Гектор Шульц "Девочка с глазами старухи"

Девочка с глазами старухи
Гектор Шульц

Детство Эллы оборвалось стремительно. Еще вчера она помогала бабушке в огороде и бегала с друзьями в лес по грибы. А теперь мрачный вагон несет её и других несчастных в немецкий концлагерь, где девочке предстоит столкнуться с кошмарами и чудовищной болью.Комендант лагеря, садист и психопат, сразу же обращает внимание на необычную узницу. Потому что только в глазах Эллы горит огонек надежды, который коменданту так хочется погасить. И ради своей цели безумное чудовище не остановится ни перед чем.Книга не рекомендуется впечатлительным людям.

Гектор Шульц

Девочка с глазами старухи

В книге содержатся упоминания нацизма, нацистской символики и нацистских преступлений. Указанные упоминания не предназначены для пропаганды идей нацизма и используются исключительно в художественных целях.

Глава первая. Звери в серо-зеленом.

Жарким и душным было то лето. Раскаленное солнце сжигало траву, а голубизна неба была такой ослепительной, что от нее слезились глаза и болела голова. Все ждали дождя – сильного, буйного, способного оживить измученную, потрескавшуюся землю. Кто знал, что землю напоят слезы. И кровь…

Шелестели по нашему Тоболью шепотки. Жарко дышали соседки, передавая друг другу последние слухи. Слухи о немецкой косе, что безжалостно срубает леса, словно пышные хлеба, оставляя после себя черные пни и мертвую землю. Мрачно молчали мужики, словно уже слышали размеренный топот тяжелых сапог, пропитанных пылью и злостью. Лишь дети так и остались детьми. Бежали, смеясь, на озеро. Скотину гоняли хворостиной, чтобы в чащу не залезла. Сидели со стариками на завалинке и прислушивались к странным, непонятным словам. Дети… чье детство скоро оборвется так стремительно, что о нем никто из них больше не вспомнит.

– Эля! Поросятам дала?

– Да, баба!

– А птице воду натаскала?

– Ой. Забыла, ба.

Бабушкин голосок, тихий, скрипучий, но все равно твердый, вырывает из глупых мыслей, возвращая в родное Тоболье. Глухо кукарекает Гешка, наш петух. Он старый и глупый, но бабушка терпит его. Не кидает в суп, как остальную птицу. Вальяжно плетутся на водопой гуси, зарылись по самый пятачок в мокрую глину свиньи и мычит в стойле Звездочка – наша корова. Мычит лениво, изредка отмахиваясь хвостом от надоедливых мух и слепней, которым и жара-то нипочём.

За сараем слышен стук топора. Папка дрова готовит. Скоро он разомлеет от жары, и бабушка понесет ему молока холодного, из погреба. Папка выпьет его, утрет усы, поплюет на мозолистые, но такие ласковые руки, и снова возьмется за топор.

В доме, в спасительной прохладе, дремлет мама. Вот жара спадет, и мама отправится в огород. Сорняки рвать, поливать, за землей родной ухаживать. А там и бабушка придет. И папка, как с дровами закончит… Жужжат в густом воздухе пчелы, гудят слепни, пахнет сладко цветами и травой. Лето, прекрасное лето. Которое оборвет трескучая очередь автоматчика в серо-зеленой форме.

Сложно забыть тот страшный день. День, от которого Тоболье так и не оправится. День, когда в деревню пришли немцы. Командовал ими улыбчивый, худощавый мужчина. Черные сапоги надраены кремом, серо-зеленая форма отглажена и сидит точно по фигуре, фуражка сдвинута на лоб, а серые глаза – влажные, добрые, затянутые задумчивым туманом – смотрят будто поверх голов куда-то вдаль.

Глаза солдат, которыми он командовал, были другими. Хищными, жадными, почти звериными. Пошла пятнами от сальных взглядов Оксанка, мельникова дочка, и нахмурился её жених Вася, положив широкую ладонь на отполированный черенок лопаты. Папка оттер меня в сторону, но я видела. Видела эти взгляды, видела, как тускло блестят стволы автоматов, пока еще направленных в землю.

Мужчина улыбнулся, поправил фуражку и прошелся вперед-назад по улице, на которой столпились наши соседи. Он мурлыкал какую-то приятную песенку себе под нос, потом весело посмотрел на Оксанку и Васю, резко вытащил из кобуры блестящий от масла пистолет, навел на Ваську и выстрелил. Выстрелил просто так. Без причины. Тогда я поняла, что добрые глаза бывают и у чудовищ.

На землю плеснуло красным, а следом в бурую пыль упали крохотные, бледно-розовые кусочки. Закричала Оксанка, охнула бабушка, а папка мощным ударом ладони повалил меня на землю и закрыл собой.

Тишину жаркого дня разорвал стремительный и оглушающий треск автоматных очередей. Бесновались за забором собаки, тревожно мычали коровы и ржали лошади, бежали куда глаза глядят перепуганные люди. А смерть все равно настигала бегущих… Жалящим куском железа, впивавшимся в мокрые спины и блестевшие от пота на солнце затылки.

Стрельба закончилась неожиданно, наполнив тишину противно пищащим звоном. Раскаленный воздух пах железом и кровью, слышались веселые голоса немцев и жуткие хрипы тех, кому пули не принесли быструю смерть. Плакала Оксанка, которую тащил в кусты потный автоматчик под гогот остальных солдат. Молилась рядом бабушка. Тяжело дышал отец, сдавливая сильными пальцами мою руку.

– Встать! – скомандовал сухой, безразличный голос. Я подняла голову и увидела равнодушный взгляд серых, водянистых глаз – бездонных, как дождливое небо. Немецкий офицер все еще сжимал в руке пистолет, из которого несколько минут назад застрелил Ваську. Из ствола к жаркому небу тянулась сизая струйка дыма. – Имя. Фамилия.

Говорил он с тяжелым акцентом, который резал слух. Проглатывал окончания, словно испытывал голод. Глаза офицера равнодушно смотрели на отца, а на губах вновь появилась знакомая веселая улыбка. Вот только меня от этой улыбки пробрал мороз.

– Степан, – ответил папка, загораживая меня от офицера своей спиной. – Степан Пашкевич.

– Дочь? – вопрос резкий, безразличный.

– Да. Элла, – немец поджал губы, словно проглотил что-то кислое, и дёргано кивнул.

– Мать? – указал он на бабушку, которая, трясясь, стояла рядом с отцом.

– Да. Катерина, – послушно ответил папка. Офицер снова кивнул, улыбнулся, поднял пистолет на уровень глаз и выстрелил…

Я плохо помнила, что было дальше. Только мелочи. Вкус горькой кожи на губах, когда я впилась зубами в сапог офицера. Кровь, капающая на потрескавшуюся землю из разбитого носа. Сухой щелчок пистолета и горячий ствол, прижавшийся ко лбу. Но смерть скользнула мимо. У нее на меня были другие планы, пусть я о них еще ничего не знала.

– Не трогайте внучку, – тихо сказала бабушка по-немецки. Офицер удивленно замер, сжимая рукоять пистолета. Ствол упирался мне в лоб, и я чувствовала, как он дрожит. – Пожалуйста. Не трогайте.

– Ты знаешь язык? – спросил офицер. Тоже по-немецки. В голосе все то же удивление.

– Учительница я. Бывшая, конечно. А это внучка моя. Эля, – ответила бабушка, беря меня за руку. Она стиснула зубы, посмотрев на лежащего в пыли отца, и подняла на немца глаза. В них застыла боль и влажной волной сбежала по морщинистой щеке, когда бабушка моргнула. Вдалеке послышался очередной хохот солдат, чей-то отчаянный крик и оборвавшая его автоматная очередь. Но бабушка смотрела офицеру прямо в глаза. – Не губите. Не отнимайте.

– Она тоже говорит? – в голос вернулось веселье и приятная, мягкая бархатистость, как у сытого зверя. Бабушка легонько сжала мою ладонь. Я все поняла и кивнула.

– Да, господин офицер, – тихо ответила я. Губы тряслись, но я смогла ответить. И, судя по вернувшемуся в кобуру пистолету, поступила правильно. Офицер хмыкнул, приподнял мой подбородок и заглянул в глаза.

– Ты перестанешь кусаться, – изогнул он губы в полуулыбке. Затем потрепал меня по щеке и, развернувшись, зашагал по улице.

В конце дня немцы ушли из деревни, оставив после себя скорбный плач и лежащие на земле трупы. Пощадили только стариков, детей… И Оксанку в разорванном платье, которая сидела в пыли рядом с телом Васи и тихонько подвывала, не стесняясь наготы и чужих взглядов.

Бабушка не пустила меня в дом, оставила рядом с чумазым Петькой, соседским сыном, но я и так все понимала. Видела её взгляд, когда она вышла из дома. Видела слезы. Видела, как дрожат бабушкины руки, и как трясутся серые, морщинистые губы.

Папку похоронили на утро. Не стали ждать положенного. Похоронили сразу. Вместе с мамой. Вместе с Васькой. Вместе с Тасей, Петькиной мамой. Вместе с Гриней-дурачком, которого немцы назвали странным словом, которого я не знала. Унтерменш. Узнала потом. Когда пришло время. Не было той ночью дома в Тоболье, откуда не слышался бы плач.

Я долго не могла уснуть. Лежала в кровати, прижавшись к бабушкиному плечу, глотала слезы и смотрела на бурое пятно у двери. Все, что осталось от мамы. Бабушка молчала, рассеянно гладила меня по голове, но дыхание её было ровным. Лишь пальцы подрагивали, запутываясь в моих волосах. Брехали на улице оставшиеся в живых собаки и тихо, еле заметно до нас доносился плач. Не было той ночью в Тоболье дома, откуда не слышался бы плач.

*****

– Эля. Курам дала? – бабушка не кричит, как раньше. Тихо спрашивает, прислушиваясь к звукам с улицы.

– Да, баба, – ответила я. Тоже тихо.

– Воды натаскай. А я пригляжу, – кивнула она, подходя к окну и отодвигая в сторону белую занавеску.

Взяв ведерко, я вышла на улицу и пошла к колодцу. Зазвенела цепь и послышался плеск, когда ведро достигло воды. Обернувшись, я посмотрела на пустую улицу, вздохнула и взялась за ворот колодезного колеса. Холодная вода пенилась, пока я переливала её в ведро. Раньше я бы не отказала себе в том, чтобы зачерпнуть колодезной воды ладонями, умыться ей, сполоснуть шею и спину. Но сейчас все по-другому. Быстро наполни ведро, быстро занеси в дом и сиди, как мышка. Надейся, что не скрипнет калитка и не послышится резкий, чужой голос, за которым обязательно последует сухой щелчок автомата.

Два года прошло с того ужасного дня. Два года, пролетевшие за пару вздохов. Давно уже нет Звездочки. Немцы перерезали ей горло, а потом погрузили коровью тушу в грузовик и уехали. Нет гусей и поросят – их забрали первыми. Пусты огороды и лишь кое-где еще растет картошка и репа, незамеченная внимательными немецкими солдатами. Лошадей и тех забрали. Может на котел, а может и на войну.

Но у бабушки в погребе еще оставались куры. Тощие, облезлые, вечно голодные, но все-таки несушки. И Гешка. Куда без Гешки. Умного, старого петуха, который после того дня перестал кукарекать. За водой для них я и бегала каждое утро, а потом бабушка выходила на лавочку возле дома, давая мне знак, что птицу можно выпустить погулять. Однако стоило где-то затарахтеть машине или послышаться чужим голосам, как мы хватали кур и бежали в дом, где прятали их в погребе, накрывая старыми одеялами, чтобы не шумели.

– Саврасовым не повезло, – поджав губы, сказала бабушка, когда я выбралась из погреба и отряхнула колени от земли. – Немцы у них птицу нашли.

– Они их… – я не договорила, потому что бабушка мотнула головой и горько усмехнулась.

– Нет, внуча, живы, живы. Птицу только забрали, да Петьку отлупили за то, что прятал их. Повезло нам, что на окраине живем. Редко сюда кто заходит.

– Староста… – я снова не договорила, услышав бабушкино ворчанье.

– Знаю, знаю. Как немцы пришли, Сашка гоголем по деревне ходит. Рожа, что у хряка. Слыхала я его наказ, что всю живность надобно немцам отдать. Да шиш ему. Без масла, ироду. Сам на коне ездит, с офицером этим за ручку здоровкается, а на своих и не смотрит. В школе тем еще обормотом был. Сразу понятно, откуда у него все это, – бабушка привычно перемывала кости и немцам, и старосте, которого сами немцы и выбрали. Из тех, кому посчастливилось выжить.

– Баба, вчера дождь был, – осторожно вставила я, стараясь отвлечь бабушку от грустных мыслей.

– По грибы навострилась? – усмехнулась она и добавила. – Одна не ходи. А ну как в лесу на немцев нарвешься.

– От лебеды живот болит.

– Знаю, знаю, – вздохнула бабушка, по привычке потрепав меня за щеку. – Обрезалась вон. Как хворостинка. Глазюки только и остались. Что поделать, Эля. У кого от лебеды живот болит, а кто-то и лебеды не видит.

– Я с Петькой и Анькой пойду. Петька удочку смастерил. Может рыбы наловим в озере, – улыбнулась я, прижимаясь к бабушке. – Если немцы не отберут…

– С ними не спорь. Скажут отдать – отдавай! – нахмурилась бабушка. – Рыбу, грибы… Все отдавай, сама только домой вернись.

– Конечно, баба. Да мы мигом. Туда и обратно. Так хоть грибов насушим или рыбки.

– Ладно, беги, егоза, – согласилась она, снова потрепав меня за щеку. Рассмеявшись, я чмокнула бабушку и, схватив лукошко, стоящее у двери, выбежала на улицу.

С Петькой и его сестренкой Анькой мы частенько выбирались в лесок рядом с деревней. Надо было пройти через погост, углубиться по одной, еле заметной тропке и через час ходьбы тропка выводила нас к озеру. Немцы знали про озеро, но редко туда ходили. Они предпочитали караулить на выходе из леса и отбирали у местных все, что те ловили. Только солдатами двигал не голод. Я видела их лица – сытые, довольные, веселые. Однажды один из них дал Петьке шоколадку за лукошко грибов. Шоколадку мы съели втроем, а потом долго мучились животами, отвыкнув от сладостей. Но грибы были лучше шоколадки. На лукошко можно было долго и сытно жить, и постные щи из лебеды и одной картофелины превращались в настоящее лакомство. Часть грибов бабушка сушила на зиму и зимой было сложнее всего. Кто что за лето успел собрать, на то и жил. Зерно немцы тоже забирали. Оставляли немного, но бабушка зерно для кур держала. А если кто из них голода не выдерживал, бульон варила. Варила темной ночью, когда знала, что никакой незваный гость в двери не постучится.

Лишь грибы да редкая рыбешка нас с бабушкой и спасали. Я ходила в лес каждый день. Когда с Петькой, а когда и одна. Пробиралась через поваленные деревья, колючие кусты и густую траву, а все ради того, чтобы найти пару-тройку грибов. Петьке везло больше. Он рыбачить умел, а однажды наловил пол ведёрка раков. Раков поделили пополам и сварили на месте, разведя небольшой костерок. Бабушка сильно удивилась, когда я принесла ей пять штук мелких рачков, сваренных без укропа и соли. А потом плакала, думая, что я не слышу. Рыбу Петька тоже ловил мелкую и костлявую. Но после лебеды эта рыба была вкуснее жареной курицы.

В других деревнях могло быть хуже. Там старосты забирали все, а утром в холодных домах находили холодных людей с раздутыми животами. Иногда эти люди добирались до нашей деревни. Холодные, голодные, с пустыми, равнодушными глазами. Они брели по дороге, не обращая на нас внимания. Старики и дети, серыми тенями плыли они по улице и исчезали за поворотом, откуда в любой момент могла послышаться автоматная очередь.

– Ты чего? Уснула? – усмехнулся Петька, потормошив меня за плечо. Вздрогнув, я посмотрела на него и, нахмурившись, мотнула головой.

– Задумалась просто. Идем?

– Ага, идем, – кивнул он, беря в одну руку лукошко, а в другую удочку. К поясу Петьки была привязана ржавая банка, полная червей.

– А Анька? – спросила я, посмотрев на закрытую дверь Петькиного дома.

– Худо ей, Элька, – помрачнел мальчишка. – Немцы как птицу забрали, один ей сапогом по животу ударил, когда она за цыпленком полезла. Баба ей компресс сделала, да Аньке все равно худо. Кашляет сильно и плачет потом.

– А мы ей рыбки принесем, – улыбнулась я.

– Обязательно принесем, – хмыкнул Петька, придирчиво проверяя удочку. – Ладно, пошли. До вечера надо управиться, чтобы баба Катя твоя не волновалась.

До погоста добрались быстро. Находился он на горке, на самой опушке леса. Это место всегда меня пугало. Деревянными крестами и вздыбленной землей, каркающим вороньем и пробирающим до костей ветром. После того дня, как в Тоболье пришли автоматчики, могил на погосте прибавилось. Были такие, где земля уже слеглась, но хватало и свежих. Петька тоже не любил погост. И он, и я помнили душное июльское утро, когда к вырытым ямам потянулась очередь из почерневших, плачущих людей, несущих на плечах наспех сколоченные деревянные гробы.

Но к озеру через погост была самая короткая дорога. На другой немцы построили заставу и не стеснялись обирать тех, кто шел из леса с нехитрой добычей. Еще и партизаны в лесу объявились, что делало вылазки опаснее. Однако деваться некуда. Нужна была еда, нужны были припасы. Вот и ходил украдкой люд через погост и так же тихо возвращался, ловко перемещаясь между могилами.

Петька уверенно шел вперед и первым нырнул в густую зелень, раздвинув колючие ветки руками. Я следом, опасливо смотря по сторонам и боясь увидеть знакомую серо-зеленую форму. Но нам повезло. Август был жарким, в лесу тихо и ни единого ветерка, а солдат в такую погоду загнать в лес могло лишь что-то серьезное. К тому же мы с Петькой знали лес, как свои пять пальцев, и запросто могли спрятаться, зарывшись в прелую листву при малейших признаках опасности.

В воздухе пахло древесной корой, было необычайно влажно и душно, гудели редкие насекомые и лениво перебегал с места на место потревоженный заяц. Петька поначалу пытался ловить лесную живность, но без ружья этого сделать не удалось. Да и с ружьем тоже. Выстрел обязательно привлечет ненужное внимание, а то и ответную очередь из автомата.

– Осень скоро, – отдуваясь, нарушил молчание Петька. – Дождей много будет. И грибов тоже.