной к стене и тогда можно отмахаться и от двух нападавших и даже от трёх. И он даже стал выглядывать в попадавшихся на пути тёмных подворотнях объект для возможного конфликта. Но дорогу ему никто не преградил. Навстречу попадались отдельные люди, даже иногда группки молодых людей, но никто агрессивности по отношению к Грише проявлять не собирался.

На Цветной бульвар он вышел сквозь ту самую арку, где ему несколько месяцев назад подло всадили нож в спину… С того рокового дня он не был здесь. Мимо проходил не раз. Но внутрь её не заглядывал.

Ничего особенного он и теперь не ощутил. Постоял немного, огляделся. По краям арки наметены были высокие сугробы, посередине шла хорошо утоптанная тропинка. И фонарь, висевший при входе, по-прежнему делил пространство под аркой на светлый и тёмный треугольники.

Стоял он недолго. Метель здесь бушевала ещё настырнее, швыряя крупными горстями в лицо Гриши колкие снежинки. Какая-то барышня, свернувшая было под арку, отшатнулась, увидев тёмный силуэт неподвижно стоявшего мужчины, круто развернулась и выбежала вон. Гриша усмехнулся, поднял воротник пальто и, чуть наклонив голову, пошёл навстречу ветру, который задул сильнее, точно собирался не выпускать парня из-под арки.

На другой день после работы Гриша отправился устраиваться в конструкторское бюро Микояна. Но ни туда, ни в ЦАГИ, куда ходил днём позже, его не приняли. Разнорабочие этим организациям не требовались, нужда была в специалистах, в первую очередь инженерах-конструкторах. А за плечами Гриши – только десять классов. И даже чертить он толком не умел: а в конструкторском бюро имелась вакансия чертёжника. Так что одной любви к авиации оказалось недостаточно, чтобы устроиться на эти предприятия. Нужны были знания, специальные навыки, которыми Гриша не обладал. И если бы не Тоня, как могла утешавшая от постигшей неудачи, он совсем бы раскис. Тем более что неудача эта отодвигала на неопределённый срок дату их свадьбы.

И вновь младший брат нашёл выход из положения. У них на «Серпе и молоте» требуются ученики сталеваров и вальцовщиков. Зарплата, пусть и не высокая, но стабильная, и с устройством проблем не будет.

– Я словечко скажу кое-кому, – покровительственно заявил Павлик, глядя на старшего брата.

– И специальность надёжную в руках иметь будешь, – согласился и отец.

Алёна тоже посчитала, что работа на заводе теперь – самое разумное для Гриши. Ну а тому и выбирать было не из чего. Сталевар, вальцовщик – всё едино. Но авиация от него всё равно никуда не денется. Летом он вновь будет поступать в авиаучилище. И поступит наверняка: врачи, наблюдавшие его, давали обнадёживающие прогнозы.

Свадьбу Тоня и Гриша сыграли в конце мае, через год, 1 июня, у них родился первенец, наречённый Константином.

А спустя три недели после этого радостного события началась война…

7

Отец Илюши Шмакина с войны не вернулся.

Нюра получила треугольный конверт из серой шершавой бумаги – похоронку, где её извещали о том, что гвардии сержант Прохор Александрович Шмакин…

Она не плакала, не кричала в голос, она порвала похоронку и тихо, не издав не единого звука, упала на пол. А когда несколькими минутами позже очнулась, возле неё уже хлопотали обеспокоенные соседи, Нелли Сергеевна, ещё зимой сорок первого года въехавшая в комнату умершей старушки Кожуховой, и Арон Моисеич, лысую голову которого украшал седой хохолок на темечке.

Впрочем, он тоже собирался эвакуироваться, но в последний момент храбро передумал, чему в немалой степени способствовала листовка, найденная им во дворе. Там нацарапаны были мерзкие стишки следующего содержания:

Дорогой товарищ Сталин!

Мы Москву бомбить не станем,

Полетим мы за Урал,

Где ты всех жидов собрал.

– Почему же всех! – всплеснул руками Арон Моисеич. – Я же здесь! А мой сын воюет! – После чего, помолчав, с горечью добавил: – И это нация музыкантов, поэтов, философов… Боже ж мой, куда катится этот мир!

Только эти двое, да ещё Алёна Митричева со снохой и внуком и оставались из всей большой квартиры, остальные разъехались кто куда.

Обо всём этом Илюша узнал много позже, от Нелли Сергеевны, когда она однажды вечером пригласила мальчика в гости в свою комнату.

Впрочем, приглашала она его частенько, особенно когда Нюра оставалась ночевать на фабрике: смена там начиналась уже в 6 утра, а работали порой до полуночи и дольше, потому возвращаться домой не имело смысла.

У Нелли Сергеевны Илюша впервые попробовал чудесный напиток – какавеллу, которая готовилась из отходов, образовывавшихся при производстве какао. Кто-то из бывших её учеников, она прежде преподавала в школе русский язык и литературу, угостил её, она – Илюшу. Обжигаясь, он с удовольствием пил из большой фарфоровой чашки с синим ободком, и смотрел на висевшую над диваном фотографию в золочёной рамке, на которой был запечатлён пышноусый человек в кожаной фуражке со звездой – муж Нелли Сергеевны, комиссар, погибший ещё в Гражданскую. Нелли Сергеевна больше замуж не вышла и с тех пор жила одиноко. Детей у неё не было.

Но это было потом, а пока Нюра отправила сына в деревню, находившуюся в Свердловской области, откуда была родом и где до сих пор проживала её мать, бабушка Илюши.

Перед самой войной Нюра Шмакина окончила Ивантеевский трикотажный техникум и стала работать на фабрике «Красная Заря» помощником мастера по вязальному оборудованию. Фабрику тоже собирались эвакуировать, но в последний момент приказ об эвакуации отменили, а фабрику перевели на выпуск военной одежды для бойцов Красной армии. И она осталась в Москве.

Война не затронула деревню, однако дыхание её чувствовалось повсюду. Самым старшим из мужчин, остававшихся ещё в деревне, не считая, конечно, стариков, был шестнадцатилетний Сашка Зудин, двоюродный брат Илюши. Он работал в кузне и был очень солидный, совсем, как взрослый мужик. Работал от зари до зари, не дрался, не хулиганничал и для всех пацанов был авторитетом.

Мелюзга вроде Илюши и меньше годами вечно голодная, разыскивала стебли ревеня и, несмотря на то, что от кислоты сводило скулы, объедалась ими до боли в животе. У этого растения съедобны только стебли, а Илюша, расхрабрившись, пихал в ненасытный рот свой и листья, хотя пацаны предупреждали, что делать этого нельзя, можно отравиться. Но он не послушал, вследствие чего попал в руки местного фельдшера Викентия Павловича, пожилого человека с печальным лицом. Он давал Илюше какие-то пилюли, чтобы мальчишка не так сильно дристал.

Оклемавшись через пару дней, Илюша решил, что более к этому проклятому растению в жизни не подойду и на пушечный выстрел. Но – голод не тётка…

Праздник наступал, когда бабушка пекла лепёшки, это были самые счастливые для Илюши дни. В лепёшках, кажется, тоже был ревень, но после них не болел живот, и он испытывал сытость. Если бы есть их каждый день, то ничего другого и не нужно было. Вот только бы ещё не приставала эта соседская дылда Верка Замарёнова…

Она была всего на год младше Сашки, но такая дурёха-а! И говорила всё какие-то глупости непонятные, и сама же смеялась.

Илюша привык вставать рано, смотрел, как занималась заря. Потом начинали мычать коровы, стадо которых гнали по центральной улице к пастбищу. Бабушка уже тоже была на ногах и занималась хозяйством. Илюша выбегал во двор, босоногий, шлёпал по утренней росе, блестевшей в лучах поднимавшегося солнца. Наведывался он и в огород, там можно было что-то найти получше, чем ревень.

И вот в одно из таких светлых утр, Верка вдруг высунула из-за плетня своё круглое, загорелое лицо.

– Дай мне свою морковку! – сказала и загоготала непонятно почему.

Вот ещё чего выдумала, удивился Илюша! Чего это ради он должен давать ей свою морковку? У неё тоже есть огород и там тоже растёт такая же морковь. Но и жадным в её лукавых глазах мальчишке выглядеть не хотелось…

Хоть бабушка и запрещала вырывать морковь, пока она не подрастёт, но он всё-таки вытащил одну небольшую, и подал её Верке. Девчонка, пока он выбирал для неё морковку, нагло перелезла через плетень и её толстые ноги уже торчали перед сидевшим на корточках Илюшей.

Он поднялся от грядки, протянул ей морковку, но она не взяла её и вновь загоготала:

– Маленькая у тебя, паренёк, морковка, не выросла ещё!