– Дык, привык в походе до Царьграда. Пряность такая. Её тамо все едят. Ныне не упускаю возможность выторговать у купцов по бросовой цене. Я-то знаю истинную цену.
– Ты в Царьграде был? – неподдельно удивился Мирослав.
Я вернул скакуна на дорогу, поглядел на медленно ползущий обоз и кивнул.
– Я с купцами дважды ходил. Красивый город, богатый, и там всегда лето.
– Когда же ты успел?
– А когда Ждана, жена моя, померла от ветряного мора, тогда и подался куда глаза глядят.
Мирослав покачал головой, мол, дело житейское. Эта зараза многих уносит каждое лето и каждую зиму.
– Ей было вот столько годов, – произнёс я, и начал считать по пальцам, – десять да ещё шесть. Мне на год больше, то бишь десять да семь.
– Ты счёту обучен?
– И счёту, и грамоте, – ухмыльнулся я, – полезные умения.
– Я бы побывал в Царьграде, да пять девок у меня, проклятущих, и все погодки. И всем на приданное горбатиться надо, – вздохнул Мирослав. – Сызнова жениться не хочешь?
Вот не любил я, когда меня спрашивают о женитьбе. Перегнувшись в седле к самой земле, на тихом ходу Сплюшки сорвал горсть спелой костяники. После сунул ягоду в рот, потянулся за пазуху и вынул оттуда потайной мешочек.
– Не хочу пока. Ждану я не любил, но привечал, женившись по указке матушки, но и не бил её, да и бранил нечасто. Хорошая она была, ласковая и работящая. А после смерти не вижу ей замену, – ответил я, высыпав на ладонь несколько серебряных чеканок. – У охотников пушную рухлядь взял, да в Византии продал. Часть себе на час невзгод оставил, а часть на всякие безделицы пустил. Вроде бы всего пять сороко?в меха, а серебра много выторговал.
Я потряс монеты на ладони, потом подцепил перстами две висюльки заморские, из чахлого золота сделанные. Хоть и нечисто злато было, а всё одно не темнело со временем, да и не смог я прицениться к чистому злату, шибко дорого.
– Как найду девку, чтоб душа к ней легла, так вложу в белы рученьки, да скажу, будь моей навек. А пока нет такой.
– Ну-ну, – усмехнулся сотоварищ и погладил ухоженную тёмную бороду, в которой уже виднелся редкий седой волос.
– Пру-у-у, – донеслось издали, когда обозные начали останавливать коней.
То старшина обоза дал приказ на отдых. В тот же час разночинный люд схватил берестяные баклажки и дублёные меха, дабы из реки набрать тёплой и слегка пахнущей тиной воды для похлёбки, а то и иные черпали ладонями и пили. Из рощи раздался треск ломаемого сухостоя.
– Стоит, – буркнул Мирослав, показав на одинокого всадника, одетого в дорогущую позолоченную стальную дощатую броню, именуемую в Царьграде пластинчатым доспехом, да с полированным зерцалом на груди, на котором вычеканен падающий сокол.
Низ кольчужных рукавов и её подол, свисающий из-под брони, был красным от медных колец, сделанных не столько для ратной нужды, сколько для бахвальства.
– Ага, пыжится, – с усмешкой согласился я с товарищем.
Княжий братец Ратибор был из робичей. Старый князь обрюхатил челядинку, а отпрыска признал и стал привечать. Ох и лютый он, всё ему завидно, что не имеет права на городище, хотя во всём лучше старшего брата. Старший-то от свейской княжны, к коей старик сватался ещё по молодости.
Княжич зло кричал на обозных и даже несколько раз стеганул витой кожаной плетью со вшитым в конец свинцовым грузом, такой и волка насмерть забить. Не плеть, а цельный кистень получается. Вскоре княжич обратил свой взор в мою сторону.
– Ярополк! – донеслось до меня.
– Поеду к нему, – лукаво прошептал я спутнику, – а то ядом изойдёт, не отмоешься.
Мирослав ухмыльнулся и хлопнул ладонью по крупу моего Сплюшки, от этого конь дёрнул хвостом и печально вздохнул.
– Езжай, полукняжич, – донеслось едва слышное сзади.
Меня порой так называли, но я отмахивался. Мало ли от кого моя вдовая матушка понесла. Ну выдался статью, ну схож с князем ликом, так мне от того проку никакого. Я отцом Тихона считаю, что приютил нас в час лишений и нужды. У меня и сводные братья и сёстры от него были, и не делил он на своих и чужих. Наоборот, княжий сокольничий научил меня всему, что знал. И бою на мечах да копьях, и стрельбе из лука, и верховой езде, и мудрости.
Не зажгись злобой, говорил он, злоба сжигает человека, как пожар лесное древо. Не травись завистью, говорил он, не можешь что-то сделать, взять или достичь умением и смекалкой, знать, не твоё, а иже подлостью возьмёшь – не снесёшь сей ноши, сгинешь. Лучше учись уму разуму, дабы суметь. Люби ближних, ибо в них часть души твоей же. Уважай врага своего, и тогда будешь знать, где он удар нанесёт, отбить сможешь. Не гнушайся добрым словом поделиться, слово не золото, от тебя не убудет, только приумножится.
Я вздохнул. В один миг болезнь унесла дорогих мне людей, и Тихона, и брюхатую Ждану, и трёх братьев названных, пощадив матушку и двух названных сестёр, вся забота о которых на меня легла. Пять годов с тех пор прошло. Всего одну зиму женат я был.
– Мне что, ждать должно?! – взбеленился Ратибор, засверкав дикими очами.
– А что? Я уже еду! – ответил я, привстав на стременах и дотянувшись ладонью до свисающей к дороге берёзы.
Та качнулась, словно женская коса, и казалось, древо улыбнулось в ответ. Княжич скрипел зубами и смотрел лютым взором, а когда я подвёл коня, начал цедить слова сквозь зубы.
– Ты зайца для меня добыл?
Вот глазастый, гадёныш. И ведь не отвертишься, всё в этих землях княжье, значит, и дичь тоже.
– А я вот думал, вдруг у тебя, княже, у самого охота не случится, тут-то я подкину зайца, а всем скажу, что ты его моей стрелой сшиб, – усмехнулся я.
– Не дерзи, безродина, – прорычал княжич.
Ох, не любил он, когда его поучают, аж на желчь исходит. А на охоту сам без загонщиков и не ходит, только бахвалится, как медведя ножом уложил. Да только в том медведе и без его ножа полсотни стрел было, там даже годовалый малец справился бы.
Не любил он слов супротив своей воли, а меня втрое остальных не любил. Ему кто-то шепнул, что старый князь на меня с пристальным прищуром глядеть начал. А намедни пряжку от плаща свою подарил. Правда, пряжка золочёная была обещана тому, кто в бою супротив медведя выстоит. Все испугались, ну а я того медведя кормил часто, безвредный он был, я его в шутку наземь и повалил, ещё и в нос поцеловал. Князь долго смеялся, что у меня душа медвежья. Покуда сытый – добрый, а в страшный час хуже шатуна. Я тогда весь пир подле князя просидел. И все шептались. Мол, похож. Вот и лютует Ратибор, пустой ревностью исходит.
Я потянул за поводья и, повернув коня, кинул дичь в телегу, где весь скарб княжича ехал.
– Но, Сплюшка, поскакали ещё зайцев бить!
Умный жеребец, не дожидаясь, покуда его подстегнут, помчался полным ходом, аж ветер засвистел.
– Быстрей, родимый, быстрей!
А ну его, зайца этого, не первый и не последний. Не в зайце дело. Было обидно, что Ратибор мою дичь отнял. Попроси он добрым словом, сам бы ему на вертеле изжарил, ан нет, всё ему надо, чтоб важнее остальных быть.
Конь долго нёсся по дороге, храпя на бегу, а потом я остановил его. Быстрая езда хороша, она дурные мысли из дурной головы выдувает, но загнать скакуна много ума не надобно. Да и самому горячиться не след, и мчаться куда глаза глядят. Я протёр лицо ладонью и развернул скакуна обратно, похлопав по шее. Сплюшка обиженно фыркнул, мол, зачем, ты, дурак, гонишь меня почём зря. Умный он, всё понимает.
– Пошли, братец, – со вздохом произнёс я, а потом услышал топот копыт на той же дороге, что сам скакал ранее.
– Ярополк! – раздался зов показавшегося на виду Мирослава. – Тебя княжич снова зовёт.
– Да что ему надобно? – огрызнулся я.
– А он всю малую дружину созывает. Дозорные доложили, что впереди деревня. Он хочет дань собрать.
– Так собирали же ныне полюдье, – изумился я, – я сам по всем сёлам и весям с мытарями ездил.
– А он ещё хочет.
– Вот дурень. Так и до смуты недолго.
– Иди сам ему объясни, – пожал плечами Мирослав.
Я повернул коня и легонько стукнул в гнедые бока, и Сплюшка словно почуял мои терзания, и нехотя побрёл обратно. Но рассказывать неразумному княжичу я ничего не стал, это его дело, не моё. Единственное, так это взял из обозной телеги щит, копьё и шелом. Кольчуга с наручами и так при мне были в сумках переметных, что позади сёдла. Добротная такая кольчуга, я её с мёртвого степняка снял, когда в дозор ходил. Они тогда как выскочат на своих мелких коняшках, прямо перед самым носом. «Сдавайся, урус», – кричали, рожи страшные корчили, саблями кривыми бряцали. Хотели нас в полон взять и продать подороже, но судьба решила иначе. Я как ткнул ближайшему в морду кулаком, он сразу брык, и дух испустил. Остальных порубали как капусту перед закваской. Им бы втихую стрельнуть, а они поживиться рабами решили.
Вот тогда я кольчужку и нашёл. Она и без того не степняцкая была, ежели по клейму судить, а из Византии. Я тогда уж хотел в долг денег просить, ибо доспех хошь не хошь, а покупать надобно, особенно если старый вместе с ладьёй утоп, жизнь-то дороже золота. И эти подвернулись так вовремя.
Я застегнул ремни на наручах и поправил кольчугу. А потом надел шелом с длинной наносницей и добротной бармицей, защищавшей шею. Шелом всё же в долг пришлось брать, так как на приданое старшей сестре соскребли всё имеющееся добро, ведь её за одного из княжьих стременных выдали. С бедным приданым позориться не нужно было.
Как собрали малую дружину, княжич повёл всех вперёд, оставив обозы на месте. Плелись до несчастной деревушки хоть и недолго, но с тяжкими думами. За весь путь никто ничего не спросил, ибо боялся попасть под горячую руку, а сам княжич молчал, аки сыч насупленный.
Заприметили нас издали, особливо княжича, что в ярком красном плаще был, а на голове шлем с полированной личиной. Земли спокойные здесь, и окромя небольшого частокола вокруг десятка домов никакой другой защиты не имелось.
На древке хоругвь развивается.
Плёлся я, а после стоял у деревни позади всего войска, посему не слышал, о чём с деревенским головой разговаривали, но вот Ратибор закричал злобно, видать, грубо ответили ему, раз опять взбеленился. Хотя у него норов такой, что и косого взгляда достаточно, чтоб с пеной у рта ругаться начал.
– Ты кому дерзишь, падаль?! – донеслось до меня.
В ответ было лишь неловкое бурчание.
– Да никак не дерзновею, княже, но у нас последние три коровы остались. И кобыла одна на всю деревню, – разобрал я.
Упасть бы мужику в ноги с плачем и причитаниями, может, и обошлось бы, ну а сейчас княжич выхватил свою плётку, прыг с седла и давай деревенского голову ею бить.
Я подался вперёд, хмуро глядя на происходящее. Старик корчился на земле, безуспешно пытаясь прикрыться руками, а совсем сошедший с ума от злобы и ярости Ратибор бил его и бил. На холщовой рубахе выступила кровь. Тяжело дышащий княжич остановился только тогда, когда деревенский голова затих и перестал дышать.
– На кол! Всех на кол! Чтоб другим неповадно было! – заорал вдруг Ратибор и плюнул на тело.
Дружинники все как один вздохнули и опустили взоры, а потом начали спешиваться. Не по сердцу сие было, но воле княжеской противиться не хотелось никому. Лишь один из самых старых дружинников снял шелом и подошёл к Ратибору и что-то прошептал на ухо. Княжич не дослушал и со всей силы ударил кулаком своего помощника, отчего хрустнуло и у воина из носу кровь пошла, заливая кольчугу и толстую стёганную рубаху под ней.
– Я сказал, на кол! – снова закричал княжич, завертевшись, как ужаленный шершнем в хвост пёс.
Из-за частокола донеслись визги и плач, кто-то надрывно причитал, а кто-то громко проклинал выродка кровавого.
– Там же дети малые да бабы, – под нос буркнул я, но Ратибор услышал.
– Дети и бабы?! Там суки блохастые да щенки полудохлые! Это животные, которые в дерьме рождаются, в дерьме ковыряются всю жизнь и в дерьме подохнут. Это скот безродный, как и ты, ублюдок. На кол их!
– Сам ли давно таким был? – буркнул я снова, отчего Ратибор аж дар речи потерял.
Как он не любил поминать, что из робичей, аж побелевшие губы от злости затряслись. Он стоял сперва словно язык проглотил, а потом вдруг лицо исказилось недоброй улыбкой.
– А вот ты самолично пойдёшь и перережешь этот скот. Ты же любишь княжью дичь бить? Любишь перечить? Вот и держать тебе ответ.
Я поглядел на частокол, снял шелом и шмыгнул носом.
– Прости, княже, не буду перечить. И дичь без дозволения не буду бить.
– Поздно, – прорычал в ответ Ратибор, – а не пойдёшь, на цепь тебя самого посажу, язык вырежу, и будешь вместо медведя у скоморохов плясать. Мать твою да сестёр вся дружина насиловать будет у тебя на глазах, а как натешатся, в выгребной яме утоплю.
Я дёрнулся вперёд, положив руку на меч, но прихвостни княжича ощетинились копьями, и не осилю я бой один супротив трёх десятков. И угораздило меня в такую оказию попасть. Ведь я даже не из его дружины, а старика князя, просто за мехом по деревушкам пошёл, на ножи и наконечники стрел выменять решил. Прибился к обозу, чтоб не одному быть. Воевода отпустил, сказав, что кажный воин в походе не лишний, а вон как обернулось. И ведь сдержит слово этот подлец, снасилит и утопит, даже если убьют меня сейчас эти ратники. А князь не будет с сыном ссору вести из-за смутьяна.
– Твоя воля, княжич, – процедил я и, развернувшись на месте, достал меч.
Шаг к деревне, два, три. Дальше всё как в тумане. Всё лоскутами, словно открою глаза на миг, гляну на ужас и снова закрою. Лишь крики и плач. Не помню ничего толком. Даже как ворота выбил, не помню, а рассказать уже некому было.
А ещё проклятия помню.
«Ни жив ни мёртв ты будешь. Ни зверь, ни человек будешь. И вовек тебе не смыть кровь человеческую со своих рук. Вовек смерти искать будешь, но не найдёшь её. Вовек муки страшные тебе будут, покуда прощения не заслужишь. Именем Велеса проклинаю тебя!»
Этот голос набатом бил в моей голове и словно старался разорвать её на части. Он звучал и звучал, а когда смолк, его потихоньку слабеющее эхо причиняло мук не менее, чем раньше.
– Убейте их всех! – стоял в ушах голос Ратибора.
Я едва узнал его сквозь проклятия и крики. Равно как и едва узнал злой хохот княжича.
И перед внутренним взором встало растерянное лицо человека с намокшей куцей бородкой. С уголка рта стекает кровь и капает мне на рукавицу. Ослепшие глаза более ничего не видят, но в них читается вопрос: «Почему?»
Помню, смотрю я в эти глаза, а потом легко бросаю отрубленную голову в кучу таких же голов, мужских, женских, детских.
– Будь ты проклят, выродок поганый! – истерично кричит женщина, которую я пинком опрокинул на землю, а потом со стиснутыми до скрипа зубами несколько раз ударил, заставив череп треснуть и обнажиться мешанине из серой и красной гущи.
– За что?! – истошно заверещал тощий мужичонка.
Он пытался встать, но лишь в испуге елозил и скользил ногами по кровавой грязи, отчего только ползти и получалось.
– Князь приказал, – тихо ответил я, а потом ткнул мечом.
Самым кончиком, но этого хватило, чтоб пробить горло. И в глазах его читалось: «Будь ты проклят!»
Я словно хмельной шёл меж трупов.
«Будь ты проклят! Будь проклят!»
Слова всё били и били в голове. Они блуждали во тьме, которая на меня вдруг навалилась. В которую я окунулся, как в омут. Почему князь приказал, а прокляли меня?
«Проклинаю!»
«Почему я?»
Осознал я себя лишь стоящим за стеной пылающей деревни, весь в крови, да внутри пустота. И этого гад ухмыляется. А в голове эхом голос: «Именем Велеса проклинаю! Ни зверь, ни человек! Ни жив ни мёртв!»
Кровь горела в жилах, словно туда расплавленный свинец залили вместо багряного сока. В висках стучало, и в глазах резь.
Сердце с шумом билось в груди. Тук-тук-тук.
