Лида покраснела и побарабанила пальцами по стеклу.
– Вы правы. Я увязалась за Олегом, – призналась она. – Он сразу побежал наверх, постучался в дверь, звал Петра Алексеевича… Мне кажется, я уже понимала, что произошло. Потом Олег открыл дверь мастер-ключом, и мы его увидели… Вернее, сначала кровь везде.
Она сморщилась.
– В комнату мы не заходили, стояли в дверях. Олег сразу позвонил начальнику охраны, потом в полицию. А я сидела у стены и думала, что кто-то должен Мите сказать, только не полицейские, нельзя такое от чужих людей узнавать… – Она обхватила себя руками. – Я не смогла. До сих пор стыдно. С ним папа поговорил.
– А как ваш отец, Лида, относится к Мите? Простите мое любопытство…
Она просияла, и лицо ее стало таким красивым, что Гройс на мгновение забыл о цели своего визита.
– Митю все любят! Его нельзя не любить.
* * *
– О дивный новый мир! – сказал Гройс, садясь в машину к Никите. – На самом деле тот же самый, что и раньше, однако перевернутый с ног на голову, что может вводить в заблуждение относительно его свойств.
– Вы о чем? – спросил Маевский.
Он медленно вел «хонду» через то, что именовалось коттеджным поселком. С его точки зрения, вокруг творился какой-то Диснейленд. Дворцы, башни, каменные ограды, которые подошли бы средневековым замкам… Неподалеку в загоне ходили лошади, такие блестящие и гладкие, словно в конюшне держали полк рабочих котов для вылизывания лошадиных шкур. В стороне виднелся загон. В нем занималась худенькая всадница на вороном коне. Ожидая Гройса, Никита успел подойти поближе и поглазеть.
Конь был огромен и мохнат. Ноги его колосились. Из пасти должно было вырываться пламя и, несомненно, вырывалось, когда никто не смотрел. Маевский был потрясен этим зрелищем. Но еще больше его потрясло, когда полчаса спустя Гройс, проезжая мимо, глянул на всадницу и покачал головой:
– Фриза? Для выездки? Совсем людям заняться нечем.
Маевский мало что понял, но осуждение уловил очень хорошо.
– Вы о чем? – второй раз спросил он.
– Фриз – упряжная лошадь, – сказал Гройс, явно думая о чем-то своем. – Создана, чтобы тянуть, а не возить. Спина у них слабая…
– Спина слабая? – изумленно повторил Никита. – Вы вон про ту дуру с гривой?
Старик рассеянно взглянул в окно:
– Дура с гривой верхом скачет. А конягу этого лучше в катафалк.
– В катафалк? – ужаснулся Маевский.
Гройс покосился на него.
– Запрячь. Чтобы тащил катафалк. Что, собственно, до сих пор и делается на родине этих прекрасных животных.
– А почему мир перевернутый?
– Да потому что не богачи возражают против брака их дочери с нищим сыном дворецкого, а дворецкий не желает брака с их семьей.
– Поясните, – попросил Никита.
Гройс откинулся на спинку кресла и прикрыл веки. В этом образе, с пузом и бородищей, он выглядел моложе, чем в родном облике, но Маевский дождаться не мог, когда Михаил Степанович избавится от реквизита и предстанет в своем нормальном виде, то есть тощим старикашкой в костюме с иголочки.
– Я уже рассказывал: Петр Селиванов – бывший экономист, аскет и сухарь, всю свою жизнь положивший на сына. Женоненавистник и педант без чувства юмора. Я был убежден, что из него получился идеальный дворецкий, и так оно и вышло. Митя – это звезда, озарявшая руины Петиной жизни. Единственный смысл его существования. Митя блестяще окончил математический факультет в Высшей школе экономики и сейчас, насколько мне известно, занимается топологией на стыке математики и физики. Он аспирант, преподает и одновременно занимается наукой. Чтобы ты лучше понимал отношение к нему Селиванова: несмотря на то, что у них имеется собственное жилье, Петя годами оплачивал сыну съемную комнату рядом с институтом. «Мальчик не должен тратить свое бесценное время на дорогу». Отыскал для сына чистенький уголок с видом на парк и с квартирной хозяйкой, которая привечает Митю и следит, чтобы тот не остался голодным. Я видел, как ты скривился, когда Митя сказал об оплате его отпуска. Но для Петра, поверь, было за счастье тратить деньги на сына. С деньгами, к слову, у Пети отношения никогда не складывались. Более-менее зарабатывать он начал только в бытность свою мажордомом. Или, как нынче говорят, батлером. Кто бы мог подумать, что фамилия персонажа в знаменитой книге переводится как «дворецкий». Ты мог?
Маевский даже не понимал, о какой книге идет речь.
– Михаил Степанович, а вас-то как судьба свела с подобным фруктом? – не удержался он.
Они выехали из поселка. За ними закрылись кованые ворота и по обочинам встали высокие темные ели. Еще один блок охраны – и только красно-белый шлагбаум остался над виляющей лентой дороги. Никита прибавил скорость.
– А очень просто, – сказал Гройс. – Видишь ли, Петя Селиванов был больше всего озабочен тем, чтобы добыть денег. Талант сына – это прекрасно. Но он требует поддержки. Стоит ли удивляться, что в какой-то момент Петр Алексеич дошел до мысли об азартных играх!
– Дворецкий делал ставки в казино?
– Ну нет! На это ему все-таки хватило ума. Однако в юности, как многие люди его поколения, он играл в покер и считался хорошим игроком. Он нашел подходящую компанию и поставил все имеющиеся деньги. Рассчитывал сорвать большой куш.
– А почему не сорвал? – Маевский слушал очень заинтересованно.
– Видишь ли, Селиванов действительно разбирался в карточных играх. Но он совершенно не разбирался в людях. А ведь это гораздо, гораздо важнее! Его партнерами по столу были каталы. Но он об этом не знал. Дела его шли все хуже, в какой-то момент он был близок к полному разорению – того рода, от которого не восстанавливаются, – и в этот самый момент я и вмешался.
Гройс замолчал.
– Почему? – спросил Никита, когда стало ясно, что старик не собирается продолжать.
– А? Что, прости?
– Почему вы вмешались? – повторил Маевский. – Вы же не были с ним знакомы?
– Не был, – согласился Гройс. – Видишь ли, мне стало его жаль. Он чем-то отличался от других желающих получить легкие деньги. А я к тому времени видел много разных типажей… Он был, если можно так выразиться, из идейных. И в каком-то смысле абсолютно бескорыстен, потому что ни копейки из выигрыша – если бы случилось так, что он выиграл, – Петя не потратил бы на себя. Как я сказал, он был скромен и неприхотлив в быту. Я сменил его за тем игральным столом, и часть его денег мне удалось вернуть. Не все. Но Петя был достаточно умен, чтобы постфактум понять, от чего его спасли. Некоторое время он питал ко мне искреннюю благодарность.
– Некоторое время?
– Любое чувство со временем выветривается, – пояснил Гройс. – Благодарность – быстрее прочих. Чрезвычайно летучее и неустойчивое соединение.
* * *
– Я сосватал тебя Левашовым, – сказал Гройс в спину Айнур.
Она резала зелень для салата, склонившись над столом. Сто раз ей повторял: сядь, не нагружай спину…
Не прекращая занятия, Айнур сухо ответила:
– Я не пойду замуж.
Гройс хмыкнул, и она отложила нож в сторону. Вопросительно уставилась на него.
– Мне нужен свой человек в доме Левашовых. Петр Селиванов там покончил с собой. Его сын был у нас, помнишь?
Девушка молча кивнула.
– Для хозяйки я сочинил легенду: якобы кто-то должен взять на себя плохую энергию после самоубийцы. Эта идиотка согласилась. Так что ты там будешь в качестве громоотвода. Но поскольку тебе нужно сблизиться с прислугой, я сказал, что ты – домработница, сможешь помогать по хозяйству.
– У таких людей нет домработниц, – поправила Айнур. – У них горничные.
– Это ты верно заметила. Извини, я распорядился твоей судьбой без спроса… Но Маевского к ним не запустишь, водители там свои, да и сомневаюсь я, что от водителя будет какой-то прок. Об этом тарологе, Марианне, могут что-то знать горничные. Постарайся расположить их. И понаблюдай за жизнью обитателей дома… Впрочем, тут не мне тебя учить. Тебе придется ночевать в общем домике для персонала…
Лицо Айнур приняло страдальческое выражение.
– Знаю, знаю, – виновато сказал Гройс. – Компенсирую неудобства двойной оплатой. Потерпи, пожалуйста. Если ты за неделю ничего не выяснишь, я тебя заберу оттуда, договорились? Завтра утром Маевский отвезет тебя на место. Собери всё необходимое на неделю.
Айнур кивнула и вернулась к пахучим листьям базилика.
Гройс еще постоял немного в дверях кухни, наблюдая за ней, и прошел в комнату. В гостиной он остановился напротив фотографии в рамке. На снимке был он сам: стоял с попугаем на плече, как турист, и улыбался в камеру. За его спиной виднелось белое здание с вывеской над входом: «Чайка». Шрифтом для надписи был выбран советский леттеринг. Гройс любил советскую шрифтовую школу.
– Михаил Степанович, почему вы оттуда уехали?
Тьфу ты, черт! Так задумался, что не услышал, как подошла Айнур.
Он снова бросил взгляд на фотографию.
– Вы как-то упомянули, что это было ваше любимое место…
– Так и есть, – сказал Гройс. – Но мне было всего семьдесят с небольшим, я был молод и наивен. Убеждал всех подряд, что старости не существует. Какие-то два-три года – и я здорово поумнел, а следовательно, иначе взглянул на привычные вещи. Когда к любой перемене погоды у тебя ноют колени, ты перебираешься поближе не к морю, а к хорошему медицинскому центру. Такова унылая проза жизни.
Он ожидал услышать слова сочувствия, неизбежно пошлые в подобных ситуациях.
– Салат готов, – сказала Айнур. – Накрывать?
Пообедав, Гройс некоторое время сидел, глядя в окно. За долгую жизнь он убедился, что двух вещей нельзя делать после приема пищи: спать и заниматься делами. А его ожидали именно дела… Но бог ты мой, какая восхитительная дура эта Анастасия Геннадьевна, дура механистичная, несмотря на ежедневную бурную имитацию осмысленной жизнедеятельности… Главное, ни на мгновение не усомнилась, что нужно бросить ягненка на заклание, не задала ни единого вопроса о судьбе бедной девочки. Возможно, в уме ее сложилась картина, что новая горничная возьмет на себя негативную энергию, а затем старый энергопрактик счистит с нее эту дрянь где-нибудь в глухом углу, как скорлупу с яйца. Но вряд ли. Скорее всего, она об этом и не задумалась.
Надо ввести третий пункт: не думать после еды о неприятных людях.
Он закрыл глаза и стал вспоминать, как шумел прибой под окнами «Чайки».
Полчаса спустя Гройс поднялся из кресла отдохнувшим. Взяв телефон, он отыскал в записной книжке номер и некоторое время кряхтел и вздыхал. Звонить этому человеку и становиться его должником чертовски не хотелось. Но выхода он не видел.
– Игорь, здравствуй, – сказал Гройс. – Пять минут отниму твоего бесценного времени?.. Вопрос вот в чем…
Он изложил свое дело. Выслушал, что всё будет исполнено, распрощался в самых вежливых выражениях и стал ждать.
Его знакомец прорезался два часа спустя.
– Отправил вам пакет, Михаил Степанович. Если будут вопросы, звоните.
Гройс открыл полученный файл, надел очки и придвинул лист бумаги.
На его громкий возглас из кухни прибежала Айнур.
– Ничего, ничего, – пробормотал старик, потирая лоб. – Всё в порядке. – Он снова уткнулся в файл и повел пальцем по монитору. – Трое! Это что ж у них такое началось, чистка рядов, что ли?
И журналисты такое пропустили? Нет, секундочку: он же читал об убийстве Игнатова, даже перекинулся с Айнур двумя словами, но тут же забыл об этом…
Он закурил папиросу, посидел, размышляя, затем выписал имена и снова позвонил.
– Игорь, – теперь его тон был сухим, не просительным, – мне нужны адреса. Домашние, рабочие, любые – какие найдешь. Фамилии я тебе уже отправил.
На этот раз ждать пришлось недолго. Блямкнуло уведомление, и Гройс открыл новое письмо.
Ближе всех жила Ольга Воденникова, таролог. Гройс потратил на сборы немало времени, истребляя в себе остатки пижонства. Старый дурак… Шляпы, лакированные ботинки, тростей четыре штуки – правда, все четыре непростые, с разными хитрыми секретами… А сорочки тонкие, а жилетки из шерсти викуньи? Тело привыкает к дорогой одежде. Но дело не только в манере держаться. Бородку ухоженную – куда денешь? То-то и оно.
– Умище-то не спрячешь, – сказал себе Гройс.
Это, положим, чушь. Умище как раз отлично прячется. Вот глупость – ту скрыть невозможно: она пузырится, искрится, сияет и лопается, как бабл-гам. Глупость не утихает. Заткнуть ее невозможно. Глупость вездесуща. На планете есть области, где не существует никакой жизни. Но если хорошенько покопаться, глупость найдется и там.
– Бабл-гам, – вслух повторил Гройс.
Кажется, так уже никто не говорит. Он даже не был уверен, что еще существуют жвачки, из которых можно выдувать пузыри.
Чем же, интересно, нынешние школьники занимаются на уроках?
– Айнур, я ушел по делам, – сказал Гройс, заглянув на кухню. – Меня больше нет.
Вопреки собственным словам, старик провел в квартире еще двадцать минут. Дважды за это время он натыкался на Айнур. Та не сказала ему ни слова.
Потому что Михаила Степановича Гройса больше не было.
Полчаса спустя из квартиры на пятом этаже вышел старичок лет восьмидесяти. Одет был старичок с претензией на сельский шик. Поношенный тесный пиджачок, брюки с замявшимися стрелками. Волосы у старичка были зачесаны на одну сторону, едва прикрывая лысину, – так при сильном ветре прибрежная осока низко ложится на воду. На ногах – разношенные штиблеты, из которых выползали серенькие носки и сразу бессильно обвисали, собравшись в складки. Портфель же, который старичок нес на длинном ремне через плечо, был как раз новый, явно использовавшийся только для очень важных дел.
Выйдя из подъезда, старичок вдохнул полной грудью и восхищенно проговорил:
– Эх, столица!
Спустившись в метро, старичок подобрался, прижал к себе портфель. Разглядывал в негодующем изумлении голоногих девок и парней в облегающих, как у балерунов, штанишках. Но выйдя на поверхность, он вновь расслабился. Пошнырял взглядом по домам, спросил у троих прохожих дорогу и вскоре уже топтался перед закрытой железной дверью подъезда.
С домофоном, однако, у старичка не возникло никаких затруднений. Каким-то образом он просочился внутрь, поднялся пешком на второй этаж и озадаченно подергал дверь квартиры номер семьдесят восемь. Вытянул губы трубочкой – и стал звонить соседям.
На звонок вышла злая женщина с широким испитым лицом. Волосы ее были забраны в два хвостика по бокам, как у школьницы.
– Я извиняюсь, – вежливо сказал старичок. – К Оле приехал в гости, племянница моя по линии супруги, а тут такое…
Он указал на дверь, заклеенную бумажкой с печатями.
Подозрительное выражение на лице женщины сменилось сочувственным.
– Господи! Не знаю, как и сказать-то… Умерла ваша Оля.
