Мартин стоял на середине площадки – между ними, между мелками и тростями – и чувствовал, как у него под ногами время пытается выбрать направление.
Не получается.
Оно ходит туда-сюда, как человек по комнате, забывший, за чем в неё вошёл.
И он вдруг ясно понял, что именно имела в виду мать, когда говорила о тех, кто «застрянет между».
Мысль о тех, кто «застрянет между», не отпускала.
Мартин стоял на площадке, словно на границе двух стран: слева – мелки, детские голоса, лёгкие шаги; справа – трости, шлёпанье тапок, тяжёлое дыхание. В старом мире эти половины почти не пересекались: детей водили к бабушкам на праздники, стариков забирали к внукам на выходные, и всё равно между ними оставались десятилетия, на которые никто не строил мост.
Сейчас мост провели грубо, наскоро, без перил. И по нему гоняли всех сразу.
Девочка с косичками, та самая, что уверенно писала на полу слово «уйдут», подняла взгляд на Мартина. В её глазах было слишком много знания для того возраста, который значился бы в старых документах.
– Вы уже были, – сказала она просто.
– В смысле? – спросил он, хотя прекрасно понимал этот оборот.
– Вы заходили, – она кивнула в сторону палаты матери. – Там, где тётя с серыми руками.
– Только что, – кивнул он.
– Не только, – возразила девочка и несильно ударила мелком по полу. Линия, которой она обводила нарисованный «лифт», двинулась в сторону, превратилась в спираль. – Вы заходили, когда я ещё не родилась. И когда я уже большая.
Он поймал себя на том, что хочет спросить: «И какой я там?» – но не спросил.
Старики у окна продолжали спорить о переезде. Теперь к ним присоединился третий – совсем прозрачный, с худым, почти невесомым телом, как будто часть его уже отдали в архив. Он слушал, как двое других пересказывают одно и то же событие в разных временных падежах, и изредка вставлял своё:
– Это ещё будет, – говорил он тихо. – Я помню, как мы боялись до.
– До чего? – не выдержал Мартин.
Старик посмотрел на него, прищурившись.
– До того, как ты сломал, – сказал он без злобы. – И до того, как ты починишь.
Слова ударили неожиданно точно в тот нерв, о котором мать только что говорила.
Он уже хотел отшутиться, сказать что-нибудь вроде «я всего лишь инженер, не больше», но давление воздуха вокруг изменилось. Как будто кто-то невидимый провернул ручку на огромном аппарате.
Свет в лестничном пролёте стал гуще. На стенах исчезли мелкие, беспорядочные тени – остались крупные, ровные пятна.
Хронофаг любит ровную освещённость, вспомнилось.
Мартин почувствовал, как кожа на руках покрывается мурашками – не от холода, от узнавания.
Сначала он подумал, что это просто очередной сдвиг дня: утро сдвинулось к вечеру, вечер к ночи. Но нет. На этот раз менялся не город вокруг, а кто-то один, прямо тут, на площадке.
Мужчина в хирургическом костюме поднимался по лестнице, опираясь на перила. Мартин раньше его не видел – или не запоминал: таких лиц, уставших, с синими кругами под глазами, по этим этажам ходило слишком много. Бейдж болтался на груди, не успевая за скачками тела.
На ступени ниже он был лет сорока пяти: крепкий, чуть полноватый, с потным лбом.
На следующей – уже за шестьдесят: плечи осели, кожа на шее обвисла, рука сжала перила так, будто в них был последний шанс удержаться.
Ещё шаг – и перед ними оказался почти мальчишка. Лет двадцати пяти, с тонкой шеей, с глазами, в которых больше энтузиазма, чем опыта. Тот же костюм, тот же бейдж, но сидел он на нём по-другому: как форма, к которой ещё только привыкают.
– Осторожно, – автоматически бросил Мартин, когда тот мальчишка замешкался, сбившись ногой со ступени.
Мальчишка поднял взгляд – и за одну секунду прожил лет тридцать.
Мартин видел это почти по кадрово. Как напрягается линия челюсти. Как под глазами проступают тени бессонных ночей. Как плечи принимают ту привычную сутулость, что приходит от наваливающейся ответственности, – и тут же излишняя энергия юности переходит в экономное движение человека, который привык рассчитывать силы.
В следующий миг ему уже снова не было тридцати. Пальцы чуть дрогнули, перехватили перила так, словно суставы вдруг заболели.
Это был не плавный процесс старения. Это было, как если бы кто-то тасовал его возраст, вытаскивая из колоды то одну, то другую карту.
– Всё нормально, – проговорил мужчина – голос тоже скакал, то набирая низкие, хриплые обертоны, то становясь выше, чище. – Такое последнее время постоянно.
Фраза прозвучала одновременно мужским и ещё почти юношеским голосом.
– Вам помогает? – спросил Мартин, и с удивлением услышал, как в собственном вопросе проступает то самое профессиональное «мы изучаем клинику», от которого он хотел бы избавиться.
Мужчина усмехнулся. Морщина в углу рта углубилась, потом разгладилась – в зависимости от того, кто именно в эту секунду стоял на ступеньке.
– Зависит от того, кому, – ответил он. – Тому, кто сегодня сдаёт отчёт, лучше быть старше. Тому, кто идёт к детям домой, – наоборот.
Он сделал ещё шаг вверх и на мгновение стал таким старым, что кожа на лице натянулась, как пергамент.
– А тому, кто просто хочет лечь и не вставать, – продолжил он, задержавшись на этом возрастном крае, – всё равно.
Слова прозвучали сухо, без жалобы.
– А вы… чувствуете, сколько у вас… – Мартин поискал неудачное слово, – осталось?
Мужчина остановился, облокотился на перила.
– Чего?
– Времени.
Тот задумался.
В этот момент тело мостом выгнулось между возрастами: правая рука – старческая, с пятнами, левая – почти юная, сильная. На лице одновременно читались три разных биографии.
– Вчера мне сказали, что я умер два месяца назад, – наконец произнёс он. – В другой ветке. Документы пришли, соболезнования.
Он усмехнулся, и усмешка, странным образом, подошла всем его версиям сразу.
– А сегодня, – продолжил, – у меня ночная смена. Так что…
Он развёл руками, как бы показывая обстановку: лестница, мелки, старики у окна, палаты, его собственное скачущие тело.
– Думаю, пока меня заставляют работать, я жив, – заключил он.
Мартин кивнул.
Телесный ужас происходящего заключался именно в этой будничности. В том, что человек, который только что одновременно был двадцатипятилетним и восьмидесятилетним, всё ещё думал о ночной смене и отчётах.
Мужчина вдруг посмотрел на него внимательнее.
– Я вас знаю, – сказал он.
– Такое уже было, – автоматически отозвался Мартин.
– Нет, – покачал головой тот. – Не как пациента.
Он прищурился, пытаясь вытащить из памяти нужный слой.
– Вы… там, – он поднял руку, указав не вверх, а в сторону, где у Синхрона имелось множество ярусов и уровней. – В статьях. В инструкциях. В ошибках.
Мартин почти физически почувствовал, как по его имени пробежала старая волна – не человеческого, а системного узнавания.
– Не сегодня, – сказал он, мягко обрывая разговор. – Сегодня я – просто сын.
Мужчина кивнул, как принимают странный, но полезный диагноз.
– Тогда идите к ней, пока… – он запнулся, подбирая слово. – Пока та, которой вы будете нужен.
И пошёл дальше, вверх, застревая по пути в чужих возрастах.
Свет в пролёте чуть посерел. Ровная освещённость, которой так любил пользоваться Хронофаг, поплыла, вернув стенам привычную пятнистость.
Мартин вернулся в палату.
Мать сидела чуть иначе – ближе к изголовью, подперев подушку, как умела только она. Лицо её было… моложе. Не так, как в прошлый раз, когда он видел в ней почти девчонку; скорее, как женщина в лучшие свои сорок: сильная, жёсткая, с ясным взглядом.
– Ты надолго ушёл, – сказала она.
– На пару минут, – автоматически возразил он.
– Ты всегда так говоришь, – усмехнулась она. – «Пара минут», – и возвращаешься через…
Она задумалась.
– Через то, что у вас там было вместо лет, – закончила.
Он подошёл closer, сел на тот же стул.
– Здесь… – начал было Мартин.
– Здесь время стоит в коридоре и спорит само с собой, – оборвала она. – Я слышала.
Он не стал спрашивать, что именно она слышала.
– Ко мне приходил врач, – сообщила она.
– Я видел.
– Он бедный, – сказала мать неожиданно. – Его всё время рвёт туда-сюда.
– Всех, – тихо ответил Мартин.
Она покосилась на него.
– Тебя – больше, – заметила. – Ты это знаешь?
Он молчал.
– Я иногда… – она посмотрела на окно. – Слышу в тебе. Не тебя.
Сказано это было без мистики, скорее как наблюдение человека, который долго прислушивается к шуму в трубах и начинает различать, где вода, а где воздух.
– Что? – спросил он.
– Как будто через тебя кто-то дыхание задерживает, – сказала она. – Всего. Всех.
Она не произнесла слова «Хронофаг». И хорошо. Ему не хотелось слышать это название из её уст.
– Мам, – сказал он, – если бы…
Он запнулся.
Внутри всё сжалось: была фраза, которую он давно крутил, но так и не решался вытащить наружу.
– Если бы у времени был выбор, – наконец сформулировал он, – оно бы… стало вот этим?
Он обвёл рукой комнату, этаж, дом. Детей с мелками, стариков, которые помнят будущее, врача, отмеряющего давление в трёх возрастах одновременно.
Мать усмехнулась.
– Ты меня с Богом опять путаешь, – сказала она. – Откуда мне знать, чего там время хочет.
Она притихла. На лбу её легла знакомая складка – та, что появлялась, когда она считала в уме, хватает ли денег до зарплаты.
– Знаю только, что оно устало, – добавила.
Он слушал, и где-то внутри, в глубине своей непрошенной связи с сетью, чувствовал то же самое. Усталость – не человеческую, не даже системную, а какую-то огромную, медленную, в которой века смешались с днями.
