П. К. "Часовня на костях"

Двое – божественное послание и дьявольская оскорбленная – ощутили единство различных дурных душ, бодрствующий церковный служитель почуял дух сиротки, дремлющей в царстве сновидений.

* * *

Ближе к ночи бездомная черная собака привилась к порогу; Лили сидела, осматривая ее, а потом подзывая – все-таки она должна была запомнить ту, что нежадно скинула целый кусок сырого мяса, – и вот, внимательно осматривая мохнатую слипшуюся шерсть, девушка протянула руку, ощущая горячее животное дыхание. Собака выглядела бедной, худой, кости торчали прямо как желтые зубы.

«Теперь ты моя, – захотела сказать Лили, придумав, как будет кормить ее каждый день, а потом осеклась. – Нет, ты своя. Мы будем подругами. Хочешь?» – и животное будто согласно потерлось носиком о чистую коленку. В какой-то момент ее уши навострились, и чистое, благое состояние безопасности нарушилось тревожным рыком; собака поднялась, посидев от силы пару секунд, и ринулась в кусты. Обеспокоенная и расстроенная Лили тяжело вздохнула, а потом посмотрела вперед: сначала она увидела, как под голубым сиянием восходящей луны засветились черные волосы, а затем рассмотрела круглое детское лицо Мальвины. Ее щеки опухли, глаза покраснели, она шмыгала носом, а ноги оказались исцарапаны.

– Что ты здесь делаешь? – Лили поднялась, подходя к девочке, чтобы взять ее за плечи. – Пойдем ко мне домой, пойдем, пойдем… – утешающий шепот сладкими сливками коснулся ушей гостьи, и она, только зайдя на порог, начала падать, охваченная высокой температурой. Благо, хозяйке дома удалось поймать ее на руки, чтобы унести и уложить в гостевую комнату на воздушные холодные простыни.

Лили долго ухаживала за девочкой: температура держалась до самого утра, и только Лили, очень уставшая, впервые отошла от уснувшей маленькой леди попить чаю, как в воздухе появился аромат дикой малины: она подняла лицо, чтобы увидеть меня, вышедшего словно из молочной пустоты.

– Ты все это время следил за мной? – с легким осуждением во взгляде спросила Лили, неприятно отвернув лицо.

– Нет, – я наклонил голову вбок. – Не водись с собакой.

– Почему вдруг? Здесь никого живого в лесу кроме меня нет, умрет она – и все, – Лили важно поглядела на меня.

– Ничего хорошего она тебе не даст, – я чувствовал себя рассерженным, но не мог винить доброту Лили. Если бы только она знала, как вредоносна эта чернильная блоха! От нее веет смертью.

– А я ей дам, – девушка снова отвернулась от меня, заглядывая в горячий чай. – Ладно, надо проверить девочку…

– Она в порядке, – я нахмурился, – я пытался проконтролировать ее сон. Ты пытаешься избежать меня? В моем же доме?

– Возможно, – и она загадочно улыбнулась. – Я только хочу уберечь эту девочку. Она ничего не рассказала. Я бы сходила в церковь, да не могу ее оставить…

– Ох, ты еще и с Лютером будешь водиться? – я вовсе не ревновал, но тягуче произнес это, чтобы увидеть, как она отреагирует на мое напускное собственничество. И зря я так сделал.

– Я тебе не зверушка на поводочке, – Лили важно накренилась, – я купила этот дом за собственные отложенные сбережения, и я допускаю возможность, что ты здесь хозяин, но прошлых веков, и не имеешь права указывать мне или иронизировать.

Я расстроился, обреченно отступив и жутко обвиняя себя в мерзких словах; я все это знал и вовсе не хотел ярости, но теперь она считает меня собственником-идиотом, и нет ничего лучше, чем извиниться и исчезнуть с глаз долой, даже если на самом деле Лили хотела бы о чем-то поговорить. Я посчитал себя недостойным и униженным.

Девушка встала из-за стола и направилась на второй этаж. Мальвина к тому времени уже проснулась и снова плакала – и звук этого отчаянного всхлипывания разрывал сердце. Лили постучалась, зашла в комнату, села рядом и взглянула на нее:

– Что случилось, маленькая? – теплая рука коснулась горячего лба. Мальвина почувствовала что-то особое в этом действии, что-то родное, так, будто бы ее коснулась мама, и от одиночества заплакала еще сильнее. Она не хотела признавать, что кто-то мог о ней заботиться, кто-то мог принимать ее и укладывать в постель поболеть, поэтому раздраженно отвернулась, утыкаясь мокрыми глазами в белую подушку.

– Лютер обидел тебя?

«Нет, ни в коем случае! Никогда… этот придурок не способен меня обидеть… – мысленно повторяла та. – Разве что стоит над душой, когда я сплю, разве что заботится и ругает, если я веду себя отвратительно… я так не хочу… я хочу домой… я хочу домой…»

Лили начала успокаивающе гладить Мальвину по голове; ее волосы ощущались в точности, как длинная шерстка ухоженного откормленного кота – гладкая, нежная, словно высушенная феном и подпитанная солнечными лучами.

– Хватит! – закричала та, и Лили резко одернула руку, испугавшись. – Хватит! Почему ты делаешь вид, что заботишься?! Ты как… как мама! А ей было наплевать!

Девушка обеспокоенно замерла, глядя на Мальвину; ее одичавшие круглые глаза сияли рыдающими звездами, и малышка сделала рывок, чтобы встать с кровати и убежать, но Лили вовремя наклонилась, резко прижимая ее обратно к изголовью и нависая над ней: как сложно было видеть, что у кого-то рвется сердце.

– Да, я тебе не мама, но я вижу, что ты на грани.

Я не смотрел, как горят глаза Лили, не видел, как невероятное сострадание отображалось на каждом сантиметре кожи, у меня не было права на то, чтобы быть рядом, но если бы я только знал, что моя героиня сейчас делает, сошел бы с ума в признаниях любви к ней. Она непременно тяжело вжимала хрупкие белые-белые плечи Ви в постель, пока та, ошарашенная чьей-то напористостью, даже молчала, уставившись на лицо.

– Если ты откроешься мне – я не отвернусь. Даже если ты продолжишь препираться, я дарю тебе эту комнату на нужный период, если ты не хочешь возвращаться, а если ты хочешь сбежать от всех – она будет тебя ждать. Вот здесь. Можешь закрыться здесь на множество часов. Я не побеспокою. Но я выходила тебя сейчас, даже если ты меня не просила, и в ответ прошу честности: скажи, – Лили замолчала, выжидающе рассматривая черные брови Ви, – ты хочешь убегать? Правда?

Голос прозвучал с невероятным вопросом, и обе знали ответ. Обе знали и молчали, ожидая, что кто-то первый сдастся, отпустит вторую, избавив от мучений, но ни одна из них не приступала к желанному процессу. Вопрос звучал так, словно ножи закрывали ненавистную, нежеланную дверь, словно выбора на самом деле и не было, отняли его возможность, и Ви, бессильно отвернув лицо от мрачного и настойчивого взгляда девушки, вздохнула. Черные волосы рассыпались по плечам, по мокрым, заплаканным подушкам, любовь пыталась пройти через черепную коробку подростка, но она не позволяла себе чувствовать, не позволяла себе верить, что кто-то способен любить ее больше, чем мама. Что кто-то незнакомый может сражаться за нее больше, чем мама. Ей хотелось только быть рядом с той, кто принесла ее в этот свет, и Ви отдала бы все за фальшивую улыбку и ненавистное лицо, лишь бы лежать на коленях у матери и чувствовать, что ее гладят, ее целуют, ее «любят» и хвалят. Но все знали правду: ее мать – кукушка, подкинувшая дитя даже не в приют, а в церковь… «Я вернусь», – холодно обронила тогда она и отвернулась, направившись к выходу. Мальвина стояла, не плача, но моля бога, лишь бы ее мамочка обернулась, посмотрела на нее хоть раз, и глаза – серые, безжизненные, – порадовались бы тому, что ее дочь жива.

«Нет, это я виновата… я…» – поругалась Ви, и Лили заметила, что глаза ее снова наполнились влагой. Она взяла ее лицо в свою руку, повернула к себе и повторила вопрос.

– Нет… – обреченно выдохнула Мальвина. – Я останусь здесь…

– Вот и хорошо, – Лили поднялась. Больше всего она не любила лжецов, и ей хотелось доверять. – Что знает Лютер?

– Он, наверное, лег спать…

– Так рано?

– Обычно он ложится поздно, но сегодня, когда я… ну, в целом, он спит.

– Хорошо, – Лили вздохнула. Она села на кровать. – Что случилось?

Девочка долгое время молчала, а потом сказала:

– Я согрешила.

– Ты жалеешь?

– Не знаю…

Лили нахмурилась:

– Это опасный грех?

– Нет…

– Тогда что?

Мальвина легла на подушку и закрыла глаза, чтобы уснуть.

Лили озадаченно покачала головой. Она подняла взгляд, пытаясь найти признак моего присутствия, но меня не оказалось рядом. Было на грани принятия решение сходить к Лютеру, но доверие сонной малышки, укутанной перистыми простынями, перевешивало любые ценности. Моя богиня поднялась с места и направилась в сторону кухни, где в последний раз видела меня.

– Сеймур… – слабый и неуверенный голос призвал призрака.

Я вышел из тени, словно обдуваемый незримыми потоками голубого ветерка, и снова аромат чая с малиной вскружил ей голову. Золото, отражаемое в ее глазках, сверкало слитками, чувствами, и я нежно улыбнулся, словно извиняясь за прошлую неловкость. Тем не менее, для Лили я выглядел таинственным принцем, высоким, обтянутым в черный бархат, синие камни и безмятежное время, проведенное в одиночестве. Только сейчас она ощутила странную, могущественную силу, что просачивалась через нити спокойствия на ткацком станке, а моей задачей было сплести из них шарф. Она глядела, недоверчиво прикусив губу, допустив в свою маленькую голову широкую идею о том, что эта же сила невероятна, и никто не должен ее увидеть. Значит ли, что ради безопасности придется жертвовать? Несмотря на мою безграничную тягу к Лили, я не был готов отдать свое одиночество – ведь жизни у меня больше не было, – чтобы угодить кому-то. И если проклятый Лютер посмеет встать между нами, я рассержусь.

– Почему ты особенный? – голос Лили раскрыл мои глаза.

Почему же я – особенный?

Всю жизнь я себя причислял к классу удивительных и одаренных людей, но почему? Только потому что я был таким же, как и все – живым? Сейчас от моих легких, впитывающих ранее благоговейные ароматы долгоденствия, осталась лишь черная мякоть на дне гроба. На самом деле я не запомнил свои похороны. У меня не было возможности и желания видеть свое лицо, обличенное мраком смерти. Но если верить в теорию, что нечто меня держит неспокойным, то что именно могло остаться в этом доме? Фортепиано? Я задумался. Я задумался также о том, что к слову «жизнь» нет никакого синонима, потому что она неповторима, едина, и никаким образом прославить свое имя я не успел.

– Ты доверяешь мне? – она протянула мне руку.

Я не стал тянуть ей ладонь в ответ, лишь молча покосился, осуждая, что она не позволила моим мыслям рассуждать и развиваться.

– Значит нет, – Лили даже не удивилась, и мне стало приятно, что никакого скандала не возникло.

За все время своего существования я не смог испытать замечательного чувства доверия ни к кому, с кем имел дело – только холод и легкие приятности, если человек был мне близок по духу, по настроению и чувствам. Но я не хотел ни с кем сближаться, мое молчание и сокровенные тайны оставались даже глубже, чем на дне души – закопанные внутрь косточек.

– Послушай, Сеймур, – Лили шагнула ко мне навстречу. – Ты ведь умер не просто так. И что-то внутри тебя никак не может раскрыться, словно запертая дверь, по другую сторону которой мечется маленький мальчик.

Я сделал шаг назад, враждебно нахмурившись; она поражала меня, но я был возмущен.

– Допустим.

– Да? – и она обворожительно улыбнулась. – Не смей учиться доверять насильно. Ты сам по себе. Так и оставайся сам по себе. Не возноси меня в совершенство.

Сложно было придерживаться позиции моей богини.

– Что тебя здесь держит?

– Ты, – флиртовал.

– Не лги, – она бы ущипнула, но не стала. – Что-то же не дает тебе успокоиться.

– Я предельно спокоен, – я нахмурился.

– Понятно, – достаточно быстро сдалась Лили. – Как думаешь, что делать с Мальвиной?

– Не знаю, – я улыбнулся. – Приготовь ей имбирные пряники. Ей их готовила мама.

– Откуда ты…

– Просто знаю. Некоторые тайны должны оставаться тайнами.

Наверное, мой рассказ окончился именно в этот день.

III

Кнут – на самом деле, частичное подобие пряника: солги человеку с убеждениями о том, что порют исключительно выдающихся личностей, и порка станет наградой за достижения. Человеческий мозг является истиной и центром всей лжи: ни одна тварь не уподобится таким же коварным обманам, связанным не с целями выживания, а с собственным восхищением, которым живет человек. И все-таки священная личность, поднимавшая свой торс с кровати, устало направилась в сторону умывален.

Прошло уже два дня, как Сеймур сообщил Лютеру через записку о том, что Мальвина в безопасности, и как бы сердце священника не тряслось и не выло, он не хотел портить невинность ее грусти, потому что осознавал, насколько тяжелое отторжение сейчас проходит. Лютер постарался откинуть все мысли в сторону, закусил губу и тяжело вздохнул, нервно переминаясь с ноги на ногу – и снова он остался наедине со своими иконами.

С дьяволами, заключенными в них, и глазами, видящими правду.

Все оттенки ненавистной правды.

Все, что сливалось с ними, что мучило душу Лютера – все было на их плачущих кровавых глазах.

Священник стоял, безмолвно разглядывая светлые короны. Солнечные лучи освещали мрак, затаившийся в ледяных радужках святых.

– Ты сделал это своими руками. Семь раз. Ты семь раз заставил его вспомнить, как она плакала.

Послышался противный склизкий шепот, но Лютер привык – только лишь присутствие Мальвины посреди дня затыкало рот лицам, изображенным на иконах, искажающихся мерзкими гримасами ненавистных, разрывающихся ртов, рычащих и постукивающих клыков. Вся церковь мигом наполнилась клокочущим звуком, будто дьяволы старались укротить буйное беспокойство священника, но от этого никогда не было толку.

Потому Лютер занимал эту позицию один, и наверное, даже если бы кто-то захотел устроиться сюда же, то услышал бы отказ.

Спокойный, но слышимый отказ. «Нет». «Нет, потому что твой маленький мозг, заточённый прямо через сантиметр жирной кости, не вытерпит того, что происходит здесь по ночам». «Нет, потому что на меня пытаются повесить ответственность за то, за что я не должен ее брать».

И человек бы ушел? Никто не пробовал, так что Лютер не знал.

Зато громкий, звонкий рев послышался с окна, и мужчина лишь устало вздохнул – ни минуты покоя.

Зато с Мальвиной все было по-другому. Она стала лучиком солнца, проникающим не со стороны леса через фрески, а освещающим церковь изнутри. Только вот что-то настолько тяжелое грузило ее плечи, что она решила отдаться служению дьяволу. Маленькая, бедная девочка. Асмодей – ее черт. Асмодей – ее проклятье. Он выжрет ее внутренности, он поглотит ее душу. Он уничтожит, разломит, разморит. А все потому, что в этой церкви умер человек. Все потому, что здесь свершилось кровопролитие.

– Наверное, мне стоит найти Мальвину…

Коррозия поедала церковь. Души дьяволов и богинь ныли. Что-то великое покинуло небеса, солнце оставило полумесяц отражать звездный свет на верхушке позолоченного купола. Лишь бы Мальвина не слышала по ночам, как те же звезды плачут, как икона Божией Матери Семистрельной не плачет. Если бы Лютер знал, как безрезультатно будет настоящее происходящее, пошел бы он в духовную академию, провел бы в ней столько лет?

* * *

Дрожь холодных склизких рук окутывала ручьи косточек Лили; грубая кожа облизывала вату света и неба, сокрытую в крови бледной фигуры. Она медленно огибала ее позвоночник и внедрялась внутрь легких через выеденные мухами сквозные дыры. Инструмент дыхания разжижался, становился кислотным, мучил, кряхтел и шипел, как старая машина, поглощающая рыдающие всхлипывания. Богиня поднялась с зияющими дырами в груди, замечая свою абсолютную наготу. При этом температурные ощущения остались где-то за пределами райских червоточин.

– Здесь? – разлетелся по пустоте грозный голос. Белая дыра и легкий ветерок окружали их двоих. Лили прищурилась:

– Здесь.

– Отлично, – яркий силуэт сначала наклонился к ней, затем – опустился на колени и сел. Лили повторила за ним. – Я чувствую в тебе покровительство серафима. Кто-то с верхнего мира подарил тебе крылья. Мы вот-вот встретимся, – его рука с неостриженными ногтями улеглась на белое плечико. – Я не пощажу тебя. Так и знай.

– В чем я провинилась? – Лили не испугалась, но ее голос заполнился тревогой, словно чашка – молоком. Прикосновение к коже жгло, шипело, но оставалось лишь терпеть. Она чувствовала нарастающую тревогу, но молчала. А потом ощутила прошлое. Это ведь тот самый «юноша», который преследовал ее в самом первом сне, верно? Это он? Да? Он? В первую ночь в кровати особняка кошмар запомнился солнечным затмением, и теперь… повторяется спустя пару оборотов земли вокруг себя?

– Не наделяй меня временными мерками. В отличие от тебя, я не был живым, а юношей или старцем меня назвать нельзя, – словно хвастаясь возможностью читать мысли, процедил незнакомец перед тем, как ответить. – Ты – ни в чем, – белое пятно разрезало рот в широкой улыбке, и сквозь зубы просочились жирные пятна крови, капающие на пол. Сколько пожрал. Сколько ненависти чувствовалось на каждом клыке. Тяжелый груз бессмертия и испытанного возмущения остался следом на холодном бездыханном полу. – Но ты понесешь ровно такое же наказание, как и твоя подруга. Кто ее прячет? – рука переметнулась на шею. – Я чувствовал, что нужно было размотать твои внутренности по стенке в первый же день, но поддался тревожным надеждам. Сейчас я готов посягнуть на свои законы, – ногти впивались все глубже в кожу, Лили начала задыхаться, но ответа на вопрос так и не нашла. – Кто прячет Мальвину? В каком она доме? Будь послушна, чтобы получить разумный выговор, а не яростный.

Лили молчала. Если он знал место, почему не пришел сам? Что остановило его? Немые вопросы переплетались с едва ликующим страхом за жизнь, и девушка закусила нижнюю губу, отвернув лицо:

– Это сон.

Ее отпустило. Руки, удушающие пару секунд назад, будто обожглись, и гнев зарычал в утробе белой пустоты. Видимо, дьявола сверг высокий уровень осознанности божьей посланницы, и он, возмущенно прошипев что-то неестественное, неизведанное человеческому уголку, впился когтями в пол, будто бы он был чем-то достижимым, весомым, и начал разрывать его на две части, чтобы уткнуться туда сначала носом, что-то промычать, а потом и вовсе утонуть, оставив после себя одно только воспоминание. Лили затряслась. Ей было невероятно страшно за Мальвину. Кто-то тянется к ней, кто-то хочет ее. И кто-то сломит горы, чтобы достать ее. Но больше всего ее пугала абсолютно другая мысль: неизбежность. Однако та же безвыходность только успокаивала душу – если это нельзя предотвратить, то какая дальше разница? Нужно убедиться в безопасности всех, кого только возможно, и выйти навстречу судьбе.

* * *