Сергей Еремин "Нахимовский Дозор"

Дальнейшие события выглядят очень логичными.

Абдул-Меджид I двадцать седьмого сентября потребовал от России покинуть дунайские княжества в двухнедельный срок. Россия это условие не выполнила. Четвертого октября Порта объявила войну России. Николай в долгу не остался и двадцатого октября в свою очередь объявил войну Турции.

До Синопского сражения, триумфа Черноморской эскадры Нахимова (с русской точки зрения), или до Синопской резни (по мнению влиятельных английских газет) оставалось всего ничего.

Или до дела Пекуса с точки зрения Льва Петровича.

Кстати, английская эскадра на выручку туркам в Синоп не пришла, сославшись на неудовлетворительные погодные условия. Единственный уцелевший турецкий корабль – пароход «Таиф» («Tayf») – позорно сбежал с поля боя, если полем можно назвать морскую гавань.

Но зато европейские Иные посочувствовали несчастным туркам, заставили Инквизицию заняться русским моряком, с перепугу закрывшимся магическим щитом. Занятно.

И война уже полыхает от края до края Российской империи, от ее западных придунайских желаемых границ до Северного моря и Камчатки. От Финского залива до Кавказа. И центр всех устремлений союзников, средоточие сил и финансовых потоков, основные военные действия – это все Севастополь.

Небывалые в истории объединенные Дозоры, представительство Инквизиции, подозрительный союз Шаркана и Агния – это тоже Севастополь. Им всем тут что, медом намазано?

* * *

Бутырцев методично читал лекцию для своего спутника. Сыпал именами, датами, пунктами договоров. У юного мичмана голова шла кругом. Он давал присягу Государю, он принимал Договор, он готов был умереть за Веру, Царя, Отечество, Дело Света. Но ему и в голову не приходило, что его подвиг будет связан с таким запутанным клубком гордиевых узлов. Куда как проще командовать вверенными тебе орудиями на деке линейного корабля, стоя под градом неприятельских ядер и бомб. Вообще-то он в бою еще не бывал, но в практических плаваниях со стрельбой участвовал…

Бутырцева к концу обозрения большой политики одолела досада – в результате всех этих неразумных ходов самодовольных деятелей, начиная с Николая Павловича и заканчивая продажными турками и московскими магами, он, Бутырцев, вынужден трястись в этой повозке по пыльной дороге в Севастополь. Учить мальчишку Светлого уму-разуму. Думать о том, где взять свежих лошадей или найти корм для выбившихся из сил коняг, которых Шаркан соизволил переместить в Крым. Трястись? Вообще-то сейчас стоим, как и всегда, – дорога узкая, сплошные телеги, возы, фуры, повозки, конные эскадроны, пешие ротные колонны. Возницы орут, курьеры орут, ишаки орут – воистину Содом и Гоморра. Только татарские верблюды спокойно жуют свою жвачку.

Глава 3

I

– Лев Павлович, смотрите, Иной, – Нырков вполголоса отвлек стратега от высоких дум.

– Где? – покрутил головой Бутырцев, возвращаясь к действительности.

– Вон же, прапорщик на фуре с ядрами впереди нас. Светлый… Уровень не могу определить…

– Четвертый, – ответил Темный маг, не раздумывая. – Аура спокойная, нас не видит. Пройдитесь-ка, Филипп Алексеевич, поговорите с собратом по Свету, заодно и ноги разомнете. А то вы на казенных харчах за пять дней нашего путешествия нешуточно раздобрели.

Обиженный подначкою Нырков резво спрыгнул с повозки в белесую крымскую пыль и уже собрался было пойти вперед, но Бутырцев остановил молодого мага:

– Подождите. Пожалуй, пройдусь с вами, надо нам свой статус явить подопечным Иным.

И продолжил, отвечая на невысказанный вопрос Филиппа:

– Не забывайте, что мы – дозорные. Нам надо учесть всех русских Иных в Севастополе и в армии, объявить им о надзоре за соблюдением Договора, о невмешательстве в дела людей…

– Все ясно, – буркнул Нырков, досадуя на Темного, – сейчас мы ему крылья подрезать будем.

* * *

Прапорщик, молодой человек лет двадцати по виду, в пропыленном мундире, с забинтованной головой сидел рядом с фурштатским солдатом на передке тяжело груженной ядрами фуры, беспечно насвистывая незамысловатый мотивчик. Мысли его были спокойны и размеренны, он совсем не заметил, как к нему подошли дозорные. Он вздрогнул, когда Бутырцев обратился к нему:

– Господин прапорщик, позвольте поинтересоваться…

– Что вам угодно, господа? – поскучнел лицом офицер и неторопливо слез с фуры.

– Прапорщик четвертой роты второго батальона Минского полка Родимцев, – представился он. Постороннему человеку было бы непонятно, с какой стати он сделал это, ведь перед ним стояли всего лишь мичман и господин в партикулярном платье, возможно, в чинах, но сейчас явно не при исполнении.

– Мичман Нырков, – представился высокий темноволосый юноша и вполголоса добавил: – Светлый, севастопольский Дозор.

– Коллежский советник Бутырцев, Темный, начальник севастопольского объединенного российского Дозора, – подошедший худощавый господин говорил громко, очевидно, прикрыл разговор от посторонних глаз.

Родимцев с удивлением посмотрел на магов, он впервые слышал об объединенном Дозоре. Разве это возможно? Но перед ним стояли Темный, явно немалой силы, и слабый Светлый, чуть моложе его самого, но вряд ли выше по степени. Немного робея и смущаясь, пехотный офицер признался:

– Извините, господа, я не знал о таком Дозоре. Я что-то нарушил? Извините еще раз, я Иной недавнего посвящения, Светлый, пятого уровня…

– Уже четвертого, господин прапорщик… – перебил его Темный.

– Юрий Николаевич, к вашим услугам, – стушевался пехотный. – Как же это вышло, что я уже на уровень выше поднялся?

– Лев Петрович, – в свою очередь назвался Бутырцев, не ответив на вопрос.

– Филипп Алексеевич, рад знакомству с боевым офицером, – искренне добавил Нырков.

– Давно ли участвуете в кампании? – спросил Темный.

– Почитайте, с самого начала, с Альминского дела. Получил контузию, проходил лечение в госпитале в Бахчисарае, признан выздоровевшим, возвращаюсь в полк, – отвечал прапорщик, лихорадочно пытаясь понять, чего от него желает грозный Дозор.

– Не врите, Юрий Николаевич, – добродушно сказал Бутырцев, – врач велел вам еще неделю не вставать, долечиваться, а вы из госпиталя самовольно ушли. Я же вижу…

– Да как же можно мне в госпитале быть, коли Севастополь в опасности? Когда товарищи мои кровь проливают? – не выдержал Светлый. – Я как услыхал про бомбардировку пятого октября, так сразу решил, что мое место в полку, в роте своей. У нас много офицеров погибло, а я почти здоров, я же Иной. Только мне бы целителя толкового, сам я в такой магии не силен. Я, почитай, магии-то и не обучался, – начав свою речь патетически, к концу ее Родимцев стих и вопросительно посмотрел на дозорного начальника.

– Господин прапорщик, сами признаете, что мало что умеете, а на встречу со смертью спешите. Не торопитесь, успеете еще, тем более что сильные действия всем Иным в Севастополе запрещены и строго наказуемы. Да-да, наказуемы: и русским, и союзникам, будь ты хоть маг, хоть оборотень, даже и вампир. Мы, Дозор, следим за этим и нарушителей установленного порядка будем передавать Инквизиции.

– Как же так? Сразу Инквизиции? – не на шутку испугался пехотный.

– Ей, голубчик, ей самой. Под Севастополем сейчас целая комиссия от Серых собрана, – огорошил Светлого Лев Петрович. – Но мне интересно, как вы с вашим малым опытом достигли уже четвертого уровня, да к тому же сами этого не заметили. Расскажите-ка про сражение. Страшно было?

– Да как же не страшно! Я в сражениях еще участие не принимал, а тут сразу такой ужас кромешный: французы навалились, пушки грохочут, ядра так и летают, штуцерники неприятельские, что за каменной стенкой в саду укрылись, в упор по нам бьют. А мы на них со штыками… Ротного сразу убили, и подпоручика Петрова тоже. Пока до неприятеля добежали, еще подпоручика и двух прапорщиков потеряли. И унтеров мало осталось. Я, получается, старший в роте. Ну и командую: «В штыки, ребята!», а солдаты уж навалились на французов. Я из пистолета в кого-то выстрелил, тут на меня мордастый такой в феске, не то француз, не то турок какой, навалился с палашом. Стыдно сказать, испугался я, прямо смерть свою в его глазах разглядеть успел…

Родимцев говорил все быстрее, горячась, переживая заново те страшные мгновенья штыковой атаки. Говорил искренне, понимая, что этим собеседникам можно и нужно сказать правду, что они не просто Иные, они русские люди, они поймут.

– …я еле успел саблей его оружие отбить, но противник был сильнее меня, так по моему клинку рубанул, у меня аж руку отсушило. Повторным ударом он меня бы убил, ей-богу, я с испугу-то в Сумрак отступил, но стыдно мне опять стало – с поля боя сбежал, я назад и вывалился, тут молодца этого Трофим Стрельцов из второго взвода штыком в живот пырнул и приклад вниз опустил, потроха неприятелю выворачивая, как учили. После такой раны не живут. Свалился француз, а спаситель мой уж с другим схлестнулся. Я покрепче саблю обхватил и ему на помощь крутнулся было… Но тут меня по голове будто бревном ударило. Очнулся – лежу на носилках, в ушах звон, поднять голову не могу. Кто меня несет, куда – не соображаю. Опять в беспамятство впал. Очнулся уж ночью. Кругом такие же раненые стонут, а многие уж и не стонут – отдали Богу душу. Тут девица какая-то подошла, приподняла голову мою, напоила водой с вином, тряпицу на голове сменила на чистую, да и позвала солдат из нашего полка, которые меня дальше понесли.

– Откуда же девица взялась? Не бред ли, часом? – поинтересовался Бутырцев.

– Мне уже в госпитале потом сказывали, что зовут ее Дарья. Она – дочь матросская, с Корабельной стороны. Будто распродала она после гибели отцовой все имущество, купила бричку, корпии и тряпиц, вина, набрала воды бочонок, да и подалась к Альме, справедливо рассудив, что надо же будет кому-то раненых выхаживать, которых с поля боя вынесут. Она многим там помогла.

– Героическая девушка, и как не побоялась! – даже старый сухарь Бутырцев расчувствовался.

– Хороша ли собою? – проявил живой интерес Нырков, подходя к рассказу Юрия с другой стороны.

– Не разглядел я, ночь стояла, – сконфузился Родимцев и продолжил: – Говорят, господа, главнокомандующий, светлейший князь Меншиков ей самолично крест на ленте вручил и деньгами одарил.

В словах его сквозили и гордость, и хвастовство: будто его самого наградили, будто факт его перевязки такой выдающейся личностью делает его причастным к высокому благородному деянию простолюдинки.

– Даша… – восторженно произнес Нырков, уже что-то себе придумывая и о чем-то мечтая.

– Светлые, что с вас взять, – пришел в себя, смахнул наваждение Бутырцев. – Что же, господин прапорщик, позвольте вас поздравить с участием в большом деле. Я так полагаю, что вам награда полагается или производство в чин. Ваш рассказ также объясняет, почему вы на следующий уровень Силы шагнули. Сумрак ваш страх выпил, силы и добавилось – такие случаи известны. Хорошо, что вы магию не применили, иначе пришлось бы нам с вами перед Инквизицией предстать. Вы уж, голубчик, если другого кого из Иных встретите, обязательно расскажите о запрете этом, дабы бед никто не натворил. Строго велено присматривать, чтобы вмешательств магических не случалось. – Бутырцев озабоченно нахмурился.

– Эк, как оно оборачивается, – тоже посмурнел лицом прапорщик. – Всенепременно передам. И юнкеру Козловскому, и подпоручику Архипову, хотя он и Темный…

– Ваши знакомцы? В каких полках служат? – взял названных на заметку Бутырцев, сделав вид, что пропустил оговорку Светлого мимо ушей.

– Да в нашем Минском же…

– Позвольте! Это что же получается, в одном вашем полку сразу трое Иных? – От услышанного в Бутырцеве проснулся следователь.

– Так четыре было, ваше высокоблагородие. Прапорщик Симбирцев погиб при Альме, как мне сказывали. Темный. Но ведь христианская душа, Царствие ему Небесное. – Родимцев перекрестился.

– Позвольте поинтересоваться, который вам год?

Нырков подумал, что вид Бутырцева напоминает ему что-то очень знакомое. Точно! Будто борзая учуяла дупеля, спрятавшегося в траве под кустом, поводит носом, вдыхая запахи, последний раз пробуя их, убеждаясь, что тут птица, тут, никуда не делась. Сейчас совсем замрет, вытянувшись в стойке, прежде чем вопросительно повернуться к охотнику: «Ну что же ты! Командуй: пиль!»

– Девятнадцатый.

– А вашим знакомым Иным в полку?

– Козловскому шестнадцать, подпоручик Архипов постарше будет, годов двадцати четырех. Он в полк из отпуска по болезни вернулся недавно, когда объявили, что нас в Крым посылают. Симбирцеву в декабре двадцать… было бы… А ведь и Архипов раньше времени из отпуска вернулся. Как же так? Темный, а о себе не подумал? Может быть, решил, что уж его-то смерть минует, а тут чины и ордена возможны.

– Ну да, ну да, – иронично хмыкнул Бутырцев и возразил: – Зачем ему? Мы же Иные. Жить можно долго. Деньги с нашими возможностями нажить можно легко. Вас геройствовать потянуло, Светлый?

– Нет, не геройствовать. Отчизну защищать. Вам, Темному высоких степеней, не понять, – резко ответил Родимцев и смутился. – Простите, ваше высокоблагородие.

Помолчали неловко.

– Не хотите ли, Юрий Николаевич, в Дозоре послужить? У меня место есть вакантное. Работа для такого храбреца, как вы, для человека обстрелянного. И денежное довольствие повыше будет.

– Увольте, господин Бутырцев. Не мое это дело – упырей непослушных да оборотней глупых ловить.

– Выше берите. Посложнее дела-то будут. Интересные и отчаянные. Заодно и магией сполна овладеете, – искушал простодушного пехотного прапорщика опытный дозорный.

– Нет, не мое это дело – в хитросплетениях Иных дел разбираться, – подумав, ответил Ростовцев. – Не мое.

– Тогда до свидания, Светлый. Сумрак даст – свидимся. Берегите себя.

Из уст Темного такое пожелание могло бы выглядеть издевкой или угрозой, но Ростовцев понял, что на этот раз все сказано от чистого сердца.

Нырков в порыве чувств просто обнял боевого товарища и пожелал:

– Пусть тебя Свет бережет.

– И тебе, друг, Светлого пути. До встречи.

II

После этого разговора дозорные долго ехали молча.

Нырков рисовал в уме картины кровопролитных боев, героических схваток, в которых показывал неслыханное мужество. Ему виделись награды, за которыми по пятам следовала слава. Или слава катилась впереди героя и наград? Ведь пока представление к Георгию дойдет до Государя, пока он подпишет рескрипт, пока курьер привезет документ с Его подписью и вожделенный крест в Севастополь – это же сколько времени понадобится? Конечно, главнокомандующий может его и своей властью наградить. Прямо после боя. Прямо в госпитале, куда доставят израненного, но молча переносящего неслыханную боль героя. Но чем может наградить генерал-адмирал? Не Георгием же четвертой степени – единственной достойной его подвигов награды. Да и то – какой Георгий мичману? Это что же он должен такое совершить, чтобы полковничий орден заработать? Убить, нет, самолично захватить командующего одной из союзных армий? Сен-Арно? Тот, по слухам, умер уже без его, Филиппа Ныркова, участия. Кто там теперь у французов – Канробер? Или лучше пленить главнокомандующего у англичан – старика Раглана, который еще при Ватерлоо руку потерял и потому носит сюртуки необычного покроя, с чудными рукавами? Их еще его именем называют, рукава эти. Ну, какая же доблесть в том, чтобы захватить калеку… Нет, Даша не оценит, она девица добросердечная к людям.

При чем тут Даша? Ну а кто? Неужели в Севастополе еще остались дамы и девицы? Неужели адмиральские дочери не покинули осажденный город? Или они тоже вносят свою скромную лепту, дежуря в госпиталях и собирая средства на помощь раненым? Ну… тогда… тогда барышни обязательно восхитятся его подвигами!

Все же Раглан – скучный пленник. Так, может быть, прокрасться под покровом ночи… нет, в Сумраке… к главнокомандующему турок кроату Омер-паше, в кровавой схватке (непременно кровавой!) побить его янычар и приволочь пред светлы очи генерал-адмирала князя Меншикова? Но турок русские всегда били, таким подвигом не прославишься. Тут надо целый турецкий штаб в плен брать. А что? Он врывается в турецкий шатер с горящим факелом в руке, подносит его к бочке с порохом… Откуда бочка? Она используется адъютантом вместо столика для бумаг. Ага, секретные бумаги! С картой расположения всех союзных войск, укреплений и резервов.

Бумаги придется захватить.

Итак, он подносит факел к бочке и объявляет Омер-паше и его штабу, что берет их в плен, иначе он не побоится пожертвовать своей жизнью…

– И получает удар прикладом по голове.

Нырков взвился как ужаленный. Залился краской и, мучительно заикаясь, выпалил:

– Это м-мерзко! Вы… вы п-подслушивали мои мысли… это… это…

– Извините, голубчик, – Бутырцев не стал дожидаться, когда юноша закончит свою обличительную речь, – и в мыслях не было копаться в ваших мыслях, извините за каламбур, как такой оборот речи французы называют. Просто бывал на вашем месте, понимаю, о чем вы можете мечтать после встречи с офицером, побывавшим в большом деле.

– Точно не читали? Вы ведь Темный, первостатейный, вам раз плюнуть. – Филипп понемногу остывал, но ему было неловко, что его, морского офицера, дозорного, облеченного доверием самого Агния, призванного следить за соблюдением закона Иными… позвольте, это же опять продолжение грез!.. Неужто его мечтания – открытая книга для любого? Положим, Лев Петрович – не любой, а проницательный следователь, но нельзя же так… прикладом по голове – голова может треснуть!

Нырков не удержался, хихикнул. И смутился еще больше.

– Это вы молодцом. Не каждый способен посмеяться над своими мелкими недостатками, – на полном серьезе сказал Лев Петрович, и это сразу вернуло Ныркову уверенность в себе. Захотелось даже сказать Темному спасибо. – И не благодарите, – продолжил Бутырцев сеанс мыслечтения. – Подумайте-ка, любезнейший, лучше вот о чем. В одном полку вдруг собираются четверо Иных. Четверо! Не в каждом российском городе столько встретишь. Это раз. Второе. Все они – молодые люди. Как только была объявлена война, как только в Крыму наметилась интервенция союзников и нависла угроза над Севастополем, так они дружно возвращаются в полк. Что же вам, голубчики, жизнь не дорога? Жизнь Иного? Живи себе долго, не болей, не старей, добро наживай при помощи своих возможностей. Люби, расти детей или играй по-крупному, плети интриги в столичных салонах. Ан нет! Всех потянуло Родину защищать. Неспроста это, ой, неспроста. Прибудем в Севастополь, обязательно проведем ревизию всех Иных, российских подданных, вплоть до потаенных татарских оборотней и ведьм. И надобно узнать, сколько Иных вместе с союзниками в Крым пришло. Что-то мне подсказывает, что с обеих сторон наберется гораздо больше обычного.

– Так что же тут неясного, Лев Петрович? Если русские – патриоты, то отчего бы англичанам-французам, да хотя бы и туркам не быть патриотами своей страны? Такие же молодые люди, как мы с Родимцевым, так же мечтают принести пользу Отечеству, добыть славу. Это же благородно!

– А Темные? Мы же всегда сами по себе. – Бутырцев был несколько огорошен, что очень порадовало юношу. – Как быть с Темными?

– Честь, слава, чины, должности, богатство – кто же не мечтает об этом? И Светлые, и Темные. Я знаю, что в английской армии чины и должности продаются. Куда прикажете идти младшим отпрыскам знатных семей, которым наследство не полагается? Только в армию или во флот. А у французских молодых людей пример Наполеона перед глазами. Какого могущества достиг одним своим гением!

– Положим, не только гением, – пробормотал себе под нос Бутырцев. – Если бы не этот эксперимент французских Иных с революцией…

Вслух же произнес:

– Что же, Филипп Алексеевич, в ваших словах резон есть. Придется вам поручить ответственное задание.

Начальник Дозора был серьезен, и его подчиненный подтянулся. Возможно, встал бы даже во фрунт, как человек военный, но вставать с повозки было лень, да и перед Темным выслуживаться… фи! Поэтому он только приподнялся и сел.