– Я гляжу, у вас левая рука не того… Освоитесь с винчестером-то?
– Не сомневайтесь.
– Так, может, нынче вас подвезти до дома? С этаким-то грузом?
– Благодарю, не стоит афишировать мое близкое знакомство с генералом от инфантерии! Вот если бы вы были столь любезны распорядиться доставить свои поистине бесценные подарки ко мне на квартиру – был бы премного обязан! И, если это возможно, взял бы на себя дерзость попросить для переправы через Ангару ваш личный катер. Дело в том, что моя супруга э… в интересном положении, и рисковать лишний раз не хотелось бы.
– О чем речь, батенька! Берите, ради бога. Когда понадобится, тогда и берите! Протелефонируете моему адъютанту, Сорокину – я распоряжусь!
Агасфер написал на поданном генералом листе бумаги свой адрес и, поклонившись, вышел.
– Долго же вы, Александр Дмитриевич, этого штафирку своим обществом баловали, – немедленно просунулся в кабинет штабс-капитан Сорокин. – Матвей готов, я лично проследил, чтобы две печурки с древесным углем в экипаж поставил! Домой-с изволите отправляться?
– Домой, домой! – ворчливо отозвался Горемыкин. – Возьми-ка вот этот адресок, отправь по нему с нарочным мои подарки! Кстати, я обещал дать ему для переправы катер. Когда он протелефонирует в штаб – лично проводишь.
– Слушаюсь, ваше высокопревосходительство! Ого! – Сорокин завистливо поглядел на маузер и винчестер. – Чем же вас этот субъект прельстил, позволю спросить?
– Это, брат, не статская штафирка, а офицер. Побольше бы таких у меня в округе, а не свистоплясов вроде тебя!
Сорокин поджал тонкие губы. Подавая генерал-губернатору шинель, он нарочито-равнодушно поинтересовался:
– Чем же он лучше-то, Александр Дмитриевич? Уж на что я стараюсь, так стараюсь каждое ваше, даже невысказанное желание выполнить…
– Обиделся? Ничего, это полезно, брат! А человек, которого ты «штафиркой» называешь – настоящий боевой офицер! Выполняет секретное задание Генштаба, поэтому и под чужим именем живет. И своей жизнью, полагаю, часто рискует!
И Горемыкин в порыве откровенности по дороге к экипажу рассказал адъютанту кое-что из того, что услыхал от своего посетителя. Сорокин слушал очень внимательно, и уже у самых парадных дверей позволил себе чуть придержать генерала за рукав:
– А я бы все же шифровочку насчет нашего героя отправил в Генштаб! Мало ли! Так и так, мол: располагает ли такой-то объявленными полномочиями?
– Отправляй! – разрешил генерал. – Можешь моим именем подписать!
?
– Ваше высокопревосходительство, шифровка из Иркутска, от генерал-губернатора Горемыкина. Сейчас принести или в папочку со входящими на завтрашнее утро положить?
Куропаткин поднял на порученца усталые, в красных прожилках, глаза. Несколько мгновений военному министру понадобилось для того, чтобы сопоставить географическое понятие и полузабытое имя. Сморгнув, он кивнул:
– Немедленно!
Прочитав расшифрованный текст, он распорядился:
– Шифровальщика ко мне!
Когда через несколько минут бледный от недосыпания офицер в круглых очках и с шифровальным блокнотом в руке скользнул в кабинет военного министра, тот уже сформулировал в уме короткий и точный ответ.
– Пишите: «ИВО, Горемыкину. Офицер, представившийся вам Бергманом, является моим особо доверенным лицом. Особая примета: отсутствие кисти левой руки. Приказываю оказывать Бергману все требуемое ему содействие. Конечный маршрут его следования сохранять в строжайшей тайне. Куропаткин». Отправьте немедленно!
?
Усадив генерал-губернатора в экипаж и погрозив кучеру Матвею кулаком: смотри, мол, у меня! – штабс-капитан Сорокин, насвистывая мелодию из модной оперетки, вернулся в резиденцию. Составил шифровку в Петербург насчет полномочий последнего посетителя Горемыкина, отдал ее офицеру-шифровальщику с наказом отправить незамедлительно. Привел свой рабочий стол в порядок: убрал секретные документы в сейф, а бумаги попроще разложил по папкам и сложил их стопочкой. Завтра они лягут на стол генерал-губернатора.
Покончив с делами казенными, штаб-капитан потер ладоши и счел себя вправе заняться делами личными. Отперев особый ящик в своем столе, он достал оттуда стопку надушенных конвертов и визитных карточек от известных иркутских дам-сердцеедок, выпятив нижнюю губу, перебрал их, выбирая на сегодня ту, которая поможет скрасить ему длинный вечер. А может, и не только вечер – Сорокин был убежденным холостяком и не считал короткие романы и интрижки с местными дамами чем-то из ряда вон выходящим.
Он перетасовал визитные карточки еще раз, опытным взглядом выбирая наиболее перспективных в «ночном отношении» партнерш на сегодня – таких оказалось совсем немного, ежели не считать замужних дам, чьи супруги в настоящее время находились в длительных отлучках и деловых столичных поездках. Интрижки с замужними дамами, конечно, прибавляли в жизни перчику, но были делом рискованным. Причем опасность таилась не столько в неожиданном возвращении грозных и ревнивых супругов, сколько в болтливых язычках самих дам.
Определившись с «ночным» вопросом, Сорокин стал раскладывать из оставшихся карточек последний «пасьянс», который он для себя именовал культурно-финансовым. Приятный вечер с продолжением предполагал для начала какую-то культурно-развлекательную программу, и вот здесь надо было крепко подумать.
Две дамы из последнего «пасьянса», мадам Василькова и совсем молодая вдова коммерсанта Леннера, были наиболее перспективны в смысле «продолжения». Однако их придется вести в модные магазины и неизбежно покупать подарки. Одним из самых крупных магазинов в Иркутске того времени был «Пассаж» на Пестеревской улице. Здесь кавалеры приобретали в подарок дамам часы, золотые и серебряные безделушки. Одежду, ткани, большой выбор мужского и дамского белья, галстуки, батистовые платки, шубы, обувь и большой выбор различных мануфактур предлагал магазин Кальмера.
Некоторые просвещенные дамы, считающие, что лучший знак памяти – книга, вели кавалеров в «Книжную торговлю Синицина». Но, увы, таковых в «коллекции» штабс-капитана Сорокина не было. Не было в этой «коллекции» и любительниц посещения зоологического сада Сутормина с панорамой и фонографом. В этом жалком зверинце было всего-навсего несколько видов попугаев, обезьян, аллигатор, два дикобраза и какой-то странного вида медведь, которого хозяин именовал хоботовым.
Не стоило сбрасывать со счетов и непременную прелюдию к продолжению вечера – посещение одного из модных ресторанов города. Иные дамы, словно проверяя кавалеров на щедрость, норовили затащить их в дорогие заведения, а из меню неизменно выбирали самые дорогие блюда и вина. К сожалению, две дамы из последнего «пасьянса» были именно такого типа.
А с наличностью нынче у Сорокина было негусто, так что он со вздохом положил визитки мадам Васильковой и вдовицы Леннер в общую стопку. И тут же вспомнил про еще одну даму, чьей визитки в его коллекции, к сожалению, не было – мадам Серафима Бергстрем!
Дамочка была, правда, из ссыльных, но, спасибо хоть, не по политической линии! Сорокина представили ей на одном из новогодних благотворительных базаров. Потом было несколько прогулок по городу – пешком и на выпрошенном у генерал-губернатора моторе. В ресторациях мадам вела себя, не в пример прочим, скромно, кавалера на размер кошелька не проверяла. А у Сорокина, как нарочно, нынче имелся пригласительный билет на сегодняшний знаменитый прием иркутского миллионщика Сиверса, чей особняк располагался на Тихвинской площади. На балах у миллионщика присутствовало только избранное общество: богатые золотопромышленники, штабные офицеры в полной униформе, железнодорожные инженеры из столицы, нарядные дамы. Иногда туда заглядывал и генерал-губернатор. На балконе зала для танцев располагался полковой оркестр, а у фонтана в большом зимнем саду, освещенном гигантскими китайскими фонарями, весь вечер играл струнный оркестр.
Итак, решено: мадам Бергстрем и бал у Сиверса!
Сорокин ножничками поправил перед зеркалом усы, надушил их специальной помадой. Проверил перед зеркалом четкость пробора и протелефонировал в штабную конюшню, вызывая разгонный экипаж. По дороге к даме он собирался выполнить поручение генерал-губернатора и отвезти его подарок этому странному однорукому калеке.
Мероприятие с мадам Бергстрем, правда, чуть не сорвалось: у нее гостили приезжие путешественники из Германии. Однако у них хватило такта не напрашиваться за компанию к Сиверсу. Невнятно пробормотав свои имена, они сослались на усталость с дороги и поспешили укрыться в одной из дальних комнат дома, снимаемого мадам у купеческой вдовы.
Мадам весьма обрадовалась приглашению к Сиверсу. Она была весела, оживлена и потратила на сборы и переодевание не более получаса. Зато наличие гостей в доме испортило настроение штабс-капитану: проклятые путешественники, похоже, поставили крест на продолжении столь многообещающего вечера.
Хмурость Сорокина не укрылась от мадам Бергстрем. Еще в экипаже она просунула руку под его локоть и почти пропела:
– Ах, мой бедный Николя! Хотите, я угадаю причину вашей внезапной озабоченности?
Тот попытался уверить очаровательную Серафиму, что вовсе ничем не озабочен. Но мадам лишь тихо рассмеялась:
– Пригласив меня на бал, вы, Николя, наверняка рассчитывали закончить вечер в моей уютной спаленке. Молчите, несносный! – перебила она смущенного прозорливостью штабс-капитана, попытавшегося возразить. – Но вы плохо знаете женщин, особенно таких, как я! Если ваш Сиверс с его балом мне понравится – считайте себя приглашенным на другой бал! Бал Любви!
– Но как же ваши гости? – пролепетал Сорокин, шалея от страсти и покрывая холодные руки мадам поцелуями.
– А какое нам до них дело? – засмеялась Серафима. – И что им до нас?
Сиверс, как говорится, не подвел: музыканты старались вовсю, в парадном зале и даже в зимнем саду кружились пары. Мадам Бергстрем была в полном восторге и не замечала косых взглядов и презрительных улыбок местных дам, для которых статус ссыльной красавицы не был тайной.
– Я непременно добуду такое же приглашение на ближайший бал-маскарад! – пообещал Сорокин. – Говорят, что маскарады здесь превосходят столичные! Кстати, о маскарадах: не далее как сегодня я имел сомнительное удовольствие познакомиться с человеком, для которого вся жизнь – маскарад. Представляете, Серафима, он явился нынче к моему шефу в статском, хотя служит по линии Министерства внутренних дел. Не успел мой старикан выговорить визитеру за нарушение регламента, как выяснилось, что этот калека – вовсе не тюремщик, а боевой офицер! Предъявил мандат от самого Куропаткина, представляете?!
– Калека – и боевой офицер? – удивилась Серафима.
– Представьте себе! У него вместо левой кисти – протез! Мой шеф был так растроган, что подарил ему прекрасное оружие, которое ваш покорный раб завез к нему на квартиру.
Мадам Бергстрем едва не сбилась с такта, но вовремя взяла себя в руки и лишь переспросила:
– Вы сказали, Николя, у этого калеки нет левой руки? Ему лет сорок, и на щеке у него длинный шрам? Его имя – Берг?
– Немного длиннее – Бергман, по-моему. А вот шрама я что-то не приметил, – покачал головой Сорокин. – А вы что – знакомы?
– Петербург – это, в сущности, тоже большая деревня, где все друг друга знают, – заявила мадам. – Разумеется, мы давние знакомые и даже друзья! Но… Неужели вы ревнуете, Николя?
– Может, и приревновал бы, если бы этот субъект не покидал Иркутск в самое ближайшее время. Он, насколько я понял, ожидал здесь лишь вскрытия Ангары. Мне, кстати, поручено лично обеспечить его переправу на катере генерал-губернатора!
Усмехнувшись про себя, Серафима Бергстрем подумала: какой шок произвело бы на этого усатого индюка известие о том, что своей ссылкой она по большому счету обязана именно этому калеке. И еще она подумала о том, что ее немецкие гости прибыли в Иркутск очень вовремя!
– А вот я никогда не каталась по Ангаре, да еще на катере его высокопревосходительства, – вздохнула Серафима.
– О чем речь, моя прелесть?! Когда надо будет переправлять вашего друга, я пришлю к вам нарочного с запиской. Думаю, ваш друг не будет возражать против такой очаровательной спутницы!
?
Удаляясь от резиденции генерал-губернатора Горемыкина, Агасфер поднял воротник пальто и поглубже надвинул на лоб шляпу: пронизывающий ветер с Ангары поставил крест на запланированной было прощальной прогулке по городу и вынудил его свистнуть извозчика. Жительство он имел на казенной квартире, в «тюремной слободке», неподалеку от знаменитого на всю Россию Александровского централа. Вместе с супругой Настенькой, без сожаления оставившей Петербург, «инспектор Бергман» занимал небольшой домик о трех комнатах, стоявший в ряду таких же, похожих, ровно близнецы, казенных квартир, в которых проживали тюремные чиновники.
Сам Александровский централ располагался в ложбине между двух высоких гор. В центре – двухэтажное здание из темно-красного кирпича, фасад которого выходил на тракт.
Под крышей над главным входом – большая полуовальная вывеска с позолоченным двуглавым орлом. Над ним – надпись: «Александровская центральная каторжная тюрьма».
Централ был знаменит, без преувеличения, на весь мир. Заключенные попадали сюда из петербургских Крестов, московской Бутырки, варшавской Цитадели, Метехского замка в Тифлисе и других казематов. Одни надолго застревали в здешних камерах, для других централ был лишь этапом на тернистом пути каторжан. Тюрьма пережила смену множества методов воспитания, политических режимов, да и самих хозяев зданий.
Совершив первый свой инспекторский обход централа, Агасфер немало подивился его устройству и порядкам. Эта тюрьма не отличалась строгостью режима, и арестанты чувствовали себя здесь вольготно. Каторжане могли отлучаться из тюрьмы даже в Иркутск, для уголовников был смягченный режим, хотя по их спинам и погуливали розги, практиковался карцер, а руки и ноги порой сковывали кандалы…
Своеобразная революция тюремного перевоспитания преступников в централе, как рассказали «инспектору», произошла в 1880-е годы, когда начальником централа здесь стал некто Сипягин. Чуть позже его произвели в должность иркутского тюремного инспектора, а на его место пришел Лясотович, продолживший и развивший политику своего предшественника. С появлением в Александровской тюрьме этих двух либералов ее каторжный режим коренным образом изменился: вместо системы, основанной на наказании преступников, появилась тенденция к их исправлению гуманным путем.
Розги, кандалы и даже карцеры исчезли. Начальство сделало все возможное, чтобы организовать работы, в которых арестанты были бы заинтересованы. Возник целый ряд мастерских, прибыль с которых шла на улучшение положения арестантов, а третья часть заработка копилась, записывалась на их счет и выдавалась сидельцам по отбытии наказания. В санитарном и гигиеническом отношении тюрьма превратилась в образцовое учреждение.
Агасфер поплотнее закутал голову в башлык: продувало даже в крытом экипаже. С «коллегами» и тюремной администрацией «инспектор» поддерживал подчеркнуто-официальные отношения. Иркутяне, не особо скрывая, отчаянно завидовали заезжему из столицы светилу, над которым не было вездесущего начальства. Бергман приходил на службу в выделенный ему кабинет к восьми часам утра, обкладывался вытребованными с вечера бумагами и до обеда занимался ими. Как именно занимался, никто не знал. Строились различные предположения, из уст в уста передавались самые невероятные сплетни.
К полудню «инспектор» уходил, оставив тюремному делопроизводителю список потребных ему на следующий день справок и дел. Обычно он направлялся прямо домой, обедал, отдыхал, а остальное время до позднего вечера посвящал изучению японского языка, для чего шел к одному из обосновавшихся в Иркутске фотографов или владельцев прачечных.
Изредка «инспектора» видели в местном театре, купеческом или офицерском клубе. Везде он держался сдержанно, в споры не вступал, в друзья ни к кому не набивался.
Его супруга выходила в свет и того реже. Она приветливо принимала у себя соседских дам, делилась столичными рецептами стряпни, однако визиты вежливости отдавала через один. Не сплетничала, больше слушала и молча улыбалась.
В конце концов, на «инспектора» Бергмана и его супругу перестали обращать внимание и принимали такими, какие они есть.
…Агасфер выскочил из экипажа, кинул вознице полтинник и принялся вытирать калоши о железную решетку, прибитую, как и у всех соседей, к нижней ступеньке крыльца.
Супруга, Настенька Стеклова, потащила «Мишеньку Топтыгина» в столовую, по пути стаскивая с него башлык, шинель, калоши и сапоги, и торжественно усадила за стол, на котором красовался очередной ее кулинарный шедевр, приготовленный, как правило, под руководством прислуги, повара-арестанта. Осужденных женщин в Александровском централе было крайне мало, и в прислуги-кулинары охотно шли по разнарядке вчерашние мошенники, грабители и даже убийцы. Бергманам, например, прислуживал молодой карточный шулер Константин, в свободное время развлекавший их карточными фокусами и прочими «пассами и вольтами».
…На обед был сибирский борщ и куриные котлетки. А на «десерт» возле тарелки Агасфера лежало письмо из далекого, казавшегося отсюда призрачным, Петербурга.
Письма Настеньке приходили примерно раз в месяц, и всегда отправитель был один и тот же – Софья Быстрицкая, закадычная подруга еще со времен их совместного пребывания в Смольном. Эти письма Настенька каждый раз отдавала мужу с грустинкой в глазах, ведь на самом деле писала не подруга, и не ей. Автором сих посланий, переписанных аккуратным женским почерком, был начальник Разведывательного отделения Генштаба ротмистр Лавров.
Нынче Агасфер пораньше отпустил Константина, взял письмо, однако в спальню, где обычно расшифровывал корреспонденцию, направился не сразу. Усадив Настеньку на колени, он осторожно погладил ее округлившийся живот и пытливо заглянул в глаза, словно спрашивая: ну, скоро ли?
Жена обняла его за шею, догадливо спросила:
– Что, скоро нам дальше отправляться?
Агасфер молча кивнул:
– Я попросил у Горемыкина для переправы через Ангару его личный катер. Все-таки надежней, льды еще не все прошли…
Несмотря на то что газеты того времени взахлеб писали о европейском облике Иркутска, этот город на далекой восточной окраине России оставался еще во многом далеким от мировой цивилизации.
«Город, благодаря своему удачному местоположению и железной дороге, в торговом отношении занимает одно из видных мест среди городов Сибири, с каждым годом его население увеличивается, ежегодно появляется масса новых построек, – писали досужие репортеры. – Грязь на улицах, прежде достигавшая легендарных размеров, ныне отодвигается все дальше и дальше к окраинам. Главные улицы почти все замощены булыжником. На Большой улице местами имеется даже торцовая мостовая. Тротуары имеются на всех без исключения улицах, на главных – большею частью каменные или асфальтовые. Улицы прямы и широки. Освещение окраин – керосиновое, при помощи фонарей Галкина и других систем, центр же освещается электричеством».
Не менее серьезным оставался и вопрос строительства постоянного моста через Ангару. Два раза в год осеннее и весеннее половодья отрезали город от прочего мира. Остро нуждающиеся вынуждены были переправляться через и без того опасную реку среди огромных льдин.
– И потом, милая, мы отправляемся в путь только через неделю. За это время почти все ледяные поля пройдут!
– А там эти ужасные почтовые тарантасы! – вздохнула Настя. – Впрочем, я слышала, что беременным женщинам такая тряска только на пользу. Укрепляются мышцы!
Поцеловав жену, Агасфер с письмом отправился в спальню.
После расшифровки письмо и вспомогательные коды отправлялись в пылающий камин – Агасфер запоминал содержание сообщений дословно и прятал где-то на дальней полочке своего мозга.
Дела в Петербурге оставляли желать лучшего. Для контрразведки Главного штаба ситуация осложнялась тем, что в острую конкуренцию с ней вступило новосозданное секретное подразделение Департамента полиции министерства внутренних дел – Отделение дипломатической агентуры. Не обходилось и без вездесущего Манасевича-Мануйлова.
Лавров, в частности, писал: «Опираясь на исключительные права Департамента полиции и располагая средствами, во много раз превосходящими средства Разведывательного отделения, упомянутая выше организация стала брать под надзор наблюдаемых нами лиц, перекупать наших или просто запрещать им служить нам, пытаться всячески препятствовать нашей работе, а затем начала вторгаться и в Главное управление Генерального штаба: перлюстрировать корреспонденцию офицеров и учреждать за ними наружное наблюдение. Разведывательное отделение, в конце концов, оказалось сжатым со всех сторон, вся наша работа перешла в режим самоохранения и лишь отчасти на выполнение отдельных поручений, специальная же деятельность свелась почти к одному формализму».
Агасфер знал, что Лавров боролся как только мог. Дело доходило до прямого противостояния директора Департамента полиции Лопухина и военного министра Куропаткина. Последний пытался апеллировать даже к молодому царю, давшему жизнь новому подразделению, однако Николай II, ссылаясь на свою некомпетентность в разведке и контрразведке, постоянно уходил от решения вопроса в чью бы то ни было пользу.
В секретные дела супруга Настенька не лезла – довольствовалась тем, что была рядом с любимым.
Пока Агасфер возился с шифрами и кодами, прибыл посланец генерал-губернатора с огромным свертком. И когда Агасфер вышел наконец из спальни, Настенька с любопытством вертела в руках маузер.
– Осторожно, милая, он может быть заряжен! – Агасфер мягко забрал у жены оружие, взвесил его в руке. – Хочешь, я научу тебя стрелять? Это весьма полезно для нашего путешествия!
Ретроспектива 1
(август 1886 г., Новгород – Одесса)
…Над тюремным корпусом Новгородского острога, двухэтажным зданием с четырьмя круглыми башнями по углам, суетливо чертили небо крикливые вороны. Больше всего птиц было у центральной части корпуса – над встроенной церквушкой, увенчанной небольшой звонницей. На первом и втором этажах левого и правого крыла острога были размещены общие камеры, в башнях – одиночные. В подвальном помещении, непосредственно под церковью, архитектор предусмотрел карцеры. Тюремный дворик был примечателен изрядным количеством хозяйственных построек: сараюшек, амбаров, караульни, кузницы. Здесь же размещался больничный барак и конюшня. На внешнем дворе чернели сырые деревянные бараки для политических заключенных и пересыльных арестантов.
Двухэтажный арестантский корпус вполне соответствовал требованиям закона о размещении заключенных по роду преступления. В нем имелись отдельные камеры для мужчин, женщин и несовершеннолетних. Официальные лица, инспектировавшие тюрьму, отмечали, что в тюремных помещениях острога от сырости воздух «крайне изнурительный и вредный для здоровья».
Помимо центральной, были еще четыре лестницы, расположенные в башнях. Они позволяли, минуя главный вход, попасть из любой части корпуса в специальные огороженные дворики, предназначенные для прогулок заключенных. Все это должно было препятствовать общению различных групп арестантов.
В административном корпусе, рядом с въездом на тюремный двор, находились кордегардии (караульные помещения), комнаты для вновь поступающих арестантов и квартира тюремного смотрителя. Основные хозяйственные постройки (баня с прачечной, конюшня, погреб-ледник) примыкали непосредственно к ограде, в двух углах которой, с внутренней стороны, находились каменные будки-караульни.
В здешних камерах, рассчитанных на 12–15 человек, во время пересылки «утрамбовывалось» до 300 душ – мужчин, женщин, подростков. Люди спали буквально друг на друге. Для отправления естественных потребностей арестантов выпускали во внутренний дворик один раз в сутки, на полчаса. Надо ли говорить, что скверная пища чаще всего не позволяла людям дожидаться этих несчастных 30 минут, и под ругань и пинки сокамерников вынужденные естественные отправления совершались здесь же, в страшной тесноте и ужасной атмосфере.
