Мир медленно терял цвет, будто его заметало угольной пылью.
Тук-тук-тук.
Гарь крупными чёрными хлопьями садилась на серую от пепла траву.
Тук-тук-тук.
Я поднял дрожащие руки, орошённые кровью детей и женщин.
Тук-тук-тук.
В небе с шумным карканьем кружило вспугнутое вороньё, смешиваясь с гулом пламени и треском сгораемого дерева.
Тук-тук-тук.
Пожарище домов роняло на вечернюю землю дрожащие тени, догорающее солнце стыдливо пряталось за лес.
Тук-тук-тук.
Княжич, стоявший с ехидной ухмылкой, вдруг изменился в лице, став бледнее мела. Глаза его расширились в ужасе, а дружинники схватились за оружие.
– Убить его! – истерично закричал Ратибор, тыкая в мою сторону пальцем.
Со свистом сорвались с луков стрелы, пробив мою кольчугу и войдя в плоть. Но я не почувствовал боли. Я наклонил голову и тихо зарычал, а потом пошёл вперёд. Пошёл убивать.
Я слышал ржание испуганных коней, ринувшихся врассыпную. Слышал ругань воинов, но не понимал ни слова. Один из ратников захотел ударить меня копьем-рожном, с коим на кабана ходят, но я перехватил у самого наконечника и потянул на себя. Ратник не удержался на ногах и подался вперёд. Мелькнуло перекошенное лицо, а следом я перехватил за запястье и ударил ногой в живот. Воин отлетел назад, а оторванная рука вместе с копьём осталась у меня в стиснутых пальцах.
Дружинники стреляли в меня, покуда я не стал похож на ёжика, но я всё ещё жив был, и с силой бросил рожон в одного из дружинников. Копьё вошло в защищённое тело до середины и отбросило человека на десяток шагов.
Они все пытались бить и колоть, а я ударял в ответ, отрывая головы, руки и ноги. Я не рассуждал в сей миг, как не рассуждает дикий зверь, лишь клокочущий рык исходил из моей груди.
Я бил, а сумеречный лес оживал сотнями голосов. Из каждой норы, из-за каждого дерева на меня смотрели они, те, кто жил здесь задолго до человека, те, кто есть суть и воплощение бытия. Духи.
Я бил, я ломал мечи и копья ладонями, я разрывал кольчугу голыми пальцами, я выдёргивал из себя стрелы и втыкал в человечьи лица, а лесные обитатели окружали меня.
– Он проклятый! – ревела и пищала многоликая тьма.
– Он наш! – пели лесовики и лесавки.
– Ярополк, иди к нам! – кричали звери и птицы.
Я взял молящего о пощаде Ратибора правой рукой за горло, приподнял над землёй, а потом сделал несколько шагов и насадил на острый сук. Он плакал, стонал и корчился от боли, но я не понимал его слов. Лишь пальцы левой руки моей сжимали мешочек с византийскими монетами и висюльками. Это всё, что осталось человеческого во мне.
– Ярополк. Ярополк. Ярополк, – шептал лес моё имя бесчисленной листвой.
Я оглянулся на пожарище и шагнул во тьму.
Я шагнул во тьму на целую тысячу лет.
Глава 3. Пробуждение
Это был тяжёлый сон, странный и долгий, оставляющий после себя ощущение бесконечного кошмара, из которого нельзя вырваться. Кошмар о многих смертях и бесконечной ночи, разгоняемой только блеклым сиянием тонкого кольца чёрного навьего солнца.
Сейчас же, ощущая резь в глазах от ярчайшего света, пробивающегося сквозь веки, и слушая приглушённые голоса, я вспоминал этот сон.
Мне приснилось, что я убил княжича. Снилось, как он висел на суку, наколотый, подобно туше свежепойманной дичи на крюке. Снилось, как я снимал с княжича кожу, и он вопил до того самого мига, пока я не начал вырывать зубами его печень. Странно, что он был жив, ведь я видел, как кочевники снимают кожу с пленных, дальше руки или ноги никто не выдерживал, умирал от боли.
Мне снилось, как я, стоя пред огромным, тысячелетним дубом, сияющим золотым огнём, отрывал головы у попавшихся на пути степняков, я просто складывал их в рядок связанными, а потом наступал на спины и дёргал. И сам не знал, откуда силищи столько, да и не любопытно сие было. Есть сила, значит, так надобно. Помню крик одного из них: «Урус, не нада! Пожалюста!». Я же рвал и приговаривал: «Сие есть мой лес».
Мне снилось, как люди в странных одёжах громыхали колдовскими палками, источающими дым и огонь, пытаясь напугать меня. Они кричали на незнакомом языке нечто похожее на: «Гардез ле ордре де комбат! Тирез сур се демон!» А вскоре молили о пощаде и сыпали проклятиями, ибо я выходил из зимней тьмы леса на свет костра и утаскивал их одного за другим, не обращая внимания на грохочущее оружие, и там, во тьме, убивал.
Мне снилась большая громыхающая телега, похожая на обитый серым железом гуляй-город. Воины, сторожившие её, тоже гортанно кричали перед смертью и показывали в мою сторону пальцами. «Бринг шнеле ум дизен фадамте шайзе!»
К горлу подкатил ком тошноты, но не было сил шевельнуться. Даже открыть глаза не получалось.
Слушая странные голоса, я пытался отогнать от себя этот дурной сон, ибо при всей нелюбви к княжичу не мог такого сделать. Вызвать на оружный поединок или же кулачный бой мог, а выпотрошить вот так, как зайца… нет, не мог. И пленных я никогда не пытал. Но во сне лес шептал о жертвах, и я преподносил ему их.
– Под Воронежем нашли, – бубнил меж тем голос, снова врываясь в сон. – Он поисковика в муравейник лицом ткнул, и всё спрашивал, по чьему наущению тот его преследует. Всё спрашивал, не из челядей ли тот некого Ратибора. Если бы не Иван Семёныч, то без жертв бы не обошлось.
– Да уж, – отозвался второй голос, – сломать челюсть матерому боевому магу, это ещё умудриться надо.
Сон не хотел отпускать, затягивая в свои глубины, и говорящие пропали в небытии, а я, как и прежде бродил по лесу, не разбирая дороги. «Ярополк, будь мой», – нежно шептала лесная чаща, и я, не смея противиться её зову, да потеряв счёт времени, с безразличием наблюдал за копошащейся во мраке лесной нечистью, моими назваными братьями и сёстрами. И сам я был тварью, не принадлежащей ни миру живых, ни миру мёртвых. Как чудище лихое питался сырой дичью и лежал в берлоге под выворотнем вековечной сосны, родившейся, выросшей и умершей на моих глазах.
«Ты мой суженый», – мягко шептала листвой и хвоей роща, лаская ростками папоротников и мягким мхом. День сменялся днём, год сменялся годом, век сменялся веком. Лишь стареющая чащоба, шёпот лесных обитателей и мельчающее чёрное солнце.
Солнце. В какой-то миг оно вспыхнуло нестерпимо и замерло совсем близко, подобно ярчайшей лучине, зажжённой в избе. Но свет был холодным, неживым.
– Егор Олегович, – ворвался в мой сон голос, слышанный раньше.
Хотя, не сильно-то я и слушал голоса тех, кого предстояло убить.
– Да, – ответил тому ещё один.
– Что нам с ним делать? – этот был полон беспокойства, словно поймали медведя живьём и не знали, что с ним делать.
– Пусть сначала в чувство придёт. Самые базовые знания современного языка я ему вложил и вшил в его биополе интерактивный справочник, но он без практики – пустое место.
– А получится? Это же экспериментальная технология, ну, крепить служебных фантомов к простым людям.
– Вот и посмотрим.
Я лежал и слушал. Почему-то для меня это было очень-очень важно. Да, важно, но сон не хотел отпускать, подсовывая вместо яви свои образы.
Голоса стали приглушёнными и далёкими, как гомон летящего на юг птичьего косяка, а яркий свет, режущий глаза, превратился в горсть углей на ладонях. Они пылали столь сильно, что были белыми. Даже в кузнечном горниле не имелось столь жаркого пламени. Но в то же время оно не обжигало моих рук. И с этим огнём в дланях я стоял на присыпанной снегом поляне и смотрел на вырванные из мрака сонные берёзы, на нахохлившиеся в ожидании весны ели, на замершую в недоумении нечисть, на розовые от крови сугробы. А передо мной была хозяйка этого леса, нагая, бесконечно прекрасная и печальная. Дева сняла с головы венок из подснежников, глянула на меня глазами, пылающими чистейшей зеленью, и подошла ближе. Она возложила мне на голову сей венок, обняла и прошептала на самое ухо: «Твоё проклятие сна беспробудного исполнено, Ярополк. Тебе пора проснуться. Тебе пора к людям. Иди и искупи свои грехи до конца. Иди, но не забывай нас».
Дева подарила долгий, пахнущий можжевельником и полный бескрайней горечи поцелуй, а затем сделала шаг назад и кивком показала мне за спину. Я опустил глаза на сжатые в ладонях угли, а потом обернулся. На краю поляны стояла полуземлянка с приоткрытой дверью. Из всех её щелей бил такой же яркий свет, что источали угли в моих руках. А угли вдруг вспыхнули сильнее молнии в ночную грозу и погасли, став горстью серебряных монет и заморскими висюльками. Я посильнее сжал своё сокровище, выпрямился и решительно шагнул на свет землянки.
Мягкая сила заставила меня пройти внутрь, где ходили две безликие тени. Одна тень, молодая, худая, сутулая, с большими, как у совы глазами, сидела на скамье за столом и перебирала грамоты, а вторая, средних лет, невысокая, со светлой головой, источающая немалую чародейскую мощь, ходила по землянке и пила горячий травяной отвар из баклажки.
Первого звали Никита, а второго – Егор Олегович.
Сила заставила меня лечь на большую лавку, мягкую, укрытую белоснежной простыней. Сила заставила закрыть глаза и не шевелиться. А потом сила выдернула из сна.
– Вот блин, – произнёс беспокойный голос первого человека, Никиты. – Он же совсем дремучий. Радиоуглеродный анализ вещей позволяет датировать примерно десятый век. Как раз в это время крещение Руси происходило.
– Ну, всякое бывает, – с ухмылкой ответил Егор Олегович.
Раздалось шуршание, словно кто сухие древесные листы мял.
– Значит, состояние тела отличное, – снова пробормотал он. – Состояние вещей, кроме ювелирных украшений – крайне неудовлетворительное.
– Нежить? – переспросил первый, хотелось обозвать его дьяком.
– В том-то и дело, что нет, – ответил тот, кого звали Егором Олеговичем. – Человек. На нём проклятий висело, как блох на бродячей собаке. И ведь не снимешь разом, за одно потянешь, другие неизвестно, как себя поведут. Я вычленил классическое проклятье берсеркера, хорошо известное ещё с неолита. Чары завязаны на уровень адреналина, так что я поднял порог срабатывания, насколько возможно. Это позволит избежать активации в обыденности, а то он устроит бойню в метро в час пик. Потом на нём тоже хорошо знакомое любому чародею проклятие спящей царевны.
– Хороша же царевна, – усмехнулся Никита, и мне страсть как захотелось приоткрыть один глаз и взглянуть на неведомых собеседников, но сил не было и приходилось лежать смирно, аки свернувшийся клубком ёж.
– Никита, не смешно. Я сам в первый раз вижу, чтоб такое к мужикам применяли, обычно красных девиц проклинали.
– Он около тысячи лет в состоянии сомнамбулы провёл, не сошёл ли с ума?
– Не знаю. Для него это время могло просто выпасть из восприятия. Если так, то его словно на паузу поставили. Но если проклятие было по венгерскому типу, то да, крыша давно уже не на месте, – огрызнулся Егор Олегович. – В любом случае, оно свершённое и дважды не сработает. Остальные проклятия я не смог идентифицировать.
Чужое слово «индетипировати» сперва выпало из общего понимания, а потом стрелой вонзилось в голову. Идентифицировать – познавать, вот что оно значило.
– Может, определить его в ваш потусторонний батальон? А то вон какой здоровяк. Метр восемьдесят пять и косая сажень в плечах. Не Илья Муромец, но всё же.
– Никит, – со вздохом произнёс Егор Олегович, – Муромец был на пять сантиметров пониже, хотя и потяжелее немного, так что, если бы они с Ильёй пересеклись, ещё неизвестно, кто победил бы. Это сейчас акселератов много. Тогда же его габариты были просто выдающимся.
Я лежал и слушал. Не след сейчас встревать. Пусть думают, что сплю. Говорили они странной речью, но слова я неведомым чудом понимал. Лишь изредка они запаздывали в мою голову, словно невидимый толмач водил пальцем по бересте, ища каракули, а потом всё же находил и шептал на ухо.
– А батальон из эксперимента стал регулярным подразделением. Требования ужесточились. Поэтому без дополнительной проверки не могу. Пусть обвыкнется сперва. Ты его Вась Васю покажи.
Рядом что-то зажужжало, как сердитый майский хрущ, и Егор Олегович начал говорить, обращаясь к ещё одному собеседнику.
– Подполковник Соснов, слушаю. Да. Да. Нет. Сейчас буду.
Он зашуршал одеждой и вышел, тихонько прикрыв за собой дверь. Было слышно, как едва заметно скрипнули петли.
Оставшийся в одиночестве дьяк, а чутьё подсказывало, что это именно дьяк, зашуршал листами, как до этого Егор Олегович, но делал сие долго. Очень долго. Потом начало что-то мягко и быстро стучать и щёлкать. Словно малая птаха по коре дерева клювом.
– Сохранить как, – пробормотал под конец дьяк, – русич минус десять. Интер.
Он ещё раз стукнул и тяжело вздохнул. Что-то загудело и зашуршало теми же листами.
– Как мне звать-то тебя? – снова вздохнул мужчина, взяв что-то со стола и отхлебнув.
– Ярополк, – непослушным после длительного молчания басом произнёс я и открыл глаза.
Яркий неживой свет лился с потолка, словно через слюду или бычий пузырь, заливая небольшую клеть. Стены были белыми и чистыми. Окна отсутствовали. В одном углу стоял большой белый короб с дверцей. Никита действительно оказался молодым парнем, одетым в белую длиннополую рубаху, из-под которой виднелась ещё одна, светло-серая. На ногах синие льняные штаны и кожаные обувки. А то, что казалось совиными глазами, было на поверку стёклышками, вдетыми в опущенный на уши и нос ободок. Через сей хитрый предмет и поглядел на меня Никита.
Парень сразу схватил со стола небольшое чёрное зеркальце и, ткнув в него пальцем, приложил к уху.
– Егор Олегович, он очнулся. Что значит, сам? Да нафиг мне страховка, если он мне голову оторвёт? Ладно, я понял.
Никита тоскливо вздохнул, поджал губы, а потом положил говорящее зеркальце на стол рядом с небольшим, ярко сияющим витражом. Цветными стёклышками меня не удивить, видел в Царьграде. А ещё на столе я увидел горсть своих монет и висюльки, не иначе, покуда спал, взяли.
– Ну, здравствуй, – произнёс парень, – меня зовут Никита.
Я кивнул и облизал пересохшие губы.
– Ты проспал тысячу лет, – продолжил мой собеседник, явно не зная, что говорить и спрашивать.
– Воды, – произнёс я, а потом сел.
И только сейчас заметил, что одет в белую рубаху, похожую на ту, что была поверх одёжи у Никиты. А под ней лишь голое тело.
Парень быстро встал, подошёл к белому коробу, открыл дверцу и достал оттуда хрустальный сосуд с узким горлышком. Никита открутил крышку и протянул сосуд. Вещь оказалась действительно сосудом, но не из хрусталя, а из чего-то податливого, словно слюда. И оно было холодным, аки вешний ручей.
Я вмиг опорожнил его и только после этого смог говорить.
– Тысяча лет.
Это не казалось шуткой. И сны не были просто снами. Я вспомнил видение с хозяйкой леса. «Твоё проклятие исполнено, Ярополк. Тебе пора к людям. Иди, но не забывай нас».
– Тысяча лет, – повторил я.
Перед глазами промелькнули лица матушки и сестёр. За это время все они давно умерли, и хотелось надеяться, что прожили они долгую и счастливую жизнь, а род наш не прервался. Я с грустью вздохнул. Через тысячу лет никто не сможет даже сказать, что с ними сталось. Но ежели поглядеть с другого боку, то и князь, который мог захотеть мстить за сына, давно почил в небытии, да и сами мои прегрешения стёрты из людской памяти.
– Тысяча лет.
Я поглядел на витраж Никиты, на котором ровные строчки незнакомых буковок сами собой сменились зелёным-зелёным лугом под синевой чистейшего неба; на говорящее зеркальце; на белый короб-ледник со слюдяными горшочками; на ярко сияющий потолок. Всё новое, и далее чудес может быть только больше. Новый мир. Новая жизнь.
Я резко встал, отчего Никита испуганно подался назад.
– Не боись, не ударю, – произнёс я и взял со стола своё сокровище. – Тысяча лет. Хочу всё увидеть своими глазами.
– Тебе пока нельзя, – пробубнил парень, – нужно тебя показать психологам, провести медосмотр и ликбез. Приёмная комиссия по соцадаптации нечисти…
– Я что, нечисть, что ли? – прорычал я, поняв только это слово, и парень заозирался, словно ища путь к отступлению.
Но если сны мои правдивы, то действительно нечисть, но этот… Егор Олегович который… он сказал, что я человек. И я должен оставаться человеком. Не хочу быть снова дикой тварью.
– Нет, но, – Никита снова схватил зеркальце и начал разговор, быстро тараторя, – Егор Олегович, он уйти хочет… Но ведь протокол… Ладно, сейчас скину Вась Васю.
