Он почувствовал, как внутри сжалось что-то похожее на страх и уважение одновременно.
– Ты говоришь так, будто знаешь, что именно я задумал.
Она усмехнулась.
– Я знаю тебя. Этого хватит.
За дверью послышались шаги. Ровные, отмеренные, как метроном. Потом голос – мужской, усталый:
– Двести шестая, проверка.
Дверь приоткрылась, в щели показалось лицо – сначала молодое, с гладкой кожей и ровной бородой, потом – с морщинами у глаз, с седыми прядями, потом опять молодое.
Вошёл врач.
Мартин отметил автоматически: халат, бейдж, планшет в руке. На бейдже – фамилия, которую он уже видел в сводках Синхрона: этот человек числился сразу в трёх подразделениях, одновременно.
– Добрый… – врач было начал, оглянулся на окно, где невозможно было понять, день там или ночь, и закончить не стал. – Здравствуйте.
Он подошёл к кровати, взглянул на мать. Взгляд был профессиональный, натренированный отделять важное от второстепенного.
– Как самочувствие, Р…?
– В каком возрасте? – уточнила она сухо.
Врач чуть дёрнул уголком губ – то ли от улыбки, то ли от нервного тика.
– В текущем, – сказал он.
– Текущего у меня давно нет, – отрезала она.
Он кивнул, будто ожидая подобного ответа, и хотел было взять её за запястье, чтобы измерить пульс.
Мартин заметил, как у него на глазах меняется рука врача.
В одно мгновение это была рука тридцатилетнего мужчины: крепкая, с ещё не вздутыми венами, с коротко стриженными волосками на костяшках. В следующее – рука шестидесятилетнего: сухая, с пигментными пятнами, с лёгкой дрожью. Она взяла запястье матери так, будто знала каждый его изгиб уже много лет. Потом – снова почти юношеская, неуверенная, чуть сильнее сжимает, компенсируя страх ошибиться.
Все три версии делали одно и то же движение, но ощущались по-разному.
Мартин видел такое и раньше – на улицах, в новостях. Но в тесноте палаты, в трёх шагах от собственной матери, этот трюк времени выглядел особенно неуместно телесным.
– Давление стабильное, – пробормотал врач, глядя не на неё, а на данные, всплывающие на его планшете. Там, наверное, тоже шла странная графика: линии, которым некуда тянуться, кроме как в стороны.
– Доктор, – вдруг сказала мать, – как вас зовут?
Он поднял глаза.
– Вы же видите, – ответил автоматически.
– Вижу. Но там три имени.
Мартин мельком глянул на бейдж. Действительно: в верхней строке – одно, по центру – другое, внизу мелькала третья подпись, словно система не могла решить, какое из них считать «главным».
– Это всё я, – сказал врач и устало улыбнулся. – В разное время.
– А вы… – мать чуть наклонила голову. – Вы сами-то знаете, сколько вам лет?
Вопрос прозвучал не издёвкой, а искренним интересом.
Врач задумался, и прямо на его лице время дернуло ещё одну петлю.
Мартин наблюдал почти профессионально, как в старые времена наблюдал за подозреваемыми: взгляд, дыхание, жесты.
Сначала на секунду проявился очень старый мужчина – с ввалившимися щеками, с побелевшими ресницами. Голос его сорвался:
– Восемьдесят…
Потом поверх него наложился другой – энергичный сорокалетний, с прямой спиной, с голосом, поставленным для совещаний:
– Тридцать девять.
И, наконец, поверх обоих – юноша, который ещё учился в ординатуре, застёгивая халат неуверенными пальцами:
– Двадцать семь.
Все три голоса прозвучали почти одновременно, но с микросдвигом.
– Видите, – сказал он, моргнув, будто отгоняя наваждение. Теперь на лице застыл компромиссный возраст – тот, с которым удобнее всего ходить по коридорам. – Сеть говорит, что данные уточняются.
Он сказал это так спокойно, как будто речь шла о погоде.
– А вы не боитесь? – спросила мать.
– Чего именно? – врач поднял голову.
– Что так и останетесь между, – пояснила она. – Не туда и не сюда. Ни старый, ни молодой. Как это… – она пошевелила пальцами в воздухе. – Непрожитый возраст.
Врач перевёл взгляд на Мартина, обнаружил, что тот внимательно слушает, и чуть напрягся – старые рефлексы «не говорить лишнего при родственниках» всё ещё работали.
– Сейчас всем приходится адаптироваться, – сказал он ровным, правильным тоном. – Наша задача – поддерживать качество жизни.
– Какой? – тихо спросила мать.
Он промолчал. Ответа на этот вопрос не было ни в одном протоколе.
Мартин вдруг понял, что эпизод, который он наблюдает, стоит того, чтобы его запомнили именно так: врач, который стареет и молодеет прямо в разговоре, и женщина, которая всё равно остаётся старше – не телом, а пониманием.
– Если вы чувствуете, что вам тяжело, – продолжал врач, уже обращаясь к ней привычным тоном, – мы можем скорректировать…
– Не надо, – перебила она. – Я хочу всё помнить.
Слово «всё» отозвалось в нём болезненным эхом.
Всё – это и его детские истерики, и первый день в морге, и ток программ Синхрона, проходящий через тело, и тот момент в серверной, когда он впервые услышал Хронофага не как монстра, а как тихий, усталый голос.
– Как хотите, – сказал врач.
Он ещё немного поработал планшетом, поставил какие-то отметки в системе, потом кивнул Мартину – то ли как родственнику, то ли как коллеге по общей, слишком сложной катастрофе – и вышел. По мере того как он шёл к двери, его спина то выпрямлялась, то сгибалась, как метроном, потерявший центр.
Дверь закрылась.
– Видел? – спросила мать.
– Да, – ответил Мартин.
– Вот так и будет с вами, – сказала она. – То мальчик, то старик, то ещё не родился. И все будут говорить, что «данные уточняются».
Она поёрзала, устраиваясь удобнее. В этом движении было что-то упрямо-живое, почти детское.
– Ты не должен им позволить, – добавила она.
– Кому?
– Всем, кто там, – она опять неопределённо махнула в сторону, где для неё находился центр сети. – Тем, кто всё время откладывает. Смерть, рождение, решения.
Он почувствовал, как слова ложатся на ту самую внутреннюю полку, где уже стояло её «смерть тоже должна быть».
– Мам, – сказал он, – я не бог.
– И слава Богу, – отрезала она. – Богам хуже всех. С них все спрашивают, а сделать ничего нельзя.
Она повернулась к нему и неожиданно мягко, почти ласково, продолжила:
– Ты – тот, кто помнит.
Он вздрогнул.
– Что?
– Я не знаю, как это у вас там называется, – она скривила губы, – «узел», «фильтр», «ядро»… Но тебе это всегда подходило.
Она кивнула на фотографию на тумбочке.
– Ты ведь вечно всё записывал, – напомнила. – Сколько раз мы ходили к реке, какой хлеб был вкуснее, какие слова я сказала, когда на тебя наорала.
Он вспомнил тетрадку с кривыми строчками, в которой в детстве пытался «фиксировать жизнь». Тогда это казалось игрой.
– Если время захочет умереть, – сказала мать, – кто-то должен будет это запомнить.
Он не спросил: «зачем». Ответ был очевиден. Без памяти смерть превращается в обрыв. С памятью – в завершение.
В коридоре вновь послышались голоса – на этот раз детские.
– Тут нельзя бегать! – отрывисто, нервно.
– Это мы ещё не бегаем, – в ответ, с визгливым смехом.
– Мы уже… – и дальше фраза распалась на слишком много вариантов.
Мартин поднялся.
– Я ненадолго выйду, – сказал он.
Мать кивнула.
– Не потеряйся, – добавила, как говорила когда-то, отпуская его во двор.
Он вышел в коридор и увидел на лестничной площадке картинку, которая слишком точно попадала в название этого дня.
На одной стороне площадки, у окна, стояли двое стариков и спорили о том, как они завтра будут переезжать в новое крыло.
– Там ещё не построили, – говорил один, худой, с прозрачной кожей.
– Уже, – возражал второй, плотный, с палкой. – Я же помню, мы там сидели, когда была эвакуация.
– Эвакуация будет послезавтра, – вмешалась медсестра, но её голос утонул между временами.
– В прошлом году, – увереннее сказал первый. – До того, как включили этот твой Синхрон на полную мощность.
– Ты путаешь, – упрямился второй. – Это было через два года после.
Они оба вспоминали одно и то же событие, которое ещё не произошло и уже прошло. И в их голосах не было ни тени сомнения.
На другой стороне площадки, ближе к ступеням, дети рисовали мелками на полу.
Один аккуратно выводил квадрат – «это наша комната». Другой рисовал рядом круг – «это будет лифт, который поедет не вверх и не вниз, а в сторону». Третья девочка, с косичками, подошла к разрисованному прямоугольнику и написала рядом: «уйдут».
– Кто уйдёт? – спросил какой-то дядечка, пытаясь улыбнуться.
– Они, – девочка кивнула на стариков, даже не оборачиваясь. – Вчера, то есть завтра.
Старики, словно услышав, одновременно посмотрели в их сторону.
– Мы уже уходили, – сказал один.
– Мы ещё, – сказал другой.
И оба были правы в своей версии дня.
