Рейн Карвик "Синхрон"

У Мартина в голове слово отозвалось гулом. Сделало круг, как поезд по кольцу метрополитена, и вернулось на ту же станцию.

– И вы всё это время считали меня… мёртвым? – спросил он.

– Не мы, – поправил доктор. – Система. Реестр. Город. – Он развёл руками. – Для них вы – уже история. Закрытое дело.

Слово «история» прозвучало как приговор. В комнате было достаточно поверхностей, чтобы это слово отразилось: в стекле монитора, в металлическом корпусе системного блока, в блестящей кнопке на шкафчике. «История. История. История». В одной из отражённых версий оно было произнесено с оттенком восхищения: герой, спасший город. В другой – с презрением: террорист, всё сломавший. Он сидел между этими оценками, как между двумя зеркалами, в которых бесконечно множится одно и то же лицо.

– А вы, – спросил он ещё раз, – для себя… куда меня поставите?

Доктор не сразу ответил. Он посмотрел на диаграмму сети на стене, на центральный узел с десятком стрелок. На мгновение его взгляд скользнул так, будто он примерял эту схему к живому человеку.

– Пока что… – сказал он, – в наблюдение. – И, кивнув, добавил почти шёпотом, не для протокола: – Узлы мы не выбрасываем. Даже сломанные.

Эти слова прозвучали странно утешающе и одновременно угрожающе. Быть узлом – значит быть частью сети. Значит, если сеть болеет, боль проходит через тебя. Если её перепрошивают, перепрошивают и тебя. Если решат оборвать кабель – оборвут через твоё горло. Он уже видел это. Но не так.

Тишина в кабинете была не настоящей. Она жужжала тонкой электрической нитью между двумя мониторами, между глазами доктора и диаграммой на стене, между его дыханием и дыханием Мартина. Где-то в глубине здания гудели серверы, и этот гул казался ему знакомым, как фоновый шум сна, который снился слишком долго.

– Расскажите, – сказал наконец Малышев. – Что вы помните… до.

Слово «до» обломалось, как палочка мелa о край доски. До чего? До инцидента? До смерти? До того, как он стал узлом?

Мартин попробовал вытянуть из памяти линию, но она распадалась на обрывки, как сеть, в которой кто-то выдрал куски проводов.

– Лифт, – сказал он. – Металл. Запах озона. Стекло. – Он закрыл глаза, не потому что так было легче, а потому что так картинка казалась менее лживой. – Внизу – машина. Они называли её… сердцем. Сердцем времени.

Доктор слегка дёрнулся, как от удара тока. В отражении монитора это движение почти не заметили.

– И… – подтолкнул он.

– Свет, – сказал Мартин. – Очень много света. И… ничего.

Это «ничего» было совсем не пустотой. Там были звуки, глаза чьей-то матери, чьи-то голоса, капли из тысяч трубок, мутные квадраты экранов, календарные числа, сменяющие друг друга быстрее, чем он успевал закладывать их в память. Но всё это не складывалось в то, что можно рассказать. Там было «я», которое продолжало смотреть, когда тело уже не видело. Это «я» сейчас молчало, но присутствовало где-то за левым плечом, как тень, у которой нет источника.

– А потом? – Доктор был терпелив, как человек, привыкший иметь дело с провалами.

– Потом вы, – ответил Мартин. – И карточка «Погиб».

Он открыл глаза. Малышев чуть улыбнулся углом рта.

– Карточка часто честнее нас, – сказал он. – Но не всегда. – Он постучал костяшкой пальца по старому монитору. – Машины помнят не лучше людей. Они просто… иначе. Своей последовательностью.

«Последовательностью», – повторил внутренний голос и тут же поправил: «Которая сломалась». Время, как ему казалось, где-то там, в глубине, всё ещё пыталось течь от «до» к «после», но по пути наткнулось на него, как вода на камень, и рассыпалось на брызги.

За дверью послышались шаги. Двое или трое. Один шаг – быстрый, короткий, на каблуках; второй – тяжёлый, волочащийся; третий – нерешительный, как у того, кто не уверен, что ему сюда вообще можно. Звук замер на пороге и, кажется, повторился с задержкой, как запись, которую включили ещё раз, чтобы убедиться.

– Я их позвал, – спокойно сказал Малышев, заметив, как он повернул голову. – Формально, вы числитесь у нас в отделе. Кто-то должен подписать бумаги. – Он усмехнулся безрадостно. – Возможно, даже аннулировать свидетельство о смерти. Хотя… – Он посмотрел на мониторы. – Может, придётся составить другое.

Дверь открылась. В кабинет вошла сначала тень – длинная, ломкая, затем женщина лет сорока пяти, в строгом тёмно-синем. Волосы стянуты в тугой пучок, взгляд острый, как скрепка.

– Инна Сергеевна, – представил её доктор. – Наш… кадровик. И по совместительству хранитель реестра жизни и смерти.

– Очень смешно, Семён Викторович, – отрезала она. Голос у неё был тот самый – канцелярский, но при этом человеческий, которым сообщают неприятные вещи вежливо. – Мне сказали… – Она на секунду остановилась, уколов взглядом Мартина. – Мне сказали, что у вас тут… ошибка.

Она увидела его, как видят фамилию в списке, не веря глазам. Без лишних эмоций, но с тем напряжением, которое возникает в комнате, когда в неё входит неправильно заполненный документ. В зрачках отразился он, кабинет, диаграмма, второй монитор. Она моргнула. В её голове, он это почувствовал, две строки: «Лисов – погиб» и «Лисов – жив» пытались занять одно и то же место.

– Здравствуйте, – сказал он. – Мы… знакомы?

Она всмотрелась внимательнее. На лице заиграли сразу два воспоминания: в одном он в пиджаке, с усталым, но живым взглядом приносит ей отчёты по аномалиям; в другом – его фотография с чёрной рамкой на стенде в коридоре. Оба кадра наложились, как плохо совмещённые слои в графическом редакторе.

– Формально – да, – повторила она фразу доктора, но с другим акцентом. – Неофициально… мы уже провожали вас. – Она отвела взгляд. – С похорон вас не было.

Он почти сказал: «Я занят был», но удержался. Шутка застряла где-то в горле.

Вслед за ней в кабинет просунулся ещё один человек – мужчина в светлой рубашке, немного полноватый, с внимательными глазами, которыми смотрят на сервер и на пациента одинаково: активный процесс или уже завис. На бейджике было написано: «Кравчук. ИТ-служба».

– Я за логами, – сказал он, как будто оправдывая своё присутствие. – Семён Викторович, вы просили посмотреть… – Взгляд уткнулся в Мартина. И завис.

Мартин увидел, как его лицо бледнеет, как быстро пересчитываются в голове числа – даты, версии софта, журналы сбоев. Кравчук вытаращил глаза, потом рефлекторно оглянулся на коридор, будто искал скрытую камеру.

– Это розыгрыш? – спросил он вслух, но не у кого-то конкретно, а у воздуха. – У нас же… – Он ткнул пальцем куда-то в сторону сервера, будто там был ответ. – У нас же его профиль в архиве. С трекингом всех операций до…

– До момента смерти, – подсказал Малышев.

– До критического сбоя, – машинально поправил ИТ-шник. У тех, кто имеет дело с системами, смерть и сбой – разные вещи. – В логах чётко: остановка сигнала. Три года назад. – Он посмотрел на часы на своей руке. На циферблате блеснуло «2025». Он моргнул, и на миг стрелки скакнули, показывая «2023», потом вернулись. На стене за его плечом висели другие часы – круглые, старые, со слегка пожелтевшим циферблатом. Там была «2022». – У нас… – Кравчук сглотнул. – У нас с датами сейчас вообще беда.

– Вот, кстати, – сказала Инна Сергеевна, словно поймав повод отвлечься от того, что Мартин дышит, – насчёт дат. По документам инцидент с «Синхроном» у нас… – Она открыла папку, достала лист, на котором чернели аккуратные колонки. – Произошёл двадцать… – взгляд её на мгновение затуманился, цифры слиплись, – …двадцать второго года. Потом была корректировка – двадцать третьего. Потом… – Она нахмурилась. – А сейчас… – Палец провёл по строке. – Сейчас в базе стоит «двадцать два-двадцать пять». Через дефис. Как будто инцидент длится.

– Длится, – сказал тихо Мартин.

Они не услышали или сделали вид, что не услышали.

– И везде… – продолжила она, – фигурирует фамилия Лисов. В некоторых отчётах – как погибший сотрудник. В некоторых – как ответственный за эвакуацию персонала. В двух… – Она помедлила. – В двух внутренних записках он проходит как возможный инициатор. То есть… – Она наконец подняла глаза. – У нас в системе вы одновременно герой, жертва и… подозреваемый.

Он сидел и слушал о самом себе, как слушают новости о далёком от себя человеке: интересно, тревожно, но чуть стороной. В одной версии мира он действительно выводил людей из подземного яруса, помнил крики, чьи-то руки, треск бетона. В другой – махнул рукой и пошёл вперёд, к сердцу машины, оставив остальных кричать. В третьей – стоял перед терминалом и нажимал ту самую кнопку, после которой свет стал таким, каким он был в его последних воспоминаниях «до». Он не знал, какая из версий истинная. И, возможно, времени было всё равно: сеть любила все свои ветви одинаково, пока они приносили ей события.

– Видите, – вздохнул Малышев. – Это не только ваша беда, Мартин. Вы —… – Он почти сказал «узел», но сдержался, взглянув на Инну Сергеевну. – Вы – точка пересечения.

– Но как он здесь оказался? – не выдержал Кравчук. – Если сигнал остановился, если все датчики… – Он всплеснул руками. – Смотрите. – Он уже достал из внутреннего кармана смартфон, воткнул кабель в разъём компьютера, быстро перебирал пальцами по экрану. Чёрное стекло телефона отражало кабинет – но с каким-то смещением: Мартин увидел там себя не на стуле, а стоящим у двери, Инну – не у стола, а у диаграммы. Лишь через секунду картинка догнала реальность. – Вот, – сказал ИТ-шник. На экране высветился график: линия сердечного ритма, под ней – уровни активности мозга, метки времени. – Смотрите: двадцать второго… третьего… чёрт. – Цифры в шапке графика подрагивали, не желая фиксироваться. – Вот. – Он ткнул пальцем в точку, где линии резко обрывались. – Всё. Тишина. После этого – ничего. А теперь… – Он повернулся к Мартину. – А теперь вы сидите.

– Вы уверены, что «после этого – ничего»? – тихо спросил Мартин.

Кравчук прикусил язык.

– В логах, – сказал он. – В логах – ничего.

– Логи – не весь мир, – заметил доктор.

«Как и свидетельство о смерти», – мысленно добавил Мартин. Внутренний голос другой версии хмыкнул: «А иногда это как раз и есть весь мир – в той его части, которая имеет власть».

Инна Сергеевна шумно выдохнула, словно всё это происходило не с человеком, а с отчётом, который нужно срочно согласовать.

– Нам нужно что-то делать, – сказала она. – Статус. Решение. Комиссию. – Она снова взглянула на него, как на пункт в анкете. – Вы… помните своё положение до… участка?

– Следователь, – ответил он. – Отдел учёта временных аномалий.

– Формально – да, – подтвердила она, сверяясь с папкой. – Неофициально вы… – Она осеклась. – Выполняли задания «Хронос» по спецконтракту. По крайней мере, так написано в одном из приложений. В другом – что вы отказались. В третьем – что вас к ним перевели. – Она раздражённо щёлкнула петлями папки. – У нас три разных версии вашей карьерной лестницы. И все – зарегистрированы.

Мартин почувствовал, как у него внутри что-то слегка проваливается, как ступенька, на которую наступил и не нашёл опоры.

– Получается, – сказал он, – я здесь… всё это время был кем угодно, кроме живого?

– Примерно так, – сухо сказала она. – В юридическом смысле.

В коридоре за стеной кто-то засмеялся. Смех прозвучал резко, почти истерически, и в нём было сразу две интонации: «Ты слышал, Лисов вернулся?» и «Слышал, этот урод всё нам сломал?» Слова не дошли до кабинета, только интонация. В дверной проём на секунду заглянул силуэт – худой, в белом халате, с знакомой сутулостью. Они встретились глазами. В этих глазах отразилось лицо человека, которого уже оплакивали, и на секунду поверх этой картинки наложилась другая: газетная фотография с подписью «Подозреваемый Л., причастный к катастрофе в центре «Хронос».» Силуэт исчез, дверь чуть качнулась, как если бы её уже успели потрогать из нескольких линий сразу.

– Коллеги, – спокойно прокомментировал доктор. – Реагируют.

– Как на призрак, – уточнил Мартин.

Ему даже не было обидно. Справедливо: когда кто-то, кто должен лежать в земле, сидит на стуле в кабинете, нормальная реакция – дрожь в голосе и желание обойти стороной.

– Некоторым проще думать, что вы – глюк системы, – сказала Инна. – Или сбой в наблюдении. Тогда не надо пересматривать документы, отчёты и… – Она сжала пальцы на папке. – Ответственность.

– А вы? – спросил он. – Вам… как проще?

Она замолчала. В её взгляде коротко мелькнула усталость.

– Мне проще иметь правильные цифры, – сказала она честно. – Но здесь… – Она вздохнула. – Здесь придётся подождать.

«Подождать». Слово, к которому он привык за свою прежнюю жизнь. Ожидание заключения экспертизы, результатов анализов, решения начальства. Время всегда было чем-то таким: отрезком между «пока» и «потом». Теперь же оно выглядело как спутанный клубок проводов, который кто-то сунул ему в руки и исчез. Распутывать предстояло ему.

На стене, над диаграммой, висели электронные часы. Простая зелёная цифра: 10:41. Под ней – дата: 14.04.20—. Последние две цифры, как в старом телевизоре, слегка дергались, перепрыгивая между «22», «23» и «25». В один момент, очень короткий, там мелькнуло «19». Мартин смотрел на это, словно на сердцебиение. 10:41. Та самая минута, на которой когда-то треснули чужие часы на теле очередного трупа. Та, с которой начались первые аномалии. Та, на которой застрял кусок его собственной жизни. Минута, которая всё никак не могла решиться, в каком году ей быть.

– У вас часы… – начал он.

– Мы знаем, – устало сказал Кравчук, проследив его взгляд. – Мы меняли их три раза. Они всё равно… – Он пожал плечами. – Они всё равно подстраиваются под данные из ядра. А там… – Он не договорил.

Ядро. Сердце. Машина. Там, где он уже умирал.

В комнате стало душно. Воздух наполнился невидимой паутиной значений, и каждая ниточка тянулась к нему. Мартин вдруг очень отчётливо почувствовал, что если сейчас встанет и уйдёт, не дожидаясь «комиссий» и «правильных цифр», сеть дёрнется. Как электрическая. Где-то мигнут лампы, у кого-то на минуту поменяется дата рождения, в чьей-то памяти исчезнет или, наоборот, появится лишний день.

Он был узлом. Не метафорически. Физически. Через него проходили эти невидимые провода – данные, истории, чужие секунды. И система не знала, считать ли этот узел сожжённым или всё ещё рабочим.

– Что вы хотите от меня? – спросил он, обращаясь сразу ко всем троим и к тем, кого не было в комнате: к реестрам, серверам, городу.

– Наблюдать, – ответил доктор. – Понимать, что с вами происходит. – Он выдержал паузу. – И, возможно, попросить вас помочь нам понять, что произошло тогда.

– И кто вы, – добавил вполголоса ИТ-шник. – В смысле… какая версия.

Инна промолчала. Её молчание значило: «И решить, какой строкой вас писать».

Мартин наклонился вперёд, посмотрел на свои руки, на синеватые жилки, на рубец у основания большого пальца – тот, который он получил много лет назад, когда разбил детское зеркало. Рубец был на месте. Это было и странно, и утешающе: некоторые травмы переживают любую перезапись.

– Я… – начал он и сам услышал, как голос чуть сместился, словно говорил другой он, тот, что помнил больше или меньше. – Я был тем, кто считал чужие секунды, – сказал он. – Кто крал их у мёртвых и отдавал живым. – Он поднял голову. – Теперь, похоже, кто-то посчитал мои. И промахнулся.

В кабинете на секунду стало тихо-тихо. Даже часы на стене будто перестали колебаться между годами. Это была тишина, в которой рождаются решения. Или приговоры. В которой время смотрит в зеркало и не узнаёт себя.

Первым рассмеялся не он. Коротко, выдохом, без звука, как будто кто-то внутри доктора дёрнул за ниточку. Уголок губ Малышева дёрнулся, потом вернулся на место.

– Видите, – сказал он, – чувство юмора у вас сохранилось. Это неплохо. Значит, когнитивные функции… – Он запнулся, поймав на себе взгляд Инны Сергеевны. – Ладно. – Он отложил ручку, которой до этого незаметно вертел. – Сделаем так. На бумаге вы временно… – он поискал слово и нашёл привычное, успокаивающее: – …на наблюдении.

– А в системе? – сухо уточнила Инна.

– В системе… – он посмотрел на старый монитор, затем на новый. – В системе пусть повисит вопрос. Она любит вопросы. Иначе бы не забрала его тогда. – Последние слова он произнёс почти себе под нос, но отражение на глянцевом корпусе системного блока успело их поймать и повторить.

– С этим так просто не получится, – возразила она. – Есть протокол. Свидетельство. Акт. Комиссия. Уведомления родным. – При слове «родным» что-то хрустнуло у него в груди. – Если мы сейчас скажем: «Ой, извините, он всё это время…» – она развела руками, – вы понимаете, какой это будет цирк?

«Меньше, чем похороны без тела», – подумал он, но не сказал. Где-то за пределами этой комнаты действительно были «родные». Мать. Возможно, ещё кто-то, кого он сейчас не мог вспомнить. В одной версии жизни их было больше, в другой – меньше. В какой-то он возвращался домой поздно и слушал, как кто-то ворчит на него из кухни. В какой-то – сидел один в пустой квартире, где каждый предмет был поставлен именно туда, куда он сам его поставил, – и всё равно иногда казалось, что в комнате кто-то был до него.

– Мы пока никому ничего не скажем, – решил Малышев. – Официально. – Он посмотрел на Мартина. – Вы… готовы пожить немного в статусе «никто»?

«Я уже три года в нём, если верить вашим бумажкам», – хотел ответить он. Вместо этого кивнул. Статус «никто» был ему знаком. Следователь в теневом отделе, работающий с делами, которые нигде не числятся, – почти то же самое, только тогда он сам выбирал эту невидимость.

– Куда его? – тихо спросила Инна, словно речь шла о коробке с архивом. – В какой сегмент? В медико-кадровый? В временной?

– В наш, – сказал доктор. – Здесь и началось. Здесь пусть… – он замялся, – …обживётся.

Слово «обживётся» прозвучало почти ласково. Как будто речь шла о кошке, принесённой из подвала. Мартин ощутил к этому слову странную благодарность.

– Это значит… – осторожно начал он, – я останусь в здании?

– На первое время – да, – кивнул Малышев. – У нас есть… – он снова посмотрел на Инну, – …помещения для наблюдаемого персонала.

– Для объектов, – машинально уточнил Кравчук.

Доктор бросил на него предупреждающий взгляд.

– Для людей, – поправился ИТ-шник. – Извините.

Слово «объект» отозвалось эхом, вытянулось за пределы кабинета, как тень. В другом коридоре, другой Мартин слышал его в свой адрес и не возражал. Тогда это казалось частью договора: ты – узел, ты – интерфейс, ты – не совсем человек, но за это тебе дают возможность смотреть на время с другой стороны. Тогда он ещё верил, что можно совместить одно с другим. Сейчас это казалось шуткой, над которой кто-то смеялся слишком долго.

– Хорошо, – сказал он. – Я… не возражаю.

Инна приложила ладонь к папке так, словно подписывала что-то невидимое.

– Пока что, – подчеркнула она. – Временно. – Слово «временно» в её устах было почти ругательством: всё, что не помещалось в аккуратные графы, автоматически относилось туда.

– А дальше? – спросил он.