Краем глаза он увидел, как чуть впереди по тротуару идёт он сам – на несколько лет моложе, с тем самым выражением лица, которое бывает у людей, ещё верящих в понятие «завтра». С другой стороны улицы шёл другой он – седой, сутулый, с тростью; трость, кстати, время от времени исчезала, словно иногда он всё-таки обходился без неё.
Он задержал шаг, дал им пройти.
Молодой он прошёл сквозь него, как через дым. На секунду Мартин ощутил резкий запах спирта из морга, взгляд операционной лампы, холод металла под ладонью. Вспышки памяти не были его – или были, но из другого варианта жизни.
Старый он посмотрел на него чуть дольше. В глазах – усталость, но не безнадёжность. Как у человека, который уже принял какое-то решение, но ещё не рассказал о нём себе.
– Ещё нет, – сказал этот взгляд. Или это Мартин так перевёл.
Он фыркнул, как от дурной шутки, и пошёл дальше.
У угла дома, где раньше была булочная, теперь располагался Центр адаптации времени. Табличка над входом меняла формулировки, как настроение: «Консультации по асинхронным состояниям», «Поддержка при возрастных смещениях», «Мы помогаем вам оставаться собой». Иногда надпись становилась совсем честной: «Мы не успеваем за вами».
У входа толпились люди – точнее, их временные раскладки.
На ступеньках сидел подросток, растирая ладонью синяк на колене. На том же месте стоял мужчина лет тридцати, в деловом плаще, разговаривая по телефону; иногда трубка в его руке исчезала, и вместо неё оставался только жест. Между ними, точно в промежутке между вдохом и выдохом, появлялась старуха с тем же разрезом глаз, что у подростка, и тем же профилем, что у мужчины.
Очередь не двигалась, потому что одни версии людей всё ещё приходили, другие уже уходили.
Изнутри доносился голос – привычно ровный, успокаивающий:
– …снижение интенсивности временных расхождений прогнозируется в ближайшие… ну, относительно ближайшие периоды. Напоминаем, что Синхрон удерживает общую структуру…
Мартин остановился под вывеской, посмотрел на мерцающие буквы.
Когда-то такие центры строили как временную меру. «Пока не стабилизируем стрелку», говорили. Потом стрелка просто исчезла. Синхрон удержал обломки, как мог, и признавать, что это и есть новая норма, никто вслух не хотел.
– Это всё ты, – тихо сказал он небу. Больше некому было.
Небо, как всегда, не возразило.
Дальше по улице висел огромный экран, оставшийся от тех времён, когда ещё покупали наружную рекламу. Теперь по нему гоняли новости.
Звук был выкручен на минимум, чтобы не мешать тем, кто пытался сделать вид, что живёт обычной жизнью, но титры ползли крупно и навязчиво.
На экране показывали город сверху – тот самый, в котором он стоял сейчас. Вид с дрона, или с чего там они теперь смотрели. Машины ехали по кругу, одни – днём, другие – ночью, третьи – вроде бы вообще в каком-то другом сезоне: на крышах лежал снег, хотя под ногами у Мартина было сыро, но без инея.
Внизу светилась строка:
«ЛОКАЛЬНЫЕ ВРЕМЕННЫЕ АНОМАЛИИ НЕ УГРОЖАЮТ ЦЕЛОСТНОСТИ СЕТИ. ПРОСИМ СОХРАНЯТЬ СПОКОЙСТВИЕ».
Следующая:
«МИНИСТЕРСТВО ВРЕМЕННЫХ ДЕЛ ЗАЯВЛЯЕТ: СИТУАЦИЯ НОСИТ ПРИРОДНЫЙ ХАРАКТЕР. СИНХРОН ПРОДОЛЖАЕТ РАБОТУ В ШТАТНОМ РЕЖИМЕ».
Ниже, чуть мельче:
«ПСИХОЛОГИ СООБЩАЮТ ОБ “УСТАЛОСТИ ОТ ЧУДА”: ГРАЖДАНЕ ПЕРЕСТАЮТ РЕАГИРОВАТЬ НА РАСПАД ВРЕМЕННЫХ ЛИНИЙ».
Мартин усмехнулся. Усталость от чуда – точное название. В первый год люди снимали на телефоны всё: исчезающие дома, дети, которые засыпали младенцами, а просыпались подростками, ночи, в которых можно было встретить собственное позавчера. Теперь никто не поднимал камеру. Зачем? Чтобы снова посмотреть на то, в чём и так живёшь?
Он прислонился плечом к холодному стеклу остановки.
Автобус к этому времени должен был либо уже уйти, либо ещё не приехать. Вместо этого он существовал сразу в трёх состояниях: старый дизельный, грохочущий, с выцветшей надписью маршрута; новый, тихий, с мягкими дверями; и совсем пустое место, в которое люди по привычке всматривались, ожидая, что что-то появится.
У табло маршрутов цифры перескакивали: 11:45, 00:02, 12:00, 07:18. Сопровождающая их надпись честно пыталась успокоить: «ВРЕМЯ ПРИБЫТИЯ ОРИЕНТИРОВОЧНО».
Рядом с Мартином стоял мужчина в рабочем комбинезоне и держал в руках термос. Его лицо менялось не так явно, как у некоторых прохожих: то добавлялась пара морщин, то исчезала седина у висков, то спина выпрямлялась, то снова чуть сгибалась. Но взгляд оставался один и тот же – усталый, но без паники.
– Опять, – сказал он, не то Мартину, не то самому себе.
– Ага, – ответил Мартин.
– Вчера хотя бы дождь лил подряд, – продолжал мужчина. – Целых полтора часа. Как в старые добрые…
Он оборвал фразу, потому что «старые добрые» тоже растворились где-то между слоями.
– Ну, – сказал он вместо этого, – как в старые.
Мартин кивнул.
Старые времена – это когда время было старым, но не уставшим. Теперь оно было просто измотанным. Ему казалось, что сама ткань часов и минут потёрлась, истончилась в местах, где её слишком часто перезаписывали, накладывали копии, стирали и снова писали – как магнитную ленту, которую слушали до хруста.
И всё это – не потому, что кто-то запустил новый эксперимент. Не потому что очередной инженер решил “продавить систему”. Наоборот: Синхрон наконец-то сделал ровно то, чего от него так долго хотели. Он собрал все линии в одну, как его просили. Просто оказалось, что одна линия, в которой помещаются сразу все варианты, – это вовсе не линия. Это куча, свалка времени, склад вещей, которые забыли выбросить.
В этом не было взрыва, не было эффектного апокалипсиса. Не было ни чёрной дыры на месте города, ни небес, расколовшихся пополам. Был только день, который шёл вразнобой.
– Синхрон виноват, – говорил кто-то пару лет назад.
– Синхрон нас спас, – отвечал кто-то другой.
Теперь никто ничего не говорил. Слова тоже устали.
Автобус всё-таки проявился. На этот раз – более-менее цельный: новый кузов, ровный цвет, из динамиков доносился тот самый голос, что и из радио утром.
– …напоминаем, что временные колебания в вашем секторе не являются основанием для пропуска работы, – сообщил он, пока двери открывались. – Синхрон фиксирует вашу личную последовательность… насколько это возможно.
Люди вошли, каждый в свою версию салона.
Мартин не двинулся.
У него не было ни работы, ни назначения, ни точки, куда следовало бы обязательно попасть. Мир с распавшейся стрелкой времени впервые за много лет подарил ему странный подарок: отсутствие обязанности быть где-то «вовремя».
День вокруг все ещё дергался, перебирая варианты. Где-то в глубине города, в сердце «Хроноса», механизмы Синхрона продолжали делать свою работу – без него, через него, благодаря ему, неважно. Всё происходящее здесь, на улице, было всего лишь побочным эффектом их честных усилий удержать мир от окончательного распада.
Мартин смотрел, как автобус отъезжает, оставляя после себя лёгкое мерцание – след одной версии и тень другой, – и думал о том, что у времени, возможно, тоже есть предел терпению. И что однажды оно имеет право не просто ломаться, а закончиться.
Но этот день ещё не закончился. Он даже толком не начался. И если уж ему суждено идти вразнобой, кому-то придётся пройти его от начала до конца – каким бы странным ни оказалось само понятие «конца».
Он не сразу заметил, в какой именно момент утро кончилось. Не потому, что был рассеян – рассеянности себе он давно уже не позволял, – просто теперь никто не умел поймать ту секунду, когда день перестаёт быть одним и становится другим.
Сначала всё было относительно понятно: серый свет, мокрый асфальт, люди с теми лицами, которые условно подходят к слову «утро». Кто-то спешил, кто-то зевал, кто-то пил кофе из одноразовых стаканчиков, которые не меняются с годами – только логотипы модных сетей умирают и рождаются заново, а белый картон остаётся тем же.
Мартин шёл вдоль фасадов, и его собственная тень держалась достаточно ровно, вытягиваясь под тем углом, который можно было бы назвать десятью или одиннадцатью часами.
Он как раз подумал о том, что, возможно, это будет один из тех относительно цельных дней – без особых провалов, без внезапных просыпаний в чужих эпохах, – как город мигнул.
Не так, как мигают лампы или табло. По-другому.
Звук ушёл первым.
Гул машин, шелест шагов, далёкие крики чьих-то детей – всё это не то чтобы пропало, а как будто отступило, стало ватным, приглушённым, словно кто-то закрутил невидимую ручку громкости, стараясь никого не спугнуть.
Потом сменился воздух. Утренний, сырой и чуть холодящий нос, вдруг стал сухим, густым, пахнущим выхлопами и жареным мясом из ночного ларька, который здесь, в этой точке, должен открываться только после заката.
Мартин моргнул.
Когда он открыл глаза, над городом висела ночь.
Не «вечер», не «сумерки», а настоящая, плотная ночь, в которой небо превращается в чёрный экран, а свет живёт только там, где его включили люди. В окнах домов вспыхнули прямоугольники, реклама на больших экранах зажглась сразу, не утруждая себя постепенным разгоранием.
Асфальт под ногами блестел так, будто недавно прошёл дождь, хотя он помнил, что секунду назад тротуар был матовым и сухим.
– Ну вот, – сказал кто-то рядом.
Мартин повернул голову.
Киоск с кофе, который только что лениво разогревал машину, теперь сиял, как корабль в ночи. Бариста – тот же парень в вязаной шапке – стоял на том же месте, но его глаза были уже другими: не утренне-сонными, а воспалёнными от долгой смены. От чашек поднимался пар, на пластиковом меню цифры цен казались чуть крупнее, чем полчаса назад. Или полдня.
– Опять срезало, – сказал бариста, заметив, куда смотрит Мартин. – Только начали разлив – бац, и ноль-ноль.
Он показал большим пальцем вверх, туда, где над перекрёстком висело электронное табло городского времени – тот самый архаичный пережиток эпохи, когда кто-то ещё считал нужным синхронизировать все часы.
На табло мигало: 00:00.
– С Новым годом, – хмыкнул кто-то из очереди.
– Опоздали, – отозвался другой голос. – Лет на… сколько там теперь?
Никто не ответил. Никто не хлопал в ладоши, не запускал фейерверков, не бросался обниматься. Полночь давно превратилась из символа чего-то нового в очередной технический сбой.
Мартин поднял голову.
Небо было всё тем же плёночным коллажем: где-то там, над дальними домами, висела полоска рассвета – размытая, как плохо стёртая надпись. Но прямо над ним, над этой улицей, ночь была настоящей, уверенной в себе.
В витрине напротив он увидел своё отражение – на этот раз чёткое, не раздвоенное, почти привычное. Человек средних лет, в пальто, с усталым лицом. На стекле бегущей строкой шли новости.
«ЛОКАЛЬНЫЙ СБРОС СУТОК В СЕКТОРАХ В-4, В-5. СЕТЬ СИНХРОНА УДЕРЖИВАЕТ ГЛОБАЛЬНУЮ СТРУКТУРУ. ПОВОДОВ ДЛЯ ПАНИКИ НЕТ».
Под этим мелькало ещё:
«ЭКСПЕРТЫ: “ЭТО НЕ НОВЫЙ ЭКСПЕРИМЕНТ, А ЕСТЕСТВЕННОЕ СЛЕДСТВИЕ СЛИЯНИЯ ЛИНИЙ”».
– Слышали? – сказал бариста, кивнув подбородком на витрину. – Не новый эксперимент. Можете не переживать.
Сказал он это без сарказма, слишком устало для шутки.
– Я уже давно не переживаю, – ответил Мартин.
И это было правдой. Переживание предполагает, что ещё есть шанс что-то изменить. Сейчас оставалось только фиксировать.
«Естественное следствие». Хорошие слова. Как будто то, что происходит с городом, – просто логический вывод из когда-то принятого решения. А он, Мартин, ходит по этим выводам, как по мостовой.
Он почувствовал, как где-то глубже, под привычным раздражением, шевельнулась мысль, но не стал доводить её до конца. Для этого у него ещё будет время. Или было.
Ночь держалась недолго.
Сначала зажужжал где-то в стороне трансформатор, вспыхнули и погасли сразу несколько окон, будто кто-то слишком резко переключил канал. Электронное табло над перекрёстком замигало, пытаясь пересчитать мир. Цифры скакнули: 00:00, 23:59, 12:00, 11:58…
В какой-то момент они остановились на 12:00.
Не «полночь», а «полдень».
Свет на улице сменился не рывком, а, скорее, как в театре – плавным, но всё равно чуждым переходом. Витрины будто выдохнули, отбросив глубокие тени; неоновая реклама потеряла драматизм; люди стали выглядеть некрасивее – дневной свет был безжалостен.
Киоск с кофе превратился в унылую дневную будку. Парень в шапке, который секунду назад выглядел человеком глубокой ночной смены, теперь всего лишь зевал, потягивая свой первый за день стакан. Утомление с его лица никуда не делось, просто стало другим – дневным.
– Вот, – сказал он, словно комментируя погодный прогноз. – Перешло.
– Что, день? – спросил кто-то.
– Да какая разница, – ответил другой. – Всё равно потом обратно швырнёт.
Разговоры были всё те же, что и два года назад, и год, и неделю. Только тон менялся – из удивлённого в усталый, из усталого в безразличный.
Мартин поймал на себе взгляд женщины, стоящей чуть поодаль.
Она была примерно его возраста – в этой версии. Волосы собраны в хвост, на лице – те самые морщинки вокруг глаз, которые появляются от привычки щуриться на свет. В руках – сетчатая сумка с продуктами, слишком тяжёлая для прогулки, но не для выживания.
Она смотрела на него так, будто пыталась вспомнить, где уже видела. Возможно, в другой временной раскладке, где они жили в одном подъезде. Или были пациентами одного врача. Или просто однажды вместе стояли в очереди за хлебом.
В её взгляде не было ни страха, ни интереса – только тихое признание: да, мы все здесь заложники того же самого сломанного циферблата.
Он коротко кивнул.
Она кивнула в ответ и отвернулась, увлекая за собой сразу две своих версии: одну – чуть моложе, с другой стрижкой, другую – чуть старше, с наклеенным пластырем на щеке.
Мартин подумал, что когда-то, до всех этих слияний, он бы предложил ей донести сумку. Сейчас не стал. Не потому, что стал бессердечным. Просто не был уверен, какой из неё помогать.
