Первого казака он обколотил быстро, двое нижних чинов подняли негнущееся тело и оттащили в холодный угольный склад. Второй – старый бородатый казак – был не положен, а брошен на третьего, и выдалбливать его надо было осторожно. Адельберг почему-то заботился о них, как о живых, поэтому старался ударить ломом так, чтобы не отбить руку, не пробить голову или грудь. Голова старого казака была завалена набок, его огромная борода смёрзлась, и её пришлось бы выдалбливать отдельно.
– Принесите кипятку, – крикнул он кому-то и краем глаза увидел, как Тельнов бросил свой инструмент и быстро, не по возрасту, побежал в здание станции.
Адельберг воткнул лом и достал портсигар, сбоку к нему подошёл фельдфебель и молча пристроился по стойке «смирно».
– Объявите людям, пусть передохнут, – распорядился Адельберг, повернулся к фельдфебелю, протянул ему портсигар и спросил: – Как подхорунжий?
– Не могу знать!
– Приведите!
– Мигом!.. – ответил фельдфебель и, недовольный – он уже протянул руку к портсигару, – повернулся и побежал за казаком. Через короткое время он уже стоял перед Адельбергом и придерживал за рукав шинели нетвёрдо державшегося на ногах забайкальца.
– Зовут как?
– Подхорунжий Иван Зыков, сын Петров, ваше высокоблагородие!
– Как вы здесь оказались?
– Команди-о-о-вка! – перемалывая трудное слово, ответил ещё не до конца протрезвевший казак.
– Давно служишь?
– С японской… ваше высокоблагородие!
– А ты? – спросил Адельберг у фельдфебеля и снова протянул ему портсигар.
Фельдфебель потянулся за папиросой, отпустил рукав хорунжего, тот пошатнулся, и фельдфебель снова ухватил его.
– Стой, чёрт! – Он виновато посмотрел на Адельберга. – Премного благодарен, ваше высокоблагородие, в четырнадцатом должон был вчистую, дак ведь оказия, – германская началася… – он хотел ещё что-то сказать, но уже подбежал Тельнов с полным парящим чайником.
– Поливайте, не смотрите на меня! – сказал ему Адельберг.
Тельнов жалобливо сморщил узкое лицо, наполовину закрытое густыми чёрными усами, показывая, что вся эта работа с мертвецами для него, телеграфиста – человека интеллигентной профессии, – была мукой.
– Отдайте фельдфебелю, – сказал Адельберг. – Вот что, ты ему бороду отлей, только на лицо не плесни.
Фельдфебель отпустил подхорунжего, хмыкнул в сторону Тельнова, взял чайник и стал поливать кипяток на бороду старого казака. Сначала всё получалось ладно, но вода, ещё паря, стекала под ботинок фельдфебеля и замерзала, он хотел перешагнуть, запнулся и рухнул на мёртвого казака вместе с чайником. Кипяток выплеснулся казаку на лицо: Адельберг увидел, как лицо мигом очистилось ото льда, через секунду кожа на лице ожила и съёжилась, а открытые глаза помутнели и стали белыми. Тельнов тоже это увидел; он согнулся пополам и отбежал на несколько шагов; стошнить у него не получилось, было нечем, потому что они ехали на эту станцию почти целый день без еды. Несколько раз его насухо вывернуло, он постоял немного и, как был, согнувшись, воткнулся головой в снег.
Подхорунжий, с трудом удерживавший равновесие, с блаженной улыбкой смотрел на барахтавшегося с чайником фельдфебеля, который скользил по свежей наледи солдатскими ботинками и не мог подняться, и на валявшегося без сознания Тельнова, потом поднял глаза на Адельберга и промолвил:
– Ну чисто дети! Мат-ть их передери?!
Александр Петрович немигающими глазами смотрел на чёрный проём омшаника и вдруг услышал:
– Ты тама чё, Петрович, примёрз никак? Али вспомнил чево? Исть идём!
Александр Петрович мотнул головой, отбрасывая воспоминания, в нём, как и тогда, на той станции, всколыхнулась злость, и только тут он почувствовал, что его пальцы горят вместе с козьей ножкой.
– Идём, – ответил он и захлопнул дверь в омшаник.
Глава 11
Мишкино зимовье было большое, он расстроился широко. Александр Петрович, пока выздоравливал, успел оглядеться. Начинал здесь осваиваться Мишкин отец, но успел построить только омшаник и отрыть землянку, где сейчас был ле?дник. Мишка достраивался под большую семью и довёл дело до конца, а когда его выгнали из деревни – пригодилось.
Кроме холодных сеней и комнатушки, в которой отлёживался Александр Петрович, в избе была просторная светлица с огромной, обложенной диким камнем русской печью с большим челом и обширным подом, там легко помещался вёдерный котёл, а на полатях могли спать трое, а то и четверо взрослых. Напротив печи, в стене, – два небольших застеклённых оконца, их было достаточно: перед избой – открытая поляна, ничто не загораживало свет, поэтому было светло. В середине светлицы стоял саженный в длину стол из толстых досок и три табурета, по стенам протянулись широкие лавки, и сбоку висела городская книжная полка, на которой лежали старинная Библия и стопка старых газет и журналов. Слева от полки висел портрет Николая Второго, одетого русским витязем, а справа – городской пейзаж с видом Московского Кремля. На божнице стояла икона Спаса Вседержителя.
На подворье, кроме огорода, омшаника и ледника, была небольшая конюшня на два денника и баня, а ещё Мишка держал большое пчелиное хозяйство и всегда имел достаток в свечах.
* * *
Когда Александр Петрович вошёл в светлицу, Мишка вытаскивал из шелестевшей горящими углями печи котелок с половиной варёной козьей ноги.
– Эт тебе, ты хворый, а у нас пост Великий, нам не можно оскоромиться.
Он принёс из сеней миску с солёными грибами и вынул из печи ещё и чугунок с кашей.
– И хлебушек! Наш, деревенский!
Они сели, и Мишка налил Александру Петровичу медовухи.
– Так и живём, Петрович, хлеб жуём. – Он взял большую деревянную плоскую миску и ножом подхватил в неё парящую козью ногу. – Мясо сам нарезай и хлебай шу?лю. – И Мишка положил перед Александром Петровичем резную ложку. – Ну, помолясь!
Ели долго и молча, а когда поели, Мишка заварил трав и сушёных ягод.
– Ну что, ваше благородие, завернём табачку, и пусти-ка ты пару колец, порадуй!
Уже подступил апрель, день удлинился, солнце грело, с крыши тёк талый снег и долбил по намерзавшей за ночь под стенами зимовья наледи.
– Новости я тебе доложил, про Читу и про батюшку, а теперь ты мне скажи, давно хотел у тебя спытать, Петрович, да хворый ты был…
– Как такое могло произойти?.. – предугадал вопрос Александр Петрович. Он задумался, у него было много времени, чтобы на этот вопрос ответить, но сделать этого он не смог до сих пор, он не мог на него ответить самому себе, а теперь надо отвечать Мишке. Мишка молча дымил и смотрел своими умными серыми, как совсем недавно сумел разглядеть Александр Петрович, глазами.
– Ты сам многот не дыми! У тебя в грудях покамест ищо шибко хрипит, а просто побалакай со мной. Помнишь, када по тракту бежали, пытал я тебя, как так могли царю-батюшке досадить, што он от престола отрёкси? Помнишь?
– Помню, – задумчиво ответил Адельберг.
Он, конечно, помнил: помнил и бесконечный тракт, забитый плотной вереницей едущих в одну сторону людей, и мёртвую попадью с её мёртвыми детьми и только живой лошадью, которая, никем не понужаемая, тащила их вперёд; и чехов, и метель, и Иркутск с памятником царю Александру на берегу…
– Что тебе сказать? Я был на войне… Нам там было не до того… Помню только, что в конце шестнадцатого года сильно переменилось настроение солдат. Они не отказывались воевать, но и в бой шли с неохотой, совсем не так, как было за полгода до этого. Мы не знали доподлинно, что происходит в Санкт-Петербурге, при дворе. Отречение государя императора было для нас новостью, как гром с ясного неба…
Александр Петрович говорил и… лукавил.
Офицеры штабов и генералы в Ставке, конечно, знали, что происходит в столице. Они знали про Гришку Распутина и про многое другое: знали и тихо шептались об измене императрицы; видели «тыловых крыс», богатевших на поставках и откупах, и «гражданскую сволочь», которая от имени Временного правительства агитировала за продолжение войны до победного конца. Те приезжали на позиции в военной форме, но без знаков воинских отличий – «ряженые», и за это их прозвали «гражданской сволочью». Знали о письме к императору великого князя Николая Николаевича, родного дяди государя, с просьбой отречься, подписанном всеми командующими фронтами. Александр Петрович не лукавил только в одном: в том, что все они, бывшие свидетелями этого – кто издалека, а кто вблизи, во всём происходящем мало что понимали.
– А я так думаю, что не углядел царь-батюшка измену кругом себя. Доверился! А? Как ты думаишь?
– Думаю, что ты прав… – приняв лёгкий путь, согласился Александр Петрович и снова лукавил.
– А вот таперя гляди! – Мишка не распознал его лукавства, широко расставил на столе руки и распрямил спину. – Все, кто за царя, все здеся, за Байкалом-морем, и ты, и все остальные. А в столице Ленин, а здеся ишо Кешка Четвертаков, да с батюшкой нашим заодно. И што будит?
Новость про батюшку была для Александра Петровича удивительной.
– Вот и я говорю, новость! А делать-то што? Таперя мне в деревню вертаться уже никак нельзя. Сожрёт живьём. И обчество не поможет!
В тот вечер разговор у них не кончился, и так вдвоём они просидели ещё много вечеров.
* * *
Прошёл апрель.
Александр Петрович набирался сил и привыкал к жизни в тайге. Мишка тайно бегал в Мысовую, заезжал к родне и привозил известия о том, что красные всю весну затягивали кольцо вокруг стоявших в Чите белых, однако белым помогала 5-я японская дивизия, и наступило затишье, вроде перемирия.
Были и другие известия, тоже любопытные: поп-большевик в селе не осел, а с отрядом красных партизан Каландаришвили прочёсывал тайгу, разыскивал заблудившиеся отряды белых и уничтожал их. Поэтому Мишка, когда май смыл дождями в тайге снег, опасаясь прихода красных, ушёл с Александром Петровичем на самую дальнюю свою заимку, под самый Хамар-Дабанский хребет, а в начале ноября пришла весть о том, что красные под Читой победили, пробили «читинскую пробку», и остатки белых ушли в Маньчжурию. И ещё одна новость – где-то в бою убили батюшку.
И по ноябрьскому снегу они вернулись.
Глава 12
Последние десять вёрст Мишка и Александр Петрович шли с раннего утра и пришли в зимовье, когда было уже светло. Александр Петрович распряг Гурана из волокуши и поставил в стойло. Мишка не стал распрягать свою лошадь, приведённую им из деревни перед тем, как уйти в тайгу, заскочил в избу и ахнул, на ходу перекрестился и засобирался.
– Ну ты, ваше благородие, пока тута хозяйствуй, скока сдюжишь, а я сбегаю, проведаю дочку с внучками и погляжу, как она с пчёлами-то управилась. Хорошо, что мы бо?рти по весне к ней перевезли.
Александр Петрович остался один. Он вошёл в дом и увидел почти полное разорение. Судя по всему, прошедшим летом здесь стояли красные, а может быть, белые. Они забрали с собой всё, что могли унести и что могло пригодиться в тайге: весь Мишкин инструмент, припасы, одеяла. Нетронутой осталась только громоздкая посуда: в углу сиротливо стоял большой чугунный котёл, видно, «гости» шли пешком и налегке или если верхом, то без обоза.
Один раз они видели в тайге, правда издалека, как в глубокой расщелине по руслу ручья двигался небольшой отряд в четырнадцать всадников. Среди них Мишка признал своего знакомца Кешку и ещё одного, непомерно высокого в громадной, несмотря на лето, казачьей чёрной папахе, ноги которого волочились по самой земле. Мишка попытался вспомнить его имя, но вспомнил только имя третьего знакомца, ехавшего рядом с Кешкой, которого звали Серёга. Он ещё с сожалением тогда покачал головой и сказал, что, мол, «спортят» парнишку, потом пояснил, что это те самые трое, которые «стре?лили» в Александра Петровича, когда тот шёл по Ангаре после Иркутска. Александр Петрович, не удержавшись, спросил:
– И Серёга стрелял? Молодой!
Мишка зашикал на него:
– Тише ты, Петрович! Тута далеко слыхать, – и приложил ладонь ко рту. – Хто его знает? Но сдаётся мне, он не стрелил. Только Кешка и энтот, верзила.
– Нет, Михаил, я слышал только один выстрел, и пуля была одна.
Выяснилось, что Мишка, когда жёг тифозную одежду Александра Петровича, нашёл эту пулю и не выкинул её, сберёг: «Ты жа тоже не выкинул, значит, нужна она тебе была!»
Они долго наблюдали, как удаляется отряд от хребта вниз, в сторону Байкала, тихо, только иногда по широким и плоским камням, похожим на растёкшееся серое слоистое тесто, тукали замотанные в тряпки конские копыта и изредка доносились обрывки разговоров.
– Вот бы послухать, о чём они гуторят, и узнать, куды идут!
Они дождались, когда всадники скроются из вида и утихнут все звуки, потом встали и по широкой звериной тропе пошли вверх по склону в сторону заимки. Тропа поднималась на острый длинный хребет, а дальше тянулась по кромке. Александр Петрович поднимался первым и вдруг в просвете деревьев, там, где тропа переламывалась на хребте, увидел две промелькнувшие в прогале серые спины. «Кабаны», – успел подумать он и увидел, как слева в трёх-четырёх саженях на сухую высокую лесину, царапаясь когтями, шустро вскарабкался медвежонок, – он видел его совершенно отчётливо. Между тропой и сухим деревом рос подлесок, медвежонок поднялся сажени на две и замер, обхватив лапами ствол. Александр Петрович не успел ничего сообразить, как рядом, совсем близко услышал шумное сопение, храп и треск сучьев и сквозь кусты увидел бурый с сединой загривок.
Прямо над его ухом грохнул выстрел.
– Пойдём глянем, – сказал Мишка и закинул карабин за спину. – А ты чё не стре?лил?
Александр Петрович промолчал и про себя передразнил Мишку: «А я чё не стре?лил?.. Не успел!»
– А и успел бы, так тольки бы хуже было, – без всякой злобы непонятно кому сказал Мишка.
Шагах в пяти лежала медведица, это её седой загривок видел Александр Петрович, он тряхнул головой, ухо оглохло от выстрела. Медведица лежала с вытянутыми перед собой передними лапами и мордой, выдрав задними лапами до самых камней рыхлую, поросшую травой землю. Мишкина пуля попала ей в голову, когда она уже собралась для длинного последнего прыжка, который мог закончиться там, где он только что стоял. Медвежонок испугался выстрела, камнем упал с дерева, и они его не нашли.
– Жаль, надо было забрать с собой, пропадёт без матки в тайге, совсем ишо малой.
Александр Петрович огляделся в разорённом зимовье, снял бекешу, повесил на стену берданку и снова огляделся: изба простыла, надо идти за дровами и топить печь.
Зимовье стояло на пологом склоне, спускавшемся к широкой мелкой речке с каменистым дном и галечными берегами. Снег уже лежал, он укрыл берега, а над струящейся прозрачной водой нависали тонкие и звонкие, как хрусталь, ледяные забереги.
Он обнаружил развороченную поленницу, дров почти не осталось, одни поленья; разобрал волокушу, ту что тянул Гуран, снял с изгороди несколько жердей, всё порубил на растопку, вернулся в избу и с грохотом сбросил на припечник. Отдирая кору, подумал, что, если бы была бумага, печь взялась бы быстрее. Бумага была – на полке на старом месте лежали нетронутые газеты и журналы, он подошёл и взял верхний, это был сентябрьский номер «Русского инвалида» за 1915 год, и Александр Петрович открыл первую страницу, потом вторую, ему захотелось присесть и листать дальше, но холод пронизывал ознобом.
«Нет, сначала надо растопить печь, ничего, помучаешься с корой!»
Печь, за долгое невнимание к себе, задымила, её не топили уже несколько месяцев. Однако от сухой растопки раздышалась, а та от сухой коры быстро взялась и уже потрескивала, отблёскивая огоньками. Пока разгоралось, Александр Петрович исполнил Мишкин урок и расставил на божнице иконы, они их забирали с собой. На полку рядом с газетами положил Библию, всё как было, потом развернул шкуру убитой летом медведицы, погладил седую шерсть и завесил пустой проход в маленькую комнату, рядно «гости» забрали, оставалось нарубить дров и почистить берданку.
Когда он вернулся с дровами, уже темнело, и он пошёл в баню за свечами. Баня счастливо избежала разорения: видимо, никому из непрошеных гостей не пришло в голову, что в одном из ларей под лавкой был их большой запас. Он зажёг свечи, расставил в разных местах, изба осветилась; тогда он достал ветошь, масло и вытащил шомпол. На столе нужно было что-то постелить, и он снова подошёл к книжной полке за газетой и понял, что в зимовье стояли белые – рядом с полкой, как прежде, справа и слева висели городской пейзаж с видом Московского Кремля и нетронутый портрет императора.
Александр Петрович почистил выданную Мишкой берданку, сам Мишка не расставался с «кавалерским» карабином, и никакие попытки Александра Петровича объяснить разницу между «кавалерским» и кавалерийским ни к чему не приводили.
Печь разгорелась, Александр Петрович взял котёл и пошёл за водой.
Из тайги опустился туман и всё превратил в белые сумерки.
«Самая подходящая погода, чтобы на всю ночь с бутылкой коньяку в хорошей компании сесть за партию преферанса», – невольно подумал он.
Весной, а потом и летом, и осенью, здесь, в тайге, он не часто вспоминал о том, что когда-то жил по-другому, что был Санкт-Петербург, двор, Царицын луг, Марсово поле и плац-парады, его полковые казармы недалеко от Обводного канала, Мариинка, Александринка… Всё это было, но когда-то давно, в другой жизни, и иногда у него возникало ощущение, что после начала Германской кампании и отъезда из Харбина у него началась и никак не может закончиться ещё какая-то жизнь, другая.
Он принёс воду и поставил котёл; на сегодня было сделано всё; подошёл к полке и хотел взять журнал, который уже начинал листать, но взял Библию, положил перед собой и открыл на середине. Корешок давно высох и потрескивал, и Александр Петрович вдруг осознал, что уже минимум как полгода он не видел печатного слова. Страницы были из плотной, похожей на пергамент бумаги, Библия очень старая, листанная десятками рук, и поэтому углы страниц, особенно снизу, были промаслены и истёрлись, округлились, а некоторые склеились от свечного воска.
«И правда, «древляя»!» – он вспомнил Мишкино слово и склонился над книгой. Горящие в разных местах свечи светили тускло, он переставил их на стол, но в комнате всё равно было сумрачно, и ему пришлось ещё ниже наклониться над книгой, и тут он увидел, как на открытые страницы вылезла его борода. Он удивился, выпрямился и прижал подбородок к самой груди – борода оттопырилась. Это была его борода, к которой он привык и уже давно её не замечал, – она отросла, стала пышная и закрывала горло ниже ворота рубахи.
Александр Петрович вздохнул – желание читать пропало. Он стал смотреть на играющий в печи огонь и вспомнил, что когда выздоравливал, то попытался в Мишкином зимовье найти зеркало, или зеркальце, или хотя бы какой-нибудь осколок, намёк на него, однако Мишка сказал, что «энтого нету и сроду не было?», потому что «ни к чему», и «неча тама разглядывать»; а то, что он «в городу?» покупал, – всё свёз дочери, мол, «пущай они, бабы, прихорашиваются». Потом за делами заботы о зеркале и внешности оставили Александра Петровича.
А сейчас вот оно как!
