Письма к Милене
Франц Кафка
Милена Есенская – чешская журналистка, возлюбленная Франца Кафки. Их роман начался весной 1920 года и продлился всего лишь несколько месяцев, но переписка продолжалась до 1923 года. Именно Милене Есенской Кафка передал свои дневники и ставшее позднее известным «Письмо отцу». Страхи Кафки, которые распознала Милена, не позволили им быть вместе. Их пути разошлись, и оба оказались трагическими.
Франц Кафка
Письма к Милене
© Карельский А. В., наследники, перевод на русский язык, примечания, 2018
© Федорова Н. Н., перевод на русский язык, примечания, 2018
© Малевич О. М., наследники, вступительная статья, 2018
© Оформление. ООО Группа Компаний «РИПОЛ классик», 2018
Милена Есенская – не только возлюбленная Франца Кафки
В 1939 году чешская журналистка Милена Есенская передала уезжавшему за пределы досягаемости гитлеровских расовых законов немецкому литератору-эмигранту Вилли Хаасу письма, которые в 1920–1923 годах адресовал ей Франц Кафка. В Чехии тогда ее имя было более известно, чем имя самого Кафки, хотя именно она и была его первой чешской переводчицей. Вилли Хаас опубликовал эти письма только в 1952 году, когда Франц Кафка уже обрел мировую известность (его ближайший друг Макс Брод еще в 1935–1937 годах издал в Берлине и Праге его шеститомное собрание сочинений, а в 1937 году – в Праге его биографию, но широкое признание пришло к Кафке только после Второй мировой войны).
Чешский литературовед Франтишек Каутман в предисловии к «Письмам Милене» писал: «Любовь к Милене была самым сильным, глубоким и острым переживанием в жизни Кафки; для Кафки в ней было много мучительного и деструктивного, но вместе с тем из нее родились два гениальных произведения художника – роман «Замок» и «Письма Милене». При этом Милена в своем отношении к Кафке не была всего лишь пассивным объектом. ‹…› Влюбленный поэт встретился с женщиной интеллигентной, понимающей его или стремящейся понять, которая так же, как он, хотя и в значительно более слабой и латентной форме, была творчески одаренной личностью».
Милена Есенская родилась в Праге 10 августа 1896 года. Отец ее, Ян Есенский, профессор, заведующий кафедрой челюстно-лицевой хирургии чешского университета и популярный зубной врач, принадлежал к националистически настроенной части чешской интеллигенции. Это был человек столь же деспотического характера, как и отец Франца Кафки. Мать Есенской, Милена Гейзларова, женщина красивая, добрая и художественно одаренная, отличалась хрупким здоровьем и умерла, когда ее дочери было шестнадцать лет. Милена соединила в себе силу отцовского характера и тонкую душевную организацию матери. Училась она в женской гимназии «Минерва», одной из первых и лучших в Чехии. Три «минервистки» – Милена, Сташа (позднее по мужу – Иловская) и Ярослава (позднее по мужу – Хаасова) обращали на себя внимание красотой, эксцентрическим поведением и манерой одеваться. По настоянию отца Милена поступила на медицинский факультет университета, но вскоре бросила его. Столь же кратковременным было ее увлечение музыкальными занятиями.
Три подруги знакомятся с кружком молодых еврейско-немецких литераторов, собиравшихся в кафе «Арко». Наиболее известны из этой плеяды Франц Верфель, Эгон Эрвин Киш, Макс Брод, Вилли Хаас. Заметную роль в кружке играл банковский служащий и «вечный студент» Эрнст Полак, слывший человеком широкой эрудиции и безошибочного литературного вкуса. Полак стал первой большой любовью Милены. Отец решительно возражал против ее брака с евреем. Тем не менее она вышла за Полака и в 1918 году уехала с ним в Вену. Муж, исповедовавший теорию свободной любви, вскоре стал открыто изменять Милене. Трудным было и ее материальное положение. Спасением для нее стала возможность печататься в пражской либеральной газете «Трибуна», где работала Сташа Иловская. Занялась Милена и художественным переводом. В каком-то пражском кафе ее познакомили с Францем Кафкой, но тот в своем дневнике это мимолетное свидание не зарегистрировал. Милена начала переводить рассказ Кафки «Кочегар» (первую главу его неоконченного романа «Америка») и обратилась к нему за разрешением на публикацию. Так завязалось их знакомство.
В начале мая 1920 года Кафка писал Максу Броду о Милене: «Она живой огонь, какого я еще никогда не видел, впрочем, огонь, который вопреки всему горит только для него (Эрнста Полака. – О. М.). При этом она в высшей степени нежная, отважная, мудрая и все это бросает в жертвенное пламя или, если хочешь, именно жертвой все это обрела». Узнав о болезни Милены (у нее пошла кровь горлом) и «перебирая свои воспоминания», Кафка распознает за ее хрупкостью «почти по-крестьянски бодрую, крепкую натуру». В письме к Милене он хвалит ее перевод «Кочегара», опубликованный в пражском журнале «Кмен», и просит писать ему не по-немецки, а по-чешски: «…чешский мне много милее, потому-то Ваше письмо будто разрывает туманные завесы, я вижу Вас яснее, движения стана, рук. Такие быстрые. Такие решительные».
В конце июня – начале июля 1920 года Кафка проводит с Миленой четыре счастливых дня в Вене. Вскоре после этого он расторгает помолвку с Юлией Вохрыцек (по-чешски эта фамилия произносится – Вогрызек). Еще раз Милена и Кафка встречаются в середине августа в Гмюнде, на австро-чешской границе. Эта встреча оказалась для обоих роковой. Позднее Кафка назовет день в Гмюнде «днем недоразумений и стыда. Почти неизгладимого стыда». Уже в сентябре он напишет Милене: «…никогда мы не будем жить вместе, в общей квартире, бок о бок, с общим столом – никогда». А в ноябре впервые предложит прекратить переписку. Позднее в письме Максу Броду она процитирует «убийственную просьбу и одновременно приказ» Кафки: «Не писать и препятствовать нашей встрече – только это пожелание покорно исполни, только это позволит мне как-то еще жить, все прочее будет для меня медленным уничтожением».
Именно Максу Броду оба раскрывают и истинную подоплеку происшедшего. Кафка писал ему: «…меня притягивало тело каждой второй девушки, тело девушки, на которую я возлагал надежды (именно поэтому?), нисколько. Пока она мне отказывала или пока мы были с нею нечто единое – это была еще лишь отдаленная угроза, но даже и тогда не слишком отдаленная, достаточно было малейшего пустяка, и все рушилось. Очевидно, я могу – таково мое достоинство (сколько бы униженно ни выглядел этот скрюченный западный еврей) – любить только то, что могу ставить высоко над собой, что мне недоступно». А в не переведенном на русский язык письме Милене Кафка признавался: «Я грязен, Милена. Бесконечно грязен, поэтому поднимаю столько крику о чистоте. Никто не поет так чисто, как те, кто находится в кромешном аду, то, что мы считаем пением ангелов, – это их пение». Милена, в свою очередь, писала Броду: «Я знала до последнего нерва, что такое его страх. ‹…› Я вооружилась против этого страха тем, что поняла его. За те четыре дня, что Франк был со мной (в письмах Кафке и о Кафке М. Есенская всегда называет его Франком. – О. М.), он утратил этот страх. Мы смеялись над ним. ‹…› Если бы я с ним поехала тогда в Прагу, я осталась бы тем, кем для него была. Но я обеими ногами страшно приросла к этой земле (Есенская имеет в виду Вену. – О. М.), я была неспособна оставить мужа и, возможно, была слишком женщиной, чтобы иметь силу подчиниться на всю жизнь строжайшей аскезе, которая, как я знала, в таком случае меня ждет. А во мне существует непреодолимое, прямо бешеное стремление к совсем иной жизни, чем та, которую я веду и, вероятно, буду вести, стремление к жизни с ребенком. К жизни земной. ‹…› То, что люди приписывают ненормальности Франка, является как раз его преимуществом. Женщины, соприкасавшиеся с ним, были обыкновенными женщинами и не умели жить иначе, как в своем естестве. Я скорее думаю, что мы все, весь мир и все люди, больны, а он единственно здоровый, верно чувствующий и единственно чистый человек. Я знаю, что он противился не жизни, а лишь нашему образу жизни… Он знает о мире в десять тысяч раз больше, чем все люди мира…»
Вопреки запрету М. Есенская посещала Кафку и в 1921, и в 1922 годах. В октябре 1921 года он передает ей свои дневники. Именно у нее сохранилось и знаменитое «Письмо отцу». 2 декабря 1921 года Кафка записывает в дневнике: «Все время М., или не М., а принцип, свет во мраке». Пишет он ей теперь так, чтобы эти письма мог читать Э. Полак. Переписка Есенской и Кафки продолжается до самого конца 1923 года. Кафковеды до сих пор ссылаются на Милену как на человека, не только хорошо знавшего, но и хорошо понимавшего Кафку. Цитируют ее слова, что он был «как нагой среди одетых». Еще в 1920 году она предсказала М. Броду судьбу Кафки: «У Франка нет способности жить. Франк никогда не выздоровеет. Франк скоро умрет».
В последнем письме Кафка просил Есенскую присылать ему вырезки из газеты «Народни листы» с ее публикациями, как раньше она присылала ему вырезки из «Трибуны». Он хвалил не только ее переводы («…что такая верность и та великолепная естественная уверенность, с какой Вы ее сохраняете, возможны в чешском языке, я и не предполагал»), но и очерки, эссе. Мелодичность ее языка он сравнивал с мелодичностью языка Божены Немцовой, одной из самых выдающихся чешских писательниц: «…это другая музыка, но родственная той решительностью, страстностью, благозвучностью и прежде всего прозорливой мудростью». Разумеется, это писал влюбленный. Но не следует забывать ни о строгости литературных суждений Кафки, ни о его неизменной искренности (в том же не переведенном на русский язык письме он отмечает, что статьи ее неровны, местами несвободны от газетных штампов). Впрочем, сама М. Есенская признавалась, что умеет писать только любовные письма. Того же мнения была и ее дочь Яна Черная: «…публикации Милены той поры носят столь личный характер, в них столько личных переживаний, что они скорее похожи на письма, чем на газетные статьи… Она относилась к ним как к письмам, адресованным людям, которые будут читать газету, но часто это письма, адресованные одному, определенному читателю…» И этот читатель – Франц Кафка.
3 июня 1924 года Кафка умирает. 6 июня М. Есенская опубликовала в газете «Народни листы» некролог, из которого явствует, что у нее хранились и рукопись «Америки», и рукопись «Процесса». Только осенью она доверила их вместе с дневниками Кафки Максу Броду. Из многих ее проницательных суждений о Кафке приведем хотя бы одно: «Он знал мир необыкновенно глубоко и сам был необыкновенно глубоким миром». В виде отголосков разговоров и цитат из писем этот мир отразился и в статьях самой М. Есенской.
В 1925 году после развода с Э. Полаком (сам он писал свою фамилию – Поллак) Есенская приезжает в Прагу. Лирические очерки, эссе, корреспонденции о культурной жизни Вены в «Трибуне» и «Народних листах» она обычно подписывала псевдонимом А. Кс. Несси (или сокращенно – А. Кс. Н.), статьи о моде в тех же «Народних листах» и еженедельнике «Модни ревю» – просто Милена. К моменту ее приезда в Прагу подпись «Милена» обрела настолько широкую известность, что Есенская стала так подписывать большинство своих статей. В 1925 году выходит даже поваренная книга «Миленины рецепты». За ней следуют книги «Путь к простоте» (1926) и «Человек делает платье» (1927). В последнем из вышеприведенных заглавий Есенская «перелицевала» название книги швейцарского классика Готфрида Келлера «Платье делает людей» (1856). Обе эти книги вышли в издательстве Ф. Топича в серии «Женщина», которую редактировала Есенская. Третьим выпуском серии стал сборник о путешествиях и для путешественников «Счастливого пути», более чем на половину написанный ею; шестым – книга Отто Рюле «Как обращаться с детьми» (1928) в ее переводе. В том же издательстве она редактирует серию «Детское чтение», где с ее участием в 1926 году выходит перевод повести шотландского писателя Джеймса Метью Барри «Белая птичка». Вообще же среди авторов, которых она переводила, мы найдем имена Л. Франка. Т. Манна, Майринка, Верфеля, Мирбо, Аполлинера, Барбюса, Жида, Ролана, Клоделя. Честертона, Стивенсона, Свифта, Горького, Аверченко. Были в их числе и Роза Люксембург, и Жюль Лафарг. В ряде случаев Милена была скорее литературным обработчиком чужих переводов.
Статьи М. Есенской 20-х годов утверждали «новый жизненный стиль». «Путь к простоте» – ее главный девиз. В центре ее размышлений (пишет ли она о браке, о психоанализе или о моде) рядовой человек современной эпохи, которому она советует прежде всего руководствоваться здравым смыслом. Она хочет, чтобы этот человек был деятелен, спортивен, общался с природой, избавился от всего лишнего и неестественного. У нее острый глаз, развитое чувство юмора, склонность к обобщениям. Кафка писал ей: «…снова и снова я восхищаюсь молниеносной Вашей мыслью: мысли сгущаются, сгущается – ударяет молния» (письмо из Праги, январь-февраль 1923 года).
В Прагу Милена приехала с графом Францем фон Шаффготшем. Этот австрийский офицер вынес из русского плена коммунистические убеждения. В Вене он был квартирантом Полаков и так же, как Есенская, занимался переводом и публицистикой. В Праге Шаффготш пытается сблизиться с объединением революционной художественной молодежи «Деветсил». Вместе с ним Милена живет несколько месяцев в Бухгольд-Фриденвальде близ Дрездена у своей подруги Алисы Герстль, жены Отто Рюле. Это способствовало дальнейшему политическому полевению М. Есенской (Отто Рюле в 1914 году вместе с Карлом Либкнехтом голосовал в германском рейхстаге против военных кредитов, был одним из основателей «Союза Спартака» и компартии, но позднее разошелся с ее руководством, а последнюю книгу «Живые идеи марксизма» написал в эмиграции, в Мексике, вместе со Львом Троцким).
Есенская нашла среди членов «Деветсила» не только новых друзей (карикатуриста Адольфа Гофмейстера, иллюстрировавшего сборник «Счастливого пути», теоретика искусства и критика Карела Тейге, пропагандиста новейшей русской литературы Иржи Вайля), но и будущего мужа – архитектора Яромира Крейцара, с которым познакомилась в 1926 году во время коллективной загородной прогулки на пароходе. Первые годы второго брака были безоблачными, но за несколько месяцев до рождения дочери (14 августа 1928 года) на Милену обрушилось несчастье: катаясь на лыжах в горах, она сломала ногу. После очень тяжелых родов ей пришлось перенести несколько операций, но и позднее Милена продолжала хромать. Спасение от боли она находила в морфии и стала наркоманкой. Муж отдаляется от нее. Миновал и пик ее журналистской популярности. В 1928 году она была вынуждена уйти из иллюстрированного еженедельника «Пестры тыден» («Пестрая неделя»), где несколько лет работала редактором вместе со Сташей Иловской и художниками А. Гофмейстером и В. Г. Бруннером. В 1929 году ее увольняют из газеты «Народни листы». Менее года продержалась она и в либеральной газете «Лидове новины». Даже издателям неполитического журнала «Жиеме» («Живем»), органа объединения архитекторов и художников-прикладников, сотрудницей и секретарем которого Есенская была в 1932–1933 годах, она представляется слишком «левой».
В 1933 году Есенская становится постоянной сотрудницей журнала «Творба» («Творчество»), который редактировали тогда Юлиус Фучик, Завиш Каландра и Курт Конрад. В 1934–1935 годах она работает в редакции коммунистического иллюстрированного еженедельника «Свет праце» («Мир труда»). На квартире супругов Крейцаров находят прибежище преследуемые властями коммунисты. В из числе был и Клемент Готвальд. Считается, что в 1931–1935 годах сама М. Есенская была членом компартии, хотя документального подтверждения этого пока не найдено.
В 1934–1935 годах Яромир Крейцар работал как архитектор в СССР. Первоначально с ним хотела ехать и Милена, но их брак к этому времени уже фактически распался. Развод был оформлен заочно. Последним многолетним жизненным спутником М. Есенской стал Эуген Клингер, один из руководителей компартии Словакии. В 1936 году Эуген Клингер и вернувшийся из СССР Яромир Крейцар оказываются среди тех, кого официальная коммунистическая пресса называла тогда троцкистами. Для этого достаточно было не принять на веру то, что писалось в Советском Союзе о «врагах народа». (Яро-мир Крейцар имел на то особые основания: его переводчицей стала латышская еврейка, учившаяся в Праге и влюбившаяся в русского эмигранта, решившего вернуться на родину; когда она приехала в Москву, оказалось, что возлюбленный ее арестован и расстрелян; кратковременному заключению подверглась и она; Крейцар женится на ней и увозит ее в Прагу.) У Эугена Клингера явно были и тактические расхождения с руководством КПЧ. Вскоре он был исключен из партии как троцкист. Редактор журнала «Свет праце» потребовал, чтобы Милена рассталась с Клингером, за что получил пощечину. Милена осталась без работы. Двери коммунистических изданий перед ней закрылись.
В статье «Что остается от КПЧ?», опубликованной в либеральном еженедельнике «Пршитомност» («Настоящее») 22 марта 1939 года, через неделю после гитлеровской оккупации Чехии, Есенская осуждала политический курс, который КПЧ проводила с 1933 года. По ее мнению, с этого момента чехословацкая компартия, по сути дела, отказалась от борьбы за социальные права трудящихся и все свои действия подчинила укреплению внешнеполитического союза Чехословакии с СССР.
Судя по всему, партийный догматизм претил Милене и прежде. Юлиусу Фучику она предложила издать сатирический номер «Творбы», где были бы нарушены все партийные установки, и в частности социал-демократия была бы названа братской партией. Может быть, не только ради заработка она тайком, под псевдонимом, печаталась в социал-демократической газете «Право лиду» («Право народа»).
В феврале 1937 года Есенская проходит курс лечения от морфинизма. Перебиваются они с Клингером переводами, случайными журналистскими заработками. Летом 1937 года ей неожиданно предложил сотрудничать в своем журнале «Пршитомност» Фердинанд Пероутка, один из ближайших друзей Карела Чапека. Публикации в этом журнале, в том числе репортаж «Последние дни Карела Чапека», принадлежат к лучшим страницам творчества М. Есенской. По преимуществу это статьи о чешском национальном характере. В своих репортажах Есенская рассказывала о чехах на «ничейной» земле Судетов в период физического и идеологического террора профашистской судето-немецкой партии «маленького фюрера» Конрада Генлейна («Чешская деревня 1938 года», «На ничейной земле»); о чешских матерях, веками тихо и скромно выполнявших свой человеческий и патриотический долг («Чешская мама»); о том, как чехи встречали немецкие войска, вступавшие в Прагу («Прага, утро 15 марта 1939 года»). В конце этой статьи она писала: «…я размышляла о Великой иллюзии» (имеется в виду фильм Жана Ренуара. – О. М.): будем ли мы когда-нибудь жить рядом – немец, чех, француз, русский, англичанин, – не нанося друг другу обид, не испытывая взаимной ненависти, не чиня друг над другом произвола?» Журналистка жалеет о том, что в пограничье не удалось добиться объединения немецких и чешских демократов. С горечью она вспоминает, как чешская полиция стреляла в чешских рабочих и как чешские жандармы стреляли в словаков. Она с тревогой пишет о волнах антисемитизма, расходившихся от нацистской Германии, и о трагической судьбе евреев в чешском пограничье.
«Репортажи и размышления Милены Есенской принадлежат к лучшему, что мы имеем в истории чешской журналистики, – пишет Вацлав Буриан, автор послесловия к ее книге «Сверх наших сил. Чехи, евреи и немцы в 1937–1939 годах» (1997), составленной из статей, опубликованных в журнале «Пршитомност». – Журналистские тексты быстро стареют; чем больше в них фразеологии эпохи, тем быстрее. Статьи Милены Есенской не устарели. Связь между присутствием души и живостью языка подтверждается. ‹…› Не вызывает сомнения, что Есенская – одна из центральных фигур в истории чешской журналистики».
Спасение немецких демократов и евреев, переправка после Мюнхена нелегальным путем за границу чешских летчиков становится делом жизни Милены. После ареста Пероутки в начале немецкой оккупации она фактически возглавляла журнал «Пршитомност», который выходил до 30 августа 1939 года.
16 февраля 1939 года в статье «Как обращаться с чехами» она вспоминала два исторических девиза, унаследованных ее соотечественниками от предков: воинственный призыв: «Бейте, убивайте, куска хлеба не давайте!» – и просьбу, обращенную к Богу: «…не дай погибнуть ни нам, ни потомкам нашим!» Оба эти призыва стали для нее руководством к действию. Легально, на страницах журнала «Пршитомност», она до начала Второй мировой войны, обходя цензурные рогатки, старалась поддерживать в своем народе стремление выжить и сохранить национальное самосознание. А в подпольном журнале «В бой!» вплоть до своего ареста 11 ноября 1939 года (вместе с нею был арестован студент Люмир Чиврны) звала к активному сопротивлению оккупантам.
Пражская тюрьма Панкрац, концлагерь в Бенешове, дрезденская тюрьма, снова Панкрац и, наконец, концлагерь Равенсбрюк – таковы последние этапы ее жизненного пути. В Равенсбрюке, который до осени 1944 года был показательным лагерем изоляции, а затем был превращен в лагерь уничтожения, М. Есенская, заключенная номер 2714, из-за своей хромоты попала в больничное отделение. Это позволило ей помогать многим заключенным. Среди них был и ее друг Завиш Каландра, чешский историк-марксист, исключенный в 1936 году из КПЧ за несогласие со сталинскими репрессиями, переживший фашистский концлагерь и казненный в 1950 году как троцкист. М. Есенская была одной из немногих, кто предвидел подобный оборот событий.
В середине октября 1940 года у высокой лагерной стены, которую здесь называли Стеной плача, к узнице Равенсбрюка Маргарет Бубер-Нейман подошла заключенная из недавно прибывшего эшелона и назвалась: «Милена из Праги». В середине 30-х годов Маргарет вместе со своим вторым мужем, видным деятелем немецкой компартии Хайнцем Нейманом, приехала в Москву, где он работал в аппарате Коминтерна. В ночь с 27 на 28 апреля 1937 года он был арестован и, видимо, вскоре расстрелян. Саму ее через год как «социально опасный элемент» отправили на исправительные работы в Сибирь. В 1940 году Сталин передал ее вместе с другими немецкими коммунистами Гитлеру, и в начале августа того же года она оказалась в лагере Равенсбрюк.
Милена Есенская познакомилась с Маргарет Бубер-Нейман, чтобы узнать, действительно ли Советский Союз передает заключенных немецких коммунистов Германии. Она уже знала, что коммунистки в Равенсбрюке подвергли М. Бубер-Нейман бойкоту, считая, что она клевещет на СССР. Нарушая бойкот, Милена рисковала и сама оказаться в изоляции. Дружба двух и в заключении преследуемых узниц граничила с влюбленностью. Умерла М. Есенская в Равенсбрюке 17 мая 1944 года после удаления почки.
Менялся внешний вид Милены, менялось многое в ее взгляде на мир и в поведении, но духовный облик и характер оставались, в сущности, неизменными. Главное в ней – внутренняя независимость, высокое человеческое достоинство, необыкновенная отзывчивость.
Фотографию тринадцатилетней Милены пристально рассматривал и описал Ф. Кафка: «Настоящей твоей фотографии я так и не имею. На одной стоит аристократически утонченная, хрупкая, опрятная девочка, которую уже скоро, через год-два, заберут из монастырского пансиона (уголки губ, правда, слегка поникли. Но это лишь от утонченности и набожной кротости)…» Через несколько лет в длинном, напоминающем античное одеяние светлом платье она переплывет Влтаву, увидев на другом берегу возлюбленного. С самой известной фотографии Милены на нас смотрит тревожно-печальным (магнетическим, как вспоминают мемуаристы) взглядом молодое, одухотворенное, прекрасное лицо. На фотографии венского периода (может быть, именно об этой фотографии Кафка писал: «На карточке из Ной-Вальдегга ты выглядишь явно больной, там это, конечно, преувеличено, но все-таки лишь преувеличено») в этом лице чувствуется затаенное страдание. Как это ни парадоксально, фотографии Милены – законодательницы мод (об одной из них Кафка писал: «вторую фотографию хоть сейчас на пропагандистский плакат: „Вот так нынче живут в Вене“»), видимо, не сохранились. На фотографии конца 20-х годов мы видим М. Есенскую и С. Иловскую в купальных костюмах. Здесь Милена – спортивная, широкоплечая, веселая, с короткой стрижкой. На фотографии 1929 года Милена с дочкой на руках кажется старше своих лет. На фотографиях 30-х годов Милена – сотрудница коммунистической прессы, товарищ Милена – в неизменном темном платье с белым пристежным воротничком. Ни «толстой, деформированной, больной матроны», какой ее рисует Вилли Хаас, ни узницы Равенсбрюка, Матери Милены, мы не увидим. На последней ее фотографии, сделанной гестаповцами в начале 1940 года, – мужественное, умное лицо женщины – политического руководителя и борца.
Первым источником информации о Милене Есенской для послевоенной читающей публики во всем мире было послесловие Вилли Хааса к «Письмам Милене». Нельзя было обойти молчанием и ту, кому предназначались письма Кафки. А ведь Хаас достаточно хорошо и давно знал Есенскую. В 1963 году в Мюнхене вышла книга Маргарет Бубер-Нейман «Приятельница Кафки Милена». Эта книга преимущественно основана на рассказах самой Милены Есенской, но в нее включены и автобиографические пассажи из книги статей чешской журналистки, и свидетельства людей, знавших ее (главным образом тех, кто оказался на Западе, поскольку дорога в Чехословакию для мемуаристки была заказана). В книге воссоздан героизированный и идеализированный образ возлюбленной Франца Кафки. Портрет Милены Есенской, нарисованный М. Бубер-Нейман, настолько ярок, что ни один из чешских авторов, писавших о своей незаурядной соотечественнице, не мог игнорировать эту книгу. После этого Милена Есенская еще не раз привлекала к себе внимание биографов Кафки и журналистов. В 1991 году О. Гоускова писала в чешском журнале «Творба»:
«В мире большой бум – Милена Есенская. Согласно обследованиям общественного мнения, она стала второй по популярности чешкой в мире после Навратиловой (известная теннисистка. – О. М.). Когда прошел пик мировой Кафкианы, мир набросился на Милену».
Чешский перевод «Писем Милене» появился с большим опозданием – в 1968 году. Сначала идеологические барьеры удалось «преодолеть» самому Кафке. Решающую роль тут сыграла международная конференция в замке Либлице (27–28 мая 1963 года), вдохновителем и организатором которой был профессор Эдуард Гольдштюкер. И только затем, в канун и разгар Пражской весны, настал черед Милены Есенской. Ведь несмотря на то, что погибла она в нацистском концлагере, куда попала как активная деятельница антифашистского Сопротивления, на ней осталось клеймо троцкистки. Чешское издание «Писем Милене», вышедшее под редакцией Эдуарда Гольдштюкера (составитель, автор предисловия и примечаний – Франтишек Каутман, редактор иллюстративного блока – Иржи Жантовский), можно считать образцовым. Вступительная статья Ф. Каутмана «Кафка и Милена» до сих пор остается самым глубоким и объективным из написанных по-чешски исследований на эту тему. Работая над ним, автор частично опирался на воспоминания Иржи Жантовского и Ярославы Вондрачковой, а также на материалы, собранные последней. Первоначально вместе с этой художницей по тканям и журналисткой, писавшей о прикладном искусстве в женской прессе 20–30-х годов, собиралась писать книгу о матери и дочь Милены Есенской Яна Черная (1928–1981). Первое издание ее книги «Адресат Милена Есенская» могло бы увидеть свет в 1969 году, если бы весь тираж в условиях так называемой нормализации не подпал под идеологический запрет (заметим в скобках, что Э. Гольдштюкеру в эту пору пришлось эмигрировать, а Ф. Каутман лишился возможности печататься под собственным именем).
В прологе к своей книге Яна Черная писала: «…для читателей важны прежде всего два периода жизни Милены: пора ее близости с Кафкой, когда эти отношения развивались и прерывались, тот хотя и непродолжительный, но, по всей видимости, чрезвычайно важный для обоих отрезок времени, и потом та пора, когда она отошла от коммунистической партии и перестала верить, что тогдашний Советский Союз – единственный и подлинный оплот не только рабочего класса, но также спокойствия и порядка во всем мире». Между тем личные воспоминания Яны Черной могли касаться лишь второго из этих периодов, и то в мере, ограниченной детским восприятием. В последний раз она видела мать в свои одиннадцать лет.
Яна Черная была первой из тех, кто сознательно поставил своей задачей демифизацию образа Милены Есенской. «Просто поразительно, – писала она, – как двадцатое столетие христианской эры, век, называемый веком разума, духовности, просвещения и черт знает чего еще, тяжело переносит голую правду. Удивительно, с каким трудом совмещает оно со своим рационально бьющимся сердцем представление, что возлюбленная прославленного человека до такой степени была непохожа на ангела, что на протяжении всей жизни ее сопровождала репутация человека, полного странных и непостижимых противоречий, человека, которого трудно понять и с которым нелегко жить. ‹…› Вот почему большинство тех, кто упоминал о ней в связи с Кафкой, пыталось хоть немного ее идеализировать и, во всяком случае, умолчать о некоторых фактах, слишком резко расходившихся с представлением об ангельской возлюбленной гения».
В духе иконоборчества выдержаны и мемуары Ярославы Вондрачковой (1894–1986) «Вокруг Милены», вышедшие уже после смерти автора, а чешская журналистка Марта Маркова-Котыкова, живущая в Австрии, вынесла полемическую ноту даже в название своей книги – «Миф Милена. Милена Есенская по-иному» (1993). Что же опровергли разоблачительницы мифа о Милене Есенской? Ее отец, Ян Есенский, и его сестра, Ружена Есенская, довольно известная в свое время чешская писательница, считали, что одним из их давних предков был магистр Ян Есениус, первый профессор медицины в Карловом университете, казненный 21 июня 1621 года на Староместской площади в Праге вместе с двадцатью шестью другими протестантами – руководителями восстания против Габсбургов. Яна Черная первой поставила это под сомнение.
Из письма М. Есенской М. Броду известно, что с июля 1917 года по март 1918 года она находилась в психиатрической лечебнице в Велеславине. «Психиатрия, – вспоминала она в этом письме, – страшная вещь: если ею злоупотреблять, ненормальным может стать всё, и каждое ваше слово – новое оружие для мучителя». М. Бубер-Нейман полагает, что Ян Есенский насильственно водворил дочь в нервную клинику, дабы помешать браку Милены с Э. Полаком, Яна Черная и Ярослава Вондрачкова добавляют к этому аборт, попытку самоотравления, незаплаченные долги и счета, домашние и не только домашние кражи. Я. Вондрачкова утверждает даже, что и в Велеславине Милена похитила драгоценности у одной душевнобольной, а в Вене дело дошло до спекуляции валютой. Но эта, судя по всему, не слишком близкая приятельница М. Есенской вообще не брезгует никакой сплетней. М. Маркова-Котыкова, попытавшаяся как-то проверить сплетни и слухи, пишет:
«Первые кражи Милена совершает вскоре после приезда в Вену. Официально они датируются августом 1919 года. В литературе о Есенской эти кражи несколько беллетризированы и мистифицированы. Такое намеренное сгущение красок особенно заметно в книге Яны Черной. Возможно, известным импульсом для игры фантазии послужило то обстоятельство, что к упомянутой аберрации имела склонность и Яна Черная. ‹…› Остается фактом, что вскоре после приезда в Вену Милена совершает несколько краж. О первых, совершенных у ее известной (и тогда еще богатой) приятельницы Регины Кранц (позднее прославленной писательницы Гины Каус), в полицию, естественно, никто не заявлял. Милена совершает кражи и позднее, в частности в актерской семье, где она вела хозяйство. И как раз эти кражи оказались для нее роковыми. 11 августа 1919 года ‹…› она предстала перед венским региональным судом. Друзья ее мужа по кафе быстро нашли ей одного из лучших венских адвокатов. ‹…› В ходе судебного разбирательства Милена свою вину признала. Повод? Хотела купить себе красивое платье, потому что была в „эротическом“ кризисе. Через несколько лет Милене был предъявлен иск, на этот раз братьями Цвибак. Один из известнейших модных салонов предъявляет Милене Поллак в 1921–1922 годах иск в размере 12 951 кроны. Скорее всего, речь идет о заказанных и неоплаченных швейных изделиях, что в пору тогдашней безудержной инфляции, как говорят, было в порядке вещей».
Р. Гребеничкова один из разделов своего послесловия к книге Я. Вондрачковой озаглавила «Милена Есенская – приятельница известных мужчин», перефразировав название фарса Роберта Музиля «Винцент и приятельница известных мужчин» (1923). Если на основе данных, представленных «разоблачительницами» мифа о Милене, составить список известных во всем мире или хотя бы в Австрии и Чехословакии мужчин, которые были влюблены в нее или состояли с нею в интимных отношениях, то выглядеть он будет так: Владислав Ванчура – Эрнст Полак (Поллак) – Герман Брох – Франц Ксавер фон Шаффготш – Франц Кафка – Яромир Крейцар – Юлиус Фучик – Курт Конрад – Эуген Клингер – Люмир Чиврны. Последние пятеро на десять и более лет моложе М. Есенской. Трое из этого списка – выдающийся чешский прозаик и драматург Владислав Ванчура, якобы влюбившийся в свою сокурсницу на медицинском факультете Карлова университета, Юлиус Фучик и молодой критик-марксист Курт Конрад – погибли в гитлеровских застенках. Участником антифашистского Сопротивления был и самый молодой из них (род. в 1915 году) Люмир Чиврны – поэт, переводчик, романист.
В конце своей книги М. Маркова-Котыкова пишет: «Милена не была ни столь исключительной, ни столь дурной, как бы ее многие хотели видеть». Именно на то, чтобы представить исключительную натуру как обыденную, и направлены все усилия «разоблачительниц». Это своего рода заговор завистниц. Дегероизация в моде, и к общему хору присоединяются и те, кто вполне все это осознает.
«Разоблачительницы» всячески размазывали легкомысленное отношение Милены, всегда готовой отдать другу последнее, к чужим деньгам и вещам, много написали о ее склонности к наркотикам, связанной с болезнями и мужественно преодоленной, постарались доказать, что Кафка был всего лишь эпизодическим лицом в треугольнике Милена – Полак – Шаффготш или что в своей высокой оценке его личности и творчества, в своей пропаганде нового жизненного стиля она была неоригинальна. Все это, к счастью, нисколько не умаляет главного в Милене – адресате Кафки – и в Милене – Матери милосердия.
О. Малевич
Письма к Милене
Меран-Унтермайс, пансион «Оттобург»
Дорогая госпожа Милена, я послал Вам несколько строчек из Праги, а потом из Мерана. Ответа не последовало. Впрочем, строчки мои, конечно же, не нуждались в сколько-нибудь спешном ответе, и если Ваше молчание есть всего лишь признак относительного благополучия, каковое, мы знаем, часто выражается в нерасположенности к писанию писем, то я вполне доволен. Но ведь возможно также – и потому я пишу снова, – что в тех строчках своих я Вас чем-то обидел (какая у меня тогда против воли грубая рука, коли это так) или, что было бы много хуже, та минутная передышка, о которой Вы писали, вновь миновала и для Вас вновь наступили тяжелые дни. Относительно первого предположения мне нечего сказать, настолько чуждо мне подобное намерение, а все остальное несколько ближе; относительно же второго не решаюсь гадать, – да и как я могу гадать? – хочу только спросить: отчего бы Вам не уехать хоть ненадолго из Вены? Вы же не бесприютны, как иные. Может быть, прогулка в Богемию придала бы Вам сил? А если по каким-либо причинам, мне неведомым, Вы не хотите в Богемию, то куда-нибудь еще – может быть, неплохо даже и в Меран? Вы бывали в Меране?
Итак, я ожидаю одного из двух. Либо дальнейшего молчания, это означает: «Не беспокойтесь, у меня все в порядке»; либо же хоть нескольких строк.
Сердечно Ваш, Кафка
Я вдруг понял, что, собственно говоря, не могу вспомнить в каких-либо подробностях Вашего лица. Вижу только, как Вы тогда проходили между столиками в кафе, направляясь к выходу, Вашу фигуру, Ваше платье – это все еще вижу.
Дорогая госпожа Милена, средь венского уныния Вы трудитесь над переводом. Для меня это и трогательно, и стыдно. Вы, наверное, успели уже получить письмо от Вольфа
, по крайней мере он уже некоторое время назад писал мне о таком письме. Новеллы «Убийца», объявленной, как говорят, в каком-то каталоге, я не писал, это недоразумение; но коль скоро она якобы лучшая, возможно, так оно и есть.
Судя по вашему последнему и предпоследнему письмам, тревоги и заботы, кажется, целиком и полностью Вас оставили, и я очень Вам этого желаю – и Вам, и Вашему мужу. Мне вспоминается воскресный вечер несколько лет назад, я брел по набережной Франценскэ, цепляясь за стены домов, и столкнулся с Вашим мужем, он шел мне навстречу и выглядел не многим лучше, чем я, – два больших специалиста по головным болям, впрочем, каждый совершенно в своем роде. Не помню уже, то ли мы продолжили путь вместе, то ли так и разминулись, да, пожалуй, разница не столь уж и велика. Но все это миновало и должно остаться в глубинах минувшего. Хорошо ли у Вас дома?
С сердечным приветом,
Ваш Кафка
Меран-Унтермайс, пансион «Оттобург»
Дорогая госпожа Милена, только что прекратился дождь, ливший почти двое суток днем и ночью; может быть, это и ненадолго, но все же такое событие надо отпраздновать – вот я и пишу Вам. Впрочем, дождь я перенес легко, это оттого, что вокруг меня чужбина, она, правда, невелика, но сердцу от нее отрадно. Вы ведь тоже, если я верно почувствовал (недолгое единственное полунемое свидание явно невозможно исчерпать в памяти), рады были венской чужбине; потом-то, возможно, обстоятельства все омрачили, но Вы тоже радуетесь чужбине как таковой? (Впрочем, это, наверное, дурной знак, и лучше бы ей не радоваться.)
Я живу здесь вполне сносно, более тщательного попечения бренное тело едва ли бы и выдержало, балкон моей комнаты утопает в зелени, обвит, захлестнут цветущими кустами (странная тут растительность – в такую-то погоду, при которой в Праге уже и лужи замерзли бы, перед моим балконом медленно раскрываются чашечки цветов), и при этом он весь открыт солнцу (или, что вернее, нависшему облачному небу, вот уже почти неделю). Ящерицы и птицы, несуразные знакомцы, навещают меня; о, я бы так хотел подарить Вам Меран. Вы недавно написали, что «задыхаетесь», образ тут вполне соответствует смыслу, а эти края, может быть, хоть немного все облегчили бы.
С сердечным приветом,
Ваш Ф. Кафка
Стало быть, легкие. Целый день я ворочал эту мысль в голове и так и этак, ни о чем другом думать не мог. Не то чтобы болезнь особенно меня пугала; наверное (я на это надеюсь, и Ваши намеки это, кажется, подтверждают), она коснулась Вас лишь мягко, но даже и серьезное заболевание легких (более или менее поврежденные легкие сейчас у половины Западной Европы), знакомое мне самому вот уже три года, принесло мне больше блага, чем зла. Года три назад это началось у меня посреди ночи – пошла горлом кровь. Я встал с постели (и это вместо того, чтобы остаться лежать, как я узнал позже из предписаний), случившееся меня взбудоражило, как все новое, но, конечно, немного и перепугало; я подошел к окну, высунулся наружу, потом прошел к умывальнику, походил по комнате, сел на кровать – кровь не переставала. Но при этом я вовсе не был несчастен – ибо через некоторое время я почему-то ясно вдруг осознал, что после трех, да нет, четырех лет бессонницы я впервые – если, конечно, перестанет идти кровь – смогу заснуть. Вскоре все прекратилось (и с тех пор не возвращалось), так что остаток ночи я спал спокойно.
Правда, утром пришла горничная (я снимал тогда квартиру в Пале Шёнборн), добрая, чуть ли не самоотверженная, но в высшей степени деловая девушка, и, увидев кровь, сказала: «Pane doktore, s Va?mi to dlouho nepotrva?»[1 - «Господин доктор, вы долго не протянете» (чеш.).]. Но я чувствовал себя лучше обычного, пошел на работу и лишь после обеда отправился к врачу. Продолжение этой истории тут уже неинтересно. Что я хотел сказать: меня напугала не Ваша болезнь (тем более что я, без конца перебивая сам себя и перебирая свои воспоминания, распознаю за всей Вашей хрупкостью почти по-крестьянски бодрую, крепкую натуру и прихожу к выводу: нет, Вы не больны, это лишь предостережение, а не заболевание легких), – так вот, не это меня напугало, а мысль о том, что должно было предшествовать такому срыву. Тут я для начала исключаю остальное, о чем Вы пишете: ни гроша в кармане, только чай да яблоки, ежедневно с двух до восьми, – это все вещи, которых я не понимаю, и они явно нуждаются в устных разъяснениях. От этого я, стало быть, сейчас отвлекаюсь (но только в письме – ибо забыть такое невозможно) и думаю лишь об объяснении, которое я тогда выстроил для заболевания в моем случае и которое ко многим случаям подходит. Мой мозг тогда просто не мог больше переносить возложенные на него заботы и мучения. Он сказал: «Я сдаюсь; а если кому-то все-таки важно по возможности сохранить целое, пусть облегчит мне ношу, и тогда мы еще какое-то время продержимся». Тут-то и подали голос легкие – им, видно, нечего было терять. Эти переговоры между мозгом и легкими – без моего ведома – были, наверное, ужасны.
И что же Вы теперь намереваетесь делать? Насколько я понимаю, немножко оберегать Вас – это сущий пустяк, это ничего не стоит. А то, что Вас надо немножко оберегать, должно быть видно всякому, кто Вас любит, тут все остальные соображения должны умолкнуть. Стало быть, избавление найдено? Я ведь уже сказал – но нет, не буду шутить, у меня вовсе не весело на душе и не будет весело, пока Вы не напишете мне, удалось ли Вам наладить новый и более здоровый образ жизни. Почему Вы не уедете на некоторое время из Вены – об этом я уже не спрашиваю после Вашего последнего письма, я все понял, но ведь и поблизости от Вены есть чудесные места, где бы Вас могли окружить заботой. Я не пишу сегодня ни о чем другом, ничего более важного у меня нет за душой. Все остальное – на завтра, в том числе и благодарность за журнал
, я был растроган и устыжен, опечален и обрадован. Нет, еще только об одном сегодня: если Вы пожертвуете хоть минутой Вашего сна ради перевода, это будет все равно что навек проклясть меня. Ибо когда однажды дело дойдет до суда, не понадобится никакого особого следствия, будет просто установлено: он лишил ее сна. Тем самым я буду осужден – и по праву. Стало быть, я борюсь и за себя, когда прошу Вас больше этого не делать.
Ваш Франц К.
Дорогая госпожа Милена, сегодня я хочу писать о другом, но – не пишется. Не то чтобы я все принимал уж слишком всерьез; будь это так, я писал бы по-другому, но ведь должна же где-то стоять для Вас качалка в саду, в полузатененном уголке, и чашек десять молока под рукой, чтоб сразу дотянуться. Пускай это даже будет в Вене, ну и что, тем более летом, только б не голодать и не тревожиться. Неужели нет никого, кто бы в этом помог? А что говорит врач?
Когда я вынул журнал из большого конверта, я был почти разочарован. Я хотел услышать что-нибудь о Вас, а не этот уж слишком знакомый голос из старой могилы. Зачем он встрял между нами? А потом я понял, что он же нас и свел. Но, между прочим, для меня непостижимо, как Вы решились взять на себя этот тяжкий труд, и я глубоко тронут тем, с какой верностью Вы его исполнили, словечко за словечком; что такая верность и та великолепная естественная уверенность, с какой Вы ее сохраняете, возможны в чешском языке, я и не предполагал. Неужели немецкий и чешский так близки? Но как бы то ни было, сам рассказ, говоря по чести, отменно плох; мне было бы легче легкого, дорогая госпожа Милена, доказать Вам это строка за строкой, и разве что мое отвращение пересилило бы необходимость доказательства. То, что рассказ Вам понравился, естественно, придает ему ценность, но и немного омрачает для меня картину мира. Довольно об этом. «Сельского врача» Вы получите от Вольфа
, я ему написал.
Разумеется, я понимаю по-чешски. Мне уже не раз хотелось спросить Вас, почему Вы не напишете мне как-нибудь по-чешски. Это вовсе не оттого, что Вы не владеете немецким языком. Вы, как правило, владеете им изумительно, а если где-то вдруг обнаружится, что Вы им не владеете, он добровольно склоняется перед Вами, и тогда это особенно прекрасно; вот немец этого от своего языка никак не ожидает, так лично он не отваживается писать. Но я бы хотел почитать Вас по-чешски, это ведь Ваш язык, ведь только там, в нем вся Милена (перевод это подтверждает), а здесь разве что Милена венская или собирающаяся в Вену. Итак, по-чешски, пожалуйста. И пришлите свои фельетоны, о которых Вы пишете
