Рейн Карвик "Синхрон"

– Да ладно тебе, – сказал третий голос, мужской, откуда-то слева. – Если бы не они, так всё бы там грохнуло. Мой племянник как раз в тот день… – он запнулся, спутался в датах, – …ну, короче, ему потом компенсацию платили. Значит, кто-то что-то сделал правильно.

– Компенсацию, – передразнила женщина. – Компенсацией время не вернёшь.

Слово «время» прозвенело в воздухе, зацепившись за верхний край плаката, за буквы «СИНХРОН», за трёхзначное число в заголовке. Трамвай подъехал, звеня, двери распахнулись. Люди потекли внутрь. Несколько человек при этом невольно оглянулись на него. Не на плакат – на него. В их взглядах не было уверенности. Скорее – проба: «это он? не он?» Кто-то встретился глазами и поспешно отвёл, как если бы посмотрел в окно квартиры, где давно погас свет, а внутри вдруг заметил движение.

Он развернулся и пошёл дальше, не дожидаясь, пока разговоры дозреют до вслух произнесённого имени.

На перекрёстке, над пешеходным переходом, стоял электронный щит. Днём там крутили рекламу, вечером – новости, ночью – что-то вроде повторов. Сейчас как раз сменялся контент: мигнул синий фон, надпись «Городской канал», потом – заставка: «ИТОГИ ДНЯ». Мартин почти машинально поднял голову, хотя последние новости, которые он помнил, были трёхлетней давности и приходили с запахом горелого пластика.

Звучал голос ведущей – гладкий, учтивый, легко перекидывающийся с темы на тему. За её спиной на экране студии – стилизованный силуэт города, вышитый светящимися линиями, как нервная система. Бегущая строка снизу скользила привычным потоком: «…благодарность участникам ликвидации последствий… инструкции по поведению при локальных временных смещениях… новая программа “Безопасная секунда” для населения…»

Потом картинка в углу щита сменилось. Появился архивный кадр: здание «Хронос» в ночи, жёлтые стены под синими прожекторами, скорые, машины, суетящиеся люди. Подпись: «Файл от 12.04.20…» – и последние две цифры свалились в кашу. Ведущая, как ни в чём не бывало, продолжала говорить: «Напомним, именно тогда произошёл крупнейший сбой времени в истории города. Ответственность за него, по версии следствия, частично лежит на сотруднике отдела временных аномалий Мартине Лисове, который, по словам ряда экспертов, превысил…»

Слово «частично» повисло, как недосказанность. Картинка снова мигнула. Вместо ночного участка с мигалками – уже знакомый кадр, где он сам, но из другого ракурса, помогает кому-то подняться с носилок. Подпись изменилась: «…однако значительная часть населения всё ещё считает его героем, спасшим тысячи жизней». Ведущая даже интонацию сменила – чуть теплее: «Вклад следователя Лисова в стабилизацию ситуации до сих пор вызывает дискуссии среди специалистов».

На щите одновременно мелькали две его биографии. В одной строке – «ответственность», в другой – «вклад». Между ними – изображение города, прорезанного мерцающими линиями. В какой-то момент звук чуть отстал от картинки, и его фамилия прозвучала не под тем кадром. «…Лисов-террорист…» – сказала бегущая строка, когда на экране как раз показывали «героев “Хронос”». Затем всё сровнялось, исправилось, как будто кто-то поправил ошибку руками.

Он почувствовал странное спокойствие. Как если бы долгие годы ожидал удара, а его наконец нанесли – сразу двумя противоположными направлениями. Быть героем и террористом в одном и том же теле – почти привычно. Бумаги в отделе всегда умели жить в парадоксах.

На том же перекрёстке, чуть в стороне, стоял киоск с прессой. Мартин подошёл ближе, с любопытством, которое будто не к нему относилось. Газеты и журналы были разложены по рядам, как плитка из разных историй. В верхнем ряду – толстый журнал с чёрной обложкой: «ВРЕМЯ / спецвыпуск: три года после “Синхрона”». На обложке – большой белый вопросительный знак, наклонённый, как стрелка, потерявшая направление. Ниже – две фамилии: «Саймон» и «Лисов». Фотографии к ним были подпихнуты так, что их лица почти соприкасались.

– Читали? – спросил хриплый голос внутри киоска.

Мартин поднял глаза. Продавец смотрел на него исподлобья, сквозь узкую щель между журналами. Взгляд был из тех, что ничего не забыли, но не спешат признавать это вслух.

– Нет, – ответил он. – Я… отстал от прессы.

– Так наверстаете, – фыркнул старик. – Сейчас опять подняли. Про того, кто всё сломал. И про того, кто всё спас. – Он мотнул подбородком на обложку. – Одним пальцем показывают, другим – крестятся.

– И что решили? – спросил Мартин, сам не понимая, зачем задаёт этот вопрос.

– Кто? – прищурился продавец. – Они? – Он пожал плечами. – Они всегда решают, как выгоднее. В этом номере вы у них – страшилка. В прошлом – пример. Через неделю ещё как-нибудь назовут. Время сейчас такое: память не держится, зато ярлыки липнут.

Он кивнул, едва заметно. На секунду захотелось сказать: «Это всё про меня, знаете?» Но старик уже отвернулся, перелистывая какой-то журнал, и разговор растворился.

Дальше по улице, возле перехода, стояла женщина с ребёнком. Ребёнок размахивал игрушечной машинкой, изображая сирену.

– Н-нно-но, – гудел он, – время кончилось, все остановились!

Мать дёрнула его за рукав.

– Не говори так, – тихо сказала она. – Плохие слова.

– А как было? – упрямо спросил ребёнок. – Ты же рассказывала: время украли, потом вернули. Дядя… – он опять щёлкнул по невидимому выключателю, – дядя нажал кнопку.

Мартин замедлил шаг, не демонстративно, а с лёгким смещением, позволяя звуку догнать себя.

– Дядя сделал, как мог, – сказала женщина. – Не лезь туда. Это всё было давно.

«Давно», – отметила какая-то часть его сознания. Для ребёнка, который родился, возможно, уже после «Синхрона», это действительно давно. Для него – одно непрерывное «сейчас», рваное, как плёнка, которую дернули и не перемотали назад.

Ребёнок посмотрел вверх, на экран с новостями, потом на стены, потом – прямо на него. Глаза у него были ясные, внимательные. Взгляд задержался на секунда две дольше, чем у случайного прохожего. В этих двух секундах было странное выражение – как будто он пытался сопоставить увиденное лицо с чем-то уже услышанным. Потом мальчик улыбнулся. Настоящей, детской улыбкой. Без обвинения. Без благодарности. Просто признал факт: «Ты есть».

Мартин кивнул ему, почти незаметно, и двинулся дальше. Ему казалось, что за его спиной город шепчет о нём, как о знакомом, к которому никто не решается подойти первым. Одни голоса вспоминали: «Он тогда вытащил людей из-под земли». Другие: «Он и загнал их туда». Третьи: «Да бросьте, это всё игры “Хронос”, там никто не чист».

В зеркальных подъездах домов отражения спорили между собой, кто из них настоящий. В одном он проходил с поднятым воротником, в другом – с открытым лицом. В витрине барбершопа он увидел себя с другой стрижкой, как если бы одна жизнь успела потратить эти три года на что-то настолько приземлённое. В одном из окон второго этажа мелькнула фигура мужчину, удивлённо выглянувшего наружу и тут же спрятавшегося. Он был похож на свидетеля по одному старому делу. Или на него самого, три года назад, ещё до того, как его лицо стало частью городской мифологии.

Город помнил его – по-разному, кусками. Как будто каждый квартал получил свою версию истории и не хотел её сдавать. Одно и то же имя включалось то в список «героев», то в список «ответственных за сбой». Одно и то же лицо выныривало то из благодарственного поста с чьей-то вымученной улыбкой, то из комментария, где желали всего плохого. Всё это существовало одновременно, не мешая друг другу, потому что время – уже не линия. Сеть. Архив. Хранилище конфликтующих версий прошлого.

И он шёл по этому архиву, как человек, который забрёл в зал с собственными биографиями, написанными чужими руками.

Он не сразу решился свернуть туда, куда ноги тянулись сами. У города есть своя мышечная память: если долго ходить по одним и тем же маршрутам, тротуары запоминают твой вес, а перекрёстки – силу шага. Он поймал себя на том, что уже идёт в сторону старого дома, хотя вполне мог бы выбрать любой другой квартал, любую другую улицу, где его имя пока ещё не превращали в глагол.

Дом был обычный. Таким и задуманный – чтобы не выделяться. Пять этажей, серый фасад, плитка, которую перекладывали уже несколько раз, облупленные балконы. Он когда-то любил в нём именно это: ничем не примечательная маска, за которой удобно спрятать любую жизнь. «Следователь должен жить как статистика», – говорил он тогда, смутно гордясь собственным неприметным подъездом.

Сейчас подъезд казался декорацией к чужой пьесе.

Он остановился на противоположной стороне улицы. Посмотрел. В окне его бывшей кухни висели те же шторы – белые, с редкими голубыми полосками. Только в одной полоске, ближе к краю, теперь было тёмное пятно, как от оплавившейся свечки. Под окном – знакомый подоконник с отбитым углом. Всё на месте. И нет ничего прежнего.

В стекле подъездной двери отразился мужчина, перешедший дорогу. Средний возраст, пакет с продуктами в одной руке, ключи – в другой. Лицо до боли знакомое. Сосед? Коллега? Нет. Чуть прищурившись, Мартин узнал его: тот самый участковый, который когда-то приходил к нему по делу о краже времени у пенсионерки. Тогда у них был короткий, почти дружеский разговор на лестничной площадке, запах пыли и кошачьего корма. Тогда участковый смеялся, говорил: «Ну и дела вы ведёте, Лисов. У нас максимум часы воруют, а у вас – сутки».

Теперь он не смеялся.

Он заметил Мартина сперва в отражении, только потом живьём. Это было видно: взгляд сначала цепляется за фигуру в стекле, проходит по ней, потом резко отскакивает, поворачивается. На лице – тройной перелом: узнавание, шок, неуверенность. А за всем этим – усталость человека, который три года живёт в городе, где время носится как сумасшедшее, а его работа – фиксировать последствия.

– Здрасьте, – сказал Мартин, сам не понимая, кто кому первым обязан поздороваться.

– Вы… – участковый замялся. Ключи в руках звякнули, чуть рассинхронно. – Вы к кому? – вопрос был не о визите. В нём звучало: «Вы вообще откуда?»

– Я… здесь жил, – ответил он. – Когда-то.

Участковый глянул на его лицо, потом – вверх, на окна. На третьем этаже, там, где когда-то висела его табличка на почтовом ящике, сейчас красовалась свежая пластиковая вывеска с другими именами. Он явно что-то вспоминал. В его голове, как в плохо синхронизированном архиве, щёлкали старые файлы.

– Лисов? – наконец выдохнул он. – Мартин?

Имя прозвучало осторожно, как диагностический тест. Мартин кивнул.

На секунду на лице участкового мелькнула облегчённая улыбка – как у человека, который наконец вспомнил; сразу за ней – мрачная складка на лбу, как у того же человека, вдруг осознавшего, что вспомнил не то.

– Вы же… – он осёкся. – Я же… – Плечи его чуть опустились. – Я же носил бумагу. Там… – он неопределенно махнул в сторону «Хронос», видимого отсюда только по верхушкам зданий. – Про вашу смерть. Всё официально оформляли. Отдел, печати, подписи. Мать ваша… – он на полслове прикусил язык.

Слово «мать» ударило не в грудь, а ниже, в то место, где память стыкуется с телом.

– И что там было написано? – спросил он. Голос его звучал ровнее, чем хотелось.

– Что… умерли, – просто сказал участковый. – При исполнении. – Моргнул. – Или при превышении полномочий. Это в разных бумагах по-разному.

Он хмыкнул. Конечно. Даже в свидетельстве о смерти умудрились оставить две версии.

– А сейчас? – Мартин чуть повёл рукой, показывая на себя, как на вещественное доказательство. – Сейчас что вы видите?

Участковый присмотрелся – как к документу с признаками подделки.

– Сейчас… – сказал он медленно, – я вижу человека, который очень похож на того, кого мы похоронили. – И, чуть сжав губы, добавил: – И если мне скажут, что это глюк, аномалия или информационный шум – я, наверное, подпишусь. Но… – он выдохнул, чуть развёл руками. – Я руками вас трогать не буду. Те, кто в прошлый раз трогали, потом долго… – он замолчал. – Ладно. Вам, наверное, лучше не тут стоять. Соседи языками чешут быстрее, чем реестр обновляется.

Он сказал это без злобы, почти по-доброму. Как предупреждение. Как старый рефлекс: вывести свидетеля из толпы, пока та не сошла с ума.

– Я ненадолго, – ответил Мартин. – Просто посмотреть.

– Смотрите, – согласился участковый. – Только, если что… – он на мгновение стал тем, прежним, с лестничной площадки и запахом кошек. – Я вас не видел. И вы меня – тоже.

«Эхо-диалог», – отметил внутренний голос. Они уже говорили когда-то похожие вещи, в другой последовательности. Тогда он говорил: «Вы меня не знали, не видели». Сейчас – наоборот.

Участковый прошёл мимо, вошёл в подъезд, дверь закрылась. В отражении стекла его фигура исчезла на долю секунды позже, как если бы город не хотел так быстро отпускать свидетелей.

Мартин остался один на тротуаре. В кармане пальца ощутимо шевельнулась сжатая в кулак квитанция из чужих джинсов с неправильной датой. Он пересёк улицу. Взгляд сам скользнул по окнам его бывшей квартиры. На подоконнике стояла кружка. Не его. На батарее висело что-то цветное – детская куртка. В какой-то одной жизни у него была семья. В другой – нет. Какая победила, он сейчас не готов был решать.

Он не стал подниматься наверх. Знание, что за дверью, которой когда-то открывал своим ключом, теперь живёт кто-то другой, было достаточно болезненным, даже без подробностей. Вместо этого он прошёл дальше по улице, туда, где квартал незаметно перетекал в более старый район, с лавочками, за которыми следили только от силы раз в десятилетие.

Там, в точке, где две улицы пересекались, он увидел первую открытую, почти демонстративную реакцию.

У киоска с цветами стояла женщина с огромной, словно несвоевременной охапкой хризантем. Лицо усталое, под глазами темные круги. Она продавцу что-то объясняла – про кладбище, про «опять перепутали дату, не те цифры написали», про то, что «там же всё по-другому было». Продавец кивал, не вслушиваясь.

Мартин бы прошёл мимо, если бы женщина не подняла глаза в тот момент, когда он поравнялся с киоском. Их взгляды встретились. Она замерла. Хризантемы в руках чуть дрогнули, расплескав запах смерти и праздника одновременно.

– Это… – прошептала она. – Это вы?

Он остановился. Он уже устал от этого вопроса. «Вы» – кто? Человек с фотографий? Имя в бегущей строке? Баг в системе?

– Зависит, для кого, – сказал он, из тех же, уже отработанных ответов.

Она вышла из-за прилавка, забыв о цветах. Подошла ближе, вгляделась в лицо так, как смотрят на старые, выцветшие фотографии в альбоме. В её глазах отражалось сразу две картинки: он, стоящий здесь, и он, на экране, на фоне логотипа «Хронос». Глаза её наполнились влагой – не от ветра.

– Вы тогда… – она запнулась. – Там, на подстанции… – слова сами перепрыгнули в технический жаргон. – Мой муж был в смене. Его… – она сжала губы, – …его списали как потерю. По времени. – Уголок губ дёрнулся. – Сказали, что никто не мог это остановить.

Он молча слушал. Истории потерь звучали одинаково, сколько бы раз он их ни слышал. Только акценты менялись.

– А потом по телевизору сказали, что был один… – она чуть поморщилась, – один человек, который успел перекрыть линию и… – она не подобрала глагола, – …смягчить. Я тогда… – она посмотрела вниз, на цветы, будто те могли подсказать конец фразы. – Я тогда вас возненавидела. Потому что если вы что-то спасли, значит, где-то могли спасти ещё.

Она подняла глаза.

– А потом… – она улыбнулась очень усталой, очень личной улыбкой, – я поняла: если бы не вы, его бы вообще не было. Ни до, ни после. Его бы просто съело всё. – Плечи её дрогнули. – Я не знаю, кем вы были. И кто вы для них. – Она мотнула головой в сторону города, его экранов. – Но для меня вы… – она вдохнула, как перед прыжком, и, справившись, выдохнула: – …вы то, из-за кого у меня было с ним ещё два года. – И вдруг, неожиданно для самой себя, крепко обняла его – коротко, неловко, но так, будто обнимала не его, а ту секунду, которую кто-то ей вернул.

Запах хризантем ударил в нос. В каком-то слое времени он отстранился, в каком-то – ответил объятием. Здесь он просто стоял, не зная, куда деть руки.

– Спасибо, – сказала она в его свитер и тут же отступила, будто испугавшись собственной смелости. – Я… – она всхлипнула, поспешно утерев глаза тыльной стороной ладони. – Я всё равно ненавижу вас. Иногда. – Улыбнулась виновато. – Но больше – благодарна. Если это… – она замялась, – …совмещается.

– Совмещается, – тихо сказал он. – Я привык.

Она кивнула, как человек, который ничего не понял, но принял. Взяла свою охапку цветов, вернулась к киоску, растворилась в запахе и будничной суете. Мартин почувствовал, как в груди что-то скрипит – не ломается, нет, просто напоминает о собственном существовании.

Если бы на этом всё и закончился – один благодарный человек в городе, разделённом на любящие и ненавидящие, – возможно, день можно было бы счесть удачным. Но город не любил простых схем.

У следующего поворота, у магазинчика «24/7», где всегда продавали одинаково несвежие булки и одинаково дешёвый алкоголь, стояла компания. Трое. Типичные жильцы района: один в кожанке, другой в спортивных штанах, третий – в пуховике, несмотря на не тот для него сезон. Пили из пластиковой бутылки, курили, перекидывались словами, от которых воздух становился чуть гуще.

Они заметили его не сразу. Сначала – как прохожего, как любого. Потом один из них прищурился, сморщил лоб.

– Слышь, – сказал он двум другим, чуть толкнув одного локтем, – это же…

Слово повисло. Все трое уставились. В их взглядах не было тех сложных смешений, что у женщины с хризантемами. Усталость – да. Злость – да. Страх – нет. Скорее, раздражение на помеху привычной картинке мира.

– Это тот, который всё тогда… – первый мотнул головой в сторону «Хронос», не утруждая себя точной формулировкой.

– Сломал, – подсказал второй. – Время нам сломал. До сих пор не пойму, где у меня день рождения, а где похмелье.

Третий молча выдохнул дым. На лице у него было то странное выражение, когда человека поймали на чём-то неприятном, но доказать вину сложно.

– Слышь, мужик, – обратился первый уже напрямую к Мартину. – Это ж ты, да? Тот Лисов из ящика?

Мартин остановился на расстоянии в два шага. Он был не обязан вступать в этот разговор. Но и уходить, сделав вид, что не слышал, было бы какой-то трусостью – в контексте всего остального.

– Зависит, какой ящик вы смотрели, – сказал он. Этот ответ уже становился опасно автоматическим.

– Умный, да? – хмыкнул второй. – Нам по любому ящику одно говорили: вы там с начальством что-то включили, а мы потом три дня в очереди стояли, чтоб нам часы поправили. Жене до сих пор льготу не могут начислить, потому что у неё одно и то же воскресенье в двух местах записано. – Он раздавил окурок о бордюр. – Ты нам время вернёшь, а?

«Нет», – хотел сказать он. «Никто вам его не вернёт. Я всего лишь чуть перенаправил поток, чтобы вас не смыло». Вместо этого только пожал плечами.

– Если бы у меня была такая кнопка, – сказал он ровно, – я бы здесь не стоял.

Первый хмыкнул.

– Зато ты там стоял, – сказал он. – Тогда. – В голосе было не обвинение даже, а более опасное – обида. Как будто у кого-то отняли персональное право считать себя пострадавшим.

На секунду повисло молчание. Прошёл кто-то с пакетом, прижался к стене, чтобы обойти их. Ещё кто-то вышел из магазина, уткнувшись в телефон, даже не подняв глаз.

– Пошли ты, короче, – сказал второй, неожиданно закончив разговор. Не то чтобы простил. Просто устал. – Всё равно никто не вспомнит, как оно правильно было.

Они отвернулись почти одновременно, как по команде. В зеркальной полосе витрины магазина на секунду отразились четыре фигуры – они и он, – а потом отражение двоилось, троилось. В одной версии он шёл дальше, в другой – договаривал, спорил, в третьей – получал кулаком по лицу. Город, видимо, попробовал несколько вариантов, выбрал самый тихий.

Он пошёл.

День к этому моменту окончательно превратился в ту серую субстанцию, из которой лепят сумерки. Небо нависло над проводами, образуя купол, на котором время размыто ползло к вечеру. Светофоры мигали так, как умеют мигать только в городах, где никто уже не верит до конца, что красный – это остановка, а зелёный – движение. Проезжающие машины иногда оставляли за собой слишком длинные световые полосы, как на долгой выдержке.

Город продолжал подсовывать ему свои версии его биографии, как половник, которым зачерпывают из общего котла. В витрине аптеки – листок с надписью: «В связи с временными сбоями просьба проверять сроки годности внимательно». Некоторые числа на упаковках лекарств были перечёркнуты, поверх них – штамп: «ПЕРЕСЧИТАНО». В углу листка кто-то ручкой дописал: «Как и жизнь Лисова».

Он уже перестал удивляться, видя свою фамилию там, где ей явно не место. Она стала частью городского фольклора, словом-штампом, которое приклеивают к чему угодно, когда не хватает объяснений. «Сломалось? Это всё Лисов». «Получилось? Это тоже он, наверное».

В какой-то момент он поймал себя на странной усталости – не физической, а биографической. Как будто с него взяли право самим решать, кем он был. Теперь это право принадлежало городу. Реестрам. Экспертам в студиях. Женщинам у киосков. Пьяным у круглосуточного. Дети выращивали его имя как сказочного персонажа: кто-то говорил, что он украл у всех по минуте, чтобы сделать из них вечность; кто-то – что он отдал свои годы, чтобы вернуть чужие секунды. Он присутствовал в их рассказах о нём, как шум в проводах.