Вальсирующая
Марина Львовна Москвина
Классное чтение
Марина Москвина – автор романов “Крио” и “Гений безответной любви”, сборников “Моя собака любит джаз” и “Между нами только ночь”. Финалист премии “Ясная Поляна”, лауреат Международного Почетного диплома IBBY.
В этой книге встретились новые повести – “Вальсирующая” и “Глория Мунди”, – а также уже ставший культовым роман “Дни трепета”. Вечность и повседневность, реальное и фантастическое, смех в конце наметившейся драмы и печальная нота в разгар карнавала – главные черты этой остроумной прозы, утверждающей, несмотря на все тяготы земной жизни, парадоксальную радость бытия.
Марина Москвина
Вальсирующая
Сборник
Вальсирующая
Только что прошел ливень, и вода еще потоками стекала с крыши по жестяному желобу в переполненную бочку, нам ее присоветовала купить у проезжих шаромыжников соседка Женечка, жена Генки-милиционера: бежит вдоль забора, кричит: “Искра, Маруся, бочки привезли, такая нужная вещь, ну прямо без нее никуда…”
Надо было видеть наши с мамой недоуменные лица, когда мы эту бочку подкатили к нашему крыльцу и мама сказала, немного поостыв: я знаю, что делать с этой бочкой, в ней будет сидеть твой отец, как Диоген.
С веток и листьев капала вода, шевелилась, теплилась, струилась по канаве под мосточком, сооруженным давно когда-то плотником Пал Иванычем, он тогда еще нам построил дровяник, деревянную “душевую”, куда, конечно, никто не собирался проводить никакого душа, и туалет из сосновой доски с двумя очками, где за тридцать лет никто и никогда не сиживал… плечом к плечу.
Зато единственное ведро с компостом, выстеленное по дну мясистым лопухом, под насмешливые комментарии картофельного человека Афанасия, гибнущего в неравной борьбе с колорадским жуком (“Лёха, ты что там – клад ищешь?”), всегда выносил Лёшик и закапывал под забором:
– Почему содержимое этого ведра, – задумчиво спрашивал он порой, – закапываю всегда я, а больше – никто и никогда?
Сынок с юных лет отзывался беспечно:
– Потому что тебе это интересно!
– Да. Мне интересно, – Лёша говорил. – Но я этот интерес вызываю в себе искусственно и всячески его подогреваю, думаю, что там, в этой яме, может быть, найду оружие с времен войны или флаг партизанский…
Я тогда Лёшика очень ревновала к одной самодеятельной артистке: завороженная его талантом, она взялась похаживать к нему в мастерскую, резать засучив рукава колбасу на вернисажах в его рубашке, и в один прекрасный день Лёша мне признался, что-де у него есть знакомая девушка-мим (а то я не знала!), так вот, она будет у него на выставке среди сшитых мной даблоидов фланировать совершенно голой.
Где-то я уже писала об этой его симпатии, драматизируя мои страдания, умалчивая о том, что когда разжигала печку в Уваровке, мне попался газетный обрывок с ее портретом. Ослепленная яростью, я собралась изорвать его в клочья, но вдруг осознала, что каналья, прикрыв глаза, с блаженной улыбкой сидит в позе созерцания – так Будда в роще между Гаей и Урувиллой сидел под деревом бодхи, наслаждаясь светом обретенного Всеведения.
Не то чтобы я преисполнилась почтением к ее великосвятости, врать не стану. Но что мне было делать с этим портретом? Бросить в горящую печь? А оригинал оттаскать за волосья, следуя пылким возлюбленным Пикассо? Однако плутовка предусмотрительно была острижена под ноль, что делало невозможной праведную битву.
Искра меня поддерживала со всех сторон, подставляла дружеское плечо, ей и самой вечно приходилось быть начеку, Галактион до сих пор, на своем девятом десятке, – катастрофический любимец женщин. Однажды мать моя, она работала на телевидении, попросила Галактиона (у него была шикарная бирюзовая “Волга” с серебряным оленем) привезти на студию артистку Элину Быстрицкую.
По мягкой повадке и глубоко проникающему взгляду с поволокой звезда экрана мигом поняла, что этот парень не простой возничий. Он ждал ее в гостиной, пока она не спеша наводила марафет, отвез на студию, ну а потом, говорил мне загадочно, когда Искры уже не было на свете, мы долгое время перезванивались. Вдруг он увлекся женой знаменитейшего дирижера, не будем называть имена, – познакомился с ней в троллейбусе! – и зачастил в Дом композиторов, та в секретариате возглавляла приемную комиссию.
Прознав об этом, Искра (а от нее никогда никому ничего не удавалось скрыть!) нацепила бабушкины очки – верней, роговую оправу без стекол, – выудила из сундука всклокоченный парик, доставшийся в наследство от ее героического отца, старого подпольщика, соратника Ильича (именно вождь пролетарской революции настоял, чтобы девочку назвали в честь первой большевистской газеты!), накинула какую-то хламиду – и в таком виде явилась в секретариат Союза композиторов.
Мигом определив соперницу (женщины у старика-отца были, как говорится, на один покрой), Искра поинтересовалась, какие нужны документы для вступления в Союз.
Опасливо поглядывая на бетховенскую шевелюру соискателя (а куда деваться-то? У них там и не такие типы проходят чередой!), та отвечала через губу, мол, понадобятся клавиры, партитуры и перечень произведений, из которых следует хотя бы минимальный навык владения композиторской техникой.
– И предупреждаю, – она добавила противным голосом чиновничьим, – у нас в приоритете качественная академическая музыка, так что заявки лиц, сочиняющих авторскую песню, джаз и прочая, будут рассматриваться в последнюю очередь.
– Это почему же? – въедливо заметила Искра, как раз неравнодушная к джазу и авторской песне.
– А вы, собственно, в каком жанре работаете? – спросила наша гипотетическая разлучница.
Именно в эту минуту дверь отворилась, и на пороге обозначился Галактион с тортом и гвоздикой.
Повисла пауза.
– В жанре “…и прочая”, – ответила моя доблестная мать. После чего поднялась и с достоинством удалилась.
Ни скандалов, ни выяснения отношений – про обоюдный визит в Союз композиторов никто не проронил ни слова.
Однако тема была закрыта.
Не раз и навсегда, конечно, боже упаси, но эта глава нашей жизни благополучно завершилась.
Лишь несколько лет спустя благородный Галактион явился домой под утро. Подозреваю, виной тому были балерины Большого театра, которым он дважды в неделю за полчаса до репетиции тщетно вдалбливал в гладко причесанные головки с пучками на затылках основы марксизма-ленинизма. Они впархивали в аудиторию на пуантах, порою в перьях и балетных пачках, слушали вполуха, а потом звали его на утреннюю репетицию или – вечером, если не заняты в спектакле, на Садово-Каретную “к Сашеньке Годунову”. Зато на экзамене в присутствии представителей горкома, вручая балетной фее билет с вопросом, Галактион напоминал, понизив голос:
– Вы, конечно, помните, что пять признаков империализма – это…
Стараясь не шуметь ключом в замке, он вкрадчиво просочился в прихожую, где стояла Искра, не сводя с него испытующих глаз. А далее произошло нечто, приводящее меня до сих пор в ужас и восторг. Отец сомкнул на переносице брови и пророкотал неожиданно строго, как Зевс-громовержец с вершины Олимпа:
– …ДЕТИ…НАКОРМЛЕНЫ???
Софокл гордился бы таким драматургическим ходом, Шекспир посыпал главу пеплом в иных мирах, что не его осенила эта гениальная реплика. Искра, конечно, тоже ее оценила, поскольку сама была сценаристом и знала толк в вылетевшем как воробей слове, снайперски попавшем в цель, в нечаянной фразе, полностью менявшей дело, поэтому ей не страшны были бури и фьорды худсоветов.
Станут отсматривать материал о покорителях целинных земель по ее сценарию, а там хлеборобы заходят в столовую, усаживаются, давай ложками стучать, и все до одного – в ушанках.
– За стол садятся, не молясь и шапок не снимая, – с укором продекламирует главный.
Искра мгновенно под этот видеоряд настрочит:
“Сильные ветры дуют в степях Казахстана. Снимут хлеборобы шапки, простудятся, кто будет хлеб давать стране?”
Она обладала феноменальным даром лавировать между Сциллой с Харибдой и выкарабкиваться из любых ситуаций, связанных с освещением бессмысленных затей вершителей наших судеб, таких, как перекрытие Енисея, возвеличивание царицы полей кукурузы и прочее. Был забавный случай, когда она привезла съемочную группу в какой-то подмосковный совхоз, вывели директора для интервью на кукурузное поле: “Камера!..” А он стоит, смущенный: кукуруза ему по грудь, не то что у других – выше головы и “с ручками”. Но до тех-то – ехать и ехать. А этот – вот он: гора Ай-Петри возвышается над кукурузными метелками и что-то бубнит себе под нос про неблагоприятные климатические условия.
Искра ему: “А вы присядьте…”
– Не нам сетовать на эпоху, в которую выпало жить, – говорила Искра.
Она прошла всю войну, с 61-й армией дошла до Берлина, вернулась в Москву от Эльбы.
“Здравствуй, дочка! – писала мне Искра в пионерский лагерь. – Вчера я выступала в библиотеке имени Льва Толстого с надетыми на вельветовый пиджак медалями – своими, мамы и тети Ани, некоторые даже были одинаковые. Сказали, что будут восьмиклассники, а запустили третий класс. Тут уж я развернулась, они у меня только охали, ахали и хохотали. Мне потом учительница сказала: «Вы поняли, что это были не аплодисменты, а овация?»”.
– У меня главный талант – стереоскопическое зрение, – она говорила. – Это обнаружилось в армии, когда я служила на дальномере. Я понимала, какой самолет ближе в небе, какой дальше, – без специального оборудования.
Такое исключительное зрение на всей зенитной батарее оказалось у двоих – у нее и друга детства Зинкиной. Еще у них была подруга Светка. Ее маму, Веру Самойловну Бронштейн (такая же фамилия была у Троцкого!), арестовали перед войной, а следом и Свету, обе четыре года просидели в лагерях, не ведая друг о друге. Хотя Света потом говорила, что в лагере никто не “сидит”, там совсем другая задача.
Зинкина после войны работала хирургом в Боткинской больнице. Муж ее, Бородай, их комбат, жизнелюб и донжуан, красавец, грудь колесом, косая сажень в плечах, а как он пел – в окопах, в землянке, под латаную-перелатаную шестиструнную гитару, не сводя с Любы Зинкиной влюбленных глаз:
Ты будешь пидносить гранату,
Шоб ворога подлого бить…
Бородай пережил два инфаркта, оба сопровождались остановкой сердца. Дважды Зинкина запускала мужу сердце, в сорок два года и в пятьдесят восемь. И оба раза он потом уезжал в санаторий с другими женщинами. Она ревновала, пускалась вдогонку, обрушивалась как снег на голову…
– …Третий раз она уже не стала, – вздыхает Галактион.
Галактиону же всё сходило с рук. В отличие от Лёшика: скандал, который я закатила ему по случаю рискованного проекта с мимом, по сей день вспоминают наши соседи, хотя с той поры много воды утекло в нашу бочку с крыши.
Искра Лёшу высоко ценила и утверждала, что он всегда будет ее зятем, даже если перестанет быть моим мужем. А когда я умру, говорила, он единственный не будет распускать нюни, а всё сделает, что полагается в таких случаях.
Как-то раз, когда я готовилась стать матерью, а Лёша готовился к очередной выставке, она повезла меня отдыхать в Юрмалу. Прошло три недели. От Лёшика – ни строчки. Я каждый день ходила на почту, пыталась дозвониться домой, всё было напрасно.
Вдруг мне на почте вручают письмо. Разворачиваю листок – и что я вижу?
“Моя дорогая возлюбленная Маруся!!! Как я тоскую, просто не могу передать. Днем и ночью я думаю только о тебе, особенно ночью, когда погаснут окна и зажгутся фонари, тогда мне хочется только одного – прижать тебя к своей груди и не выпускать из объятий до самого восхода солнца… Хотя мои слова лишь бледное отражение того, что я чувствую…”
Я затрепетала. Даже в лучшие наши дни Лёша не писал мне таких поэтически-страстных писем.
“Почему тебя нет сейчас со мной? – продолжал он. – Одиночество приводит меня в отчаяние, то ли дело с тобой, о моя Маруся!..”
– От Алексея? – заглядывает Искра через плечо. – Ну что, что он пишет?
– Неважно! – отмахиваюсь, с жадностью поглощая строку за строкой.
“Ты не представляешь, как ты нужна мне! Возможно, порой я кажусь тебе холодноватым, я мало говорю тебе слов любви, но пойми, что ты необходима для меня – как воздух…”
– Про Галактиона что-нибудь есть? – не унимается Искра. – Что там в Москве? Какие новости?
– Потом, потом…
“…Я думал, такое бывает только в романах или в кино. И вот я сам готов бросить всё, купить билет на Рижском вокзале в кассе дальнего следования и мчаться к тебе, подстегивая машиниста, браня за нерасторопность…”
Смутное подозрение шевельнулось во мне. Стиль не Лёшика, да и почерк какой-то не его… Я покосилась на Искру – и обнаружила, что она еле сдерживает смех.
“Стоит мне подумать о тебе, – я стала вглядываться в каждую букву, – как мои чресла наполняются страстью…”
Это был почерк Искры, плавный, округлый. Как я могла обмануться? Вот она – магическая сила иллюзии, которая лежит в основе феноменального мира.
– Какая же ты дура, – сказала Искра. – Я просто хотела пошутить. Ни почерк не изменила, ничего. А ты вся надулась от важности как пузырь.
Впрочем, и от него вскоре прилетело письмецо – до востребования – с коротеньким содержимым:
Справляю нужду.
Направил струю
На куст глициний…
– Мужайся, – подбадривала меня Искра. – Тебе надо пробудить в нем страсть!
И раздобыла специальные капсулы – биодобавку к пище. Запомнить просто: “Вешние воды”, “Ася”, “Записки охотника”: так звали возлюбленную Тургенева, певицу и пианистку – “Виардо”. Шесть штук три раза в день во время еды, каждые пять лет увеличивая по одной капсуле.
– Может, он и тобой заинтересуется! – радостно предположила Искра.
Лёша намека не понял, заметил на бегу, что это отличная профилактика атеросклероза, и стал меня ими заботливо потчевать – “для мозгового кровообращения”.
Однако снадобье подействовало – вскоре он зашел на кухню и воскликнул с невиданным энтузиазмом:
– Тебе помочь… разломать макароны?
Еще халва “Дружба” – она где-то вычитала – вызывает интерес к подруге жизни. Лёша съел две упаковки, а укладываясь спать, как обычно, намного раньше меня, – ласково проговорил:
