Однако в случае с великими символические точки часто превращаются в многоточия. С Гуреевым так и вышло: сразу после его смерти история продолжилась – наследники вступили в схватку за немалое состояние артиста.
Наследники они на самом деле или не наследники, предстояло решать суду. Мировая общественность с большим интересом ждала начала процесса. Газетчики, как обычно, опережали события и высказывали свои версии их дальнейшего развития.
Но про борьбу за наследство Говорову не хотелось ни читать, ни думать.
В дедовом наследстве он не нуждался.
Ни в наследстве, ни в самом деде, да.
К тому же бабка была еще жива, и Никита от души желал ей оставаться на этом свете подольше. Семьдесят лет – это по нынешним временам не великий возраст, вон Гуреев еще романы крутил, да и простые иностранные бабульки в такие годы открывают третью молодость: шестьдесят пять – баба ягодка опять и снова.
Газета все-таки пригодилась: измотанный переживаниями Говоров накрыл ею лицо, как будто спрятался в домике, и наконец уснул.
Старой бабкой – вот кем я себя чувствовала утром.
Не бодрой евробабушкой, а нашей отечественной пенсионеркой со стажем, всю жизнь пахавшей в две смены и в борьбе за победу сначала социалистического, а потом и капиталистического труда напрочь угробившей здоровье.
Я не выспалась, у меня раскалывалась голова, болела спина и ныли все кости. За недосып надо было «благодарить» себя – отвык мой организм от режима «романтический вечер с переходом в бурную ночь», за головную боль – Говорова, поившего меня сначала кофе с коньяком, а потом шампанским, за прочее – небесную канцелярию, явно готовящую перемену погоды. Ну и отдельно – дочурку с подружкой за прицельное метание подушками в женихов.
Мучительно щурясь, я заглянула в мобильный – там не было ничего от Никиты, зато имелся свежий метеопрогноз. И точно, синоптики уверенно пророчили грозу и уже зафиксировали какие-то жутко вредные вспышки на Солнце. Значит, сегодня я буду вялой и непрезентабельной, как растоптанный валенок. Ну, это обычное состояние наших судей. Никто не заметит.
Вот ведь странное дело, по молодости лет никакой метеозависимости я у себя не замечала, на меня больше общественное мнение влияло, чем природные и погодные явления, а по прошествии лет все стало в точности наоборот…
– О, вижу, кто-то вчера хорошо погулял, – дерзко заметила Сашка, оценив гримасу, с которой я выпила свою первую утреннюю чашку кофе – против обыкновения, несладкого, крепкого и черного, как мазут.
Сама она энергично разрабатывала лучезапястный сустав, прокручивая туда-сюда на ребристом куполе ручной соковыжималки половинки апельсинов и лимонов, – готовила себе полезный сок.
Модные блогеры – они такие. Им палец в рот не клади. Им туда клади качественные натуральные фрукты…
– Наглеешь, дочь, – поморщившись, сказала я – не применительно к употреблению натуральных фруктов, конечно.
Фрукты – это похвально. Хамить родной матери – вот это предосудительно.
– То есть погуляли плохо, ночь не порадовала, – по-своему поняла сказанное Сашка.
– Поговорим лучше про день. – Я предпочла сменить тему. – Какие у тебя планы?
– Ничего особенного. Сейчас проснется Настя, мы выпьем сок – и на пробежку, потом завтрак, потом я встречусь с Машей…
– С твоей Машей или с моей? – перебила я, уточняя.
Наши с дочерью лучшие подруги носят одно и то же имя, и с тех пор, как Сашка решила, что она достаточно взрослая и продвинутая, чтобы обращаться к старшим на «ты», мы их путаем.
– Со своей ты сама встретишься на работе. Кстати, разве ты не спешишь? Тебе же к девяти?
Я, конечно, поняла, что меня бесцеремонно выпроваживают, но возразить было нечего. На работу мне действительно к девяти, и – да, чтобы успеть вовремя, следовало поспешить.
Я схематически, без детализации, нарисовала на том помятом бледном блинчике, которым выглядела сегодня моя физиономия, человеческое лицо. Поколебавшись, надела светло-сиреневую блузку с декольте – немного слишком для буднего дня, но «после вчерашнего» самое то: нежный шелк, цвет которого моя блогерша называет лавандовым, освежит лицо, а вырез отвлечет от него внимание. Синяя юбка из серии «хоть в пир, хоть в мир», балетки в тон, сумка…
Вот сумка из ансамбля выбивалась.
Вообще-то она у меня вполне приличная, хотя и сшита на какой-то китайской фабрике, но производитель предназначал ее для транспортировки ноутбука, то есть стиль совсем не тот…
Ну и ладно, зато в нее прекрасно помещаются бумаги, которые я постоянно таскаю туда и обратно, потому что не все успеваю изучить в кабинете и вынуждена брать работу на дом.
И вообще, с каких пор меня так волнует, гармоничен ли мой так называемый модный лук?
Все-таки иметь в семье популярного блогера – это обязывает. Зная, что тебя в любой момент могут щелкнуть камерой мобильного и тут же запостить в Сеть с нелицеприятным комментарием, десять раз подумаешь, можно ли выходить на дистанцию «спальня – туалет» в любимой пижаме с линялыми котятками…
– Я ушла! – крикнула я, выходя из квартиры, и успела еще услышать ворчливое:
– И заодно Настю разбудила…
Ну и разбудила, ну и ничего страшного. Пора уже – девятый час утра… Ой, я же опаздываю!
Вообще-то утро складывалось не так уж плохо.
Гроза пока только грозилась, машина завелась сразу, без уговоров и заклинаний, дорожная обстановка была нормальная, и я даже успела заскочить в любимую кофейню за порцией правильного утреннего напитка – с узором из порошка корицы на пышной молочной пенке и миндальным сиропом.
Держа в одной руке пупырчатый картонный стакан с пластмассовой крышечкой, другой я потянула на себя массивную дверь – она у нас в здании тяжелая, не каждый справится с ней натощак. Мельком взглянула на часы на стене в холле – успела! Утвердилась в мысли, что жизнь налаживается, направилась к своему кабинету и на подступах к нему услышала:
– Выше! Еще выше!
Голос был знакомый: повышения требовал наш председатель суда Анатолий Эммануилович Плевакин.
Я резко затормозила – потревоженный кофе в стакане протестующе булькнул.
Утро, которое начинается с неожиданной встречи с начальством, добрым не бывает, проверено!
Выглянув из-за угла, я получила возможность оценить крутой изгиб оттопыренных фалд начальственного пиджака. В последнее время Анатолий Эммануилович заметно поправился, а гардеробчик не сменил, и маловатый пиджак в крутом тылу шефа образует подобие ласточкиного хвоста.
Судя по тому, как этот хвост вертелся, Плевакин, стоя на пороге кабинета, активно жестикулировал.
– По-моему, нормально, выше уже не надо, – донесся до меня голос моего помощника Димы.
О чем они вообще разговаривают? О производственных показателях? Так я согласна с Димой – у нас с ним они вполне нормальные. Я иной раз за день полдюжины дел слушаю!
Мужчины в кабинете еще немного поспорили на тему выше-ниже, и наконец Анатолий Эммануилович довольным голосом произнес:
– Вот! Теперь хорошо.
– Значит, не о показателях, – пробормотала я и решила, что мне пора появиться на сцене.
– А вот и Елена наша Владимировна, звезда экрана, любимица прессы! – обрадовался Плевакин, обернувшись на мое вежливое «Всем условно доброе утро!»
Я вопросительно посмотрела на Диму. Он произвел классический выстрел глазами: в угол – на нос – на предмет. Предметом был кондиционер, продолговатое тело которого прямо сейчас закреплял на стене рабочий в комбинезоне.
– Это нам? – не поверила я.
Прошлым летом мы с помощником спасались от адовой жары холодным кофе гляссе и вентилятором. Причем вентилятор тот Дима купил на свои собственные деньги, потому что выбить финансирование на создание комфортного климата в кабинете у Плевакина было попросту нереально. Анатолий Эммануилович – очень, очень рачительный хозяин (говоря прямо – скупой). И тут вдруг целый кондюк…
– Тимео данатос? – тихонько спросила я у помощника.
– Эт доно ферентис, – подтвердил он.
Ага, значит, недобрые предчувствия меня не обманули, кондиционер – данайский дар, в комплекте с которым точно идет какая-нибудь редкая гадость.
– Готово. – Рабочий слез со стремянки.
Дима потискал пульт.
Кондюк вкрадчиво загудел и нежно дунул прохладой.
– Ну вот! – С видимым удовольствием подставляя сияющее улыбкой лицо под воздушную струю, Плевакин раскинул руки, как крылья, и сделался еще больше похож на планирующую ласточку – на редкость упитанную, надо заметить. – Теперь тебе, Елена Владимировна, не стыдно будет тут и саму королеву принять…
– А кто-то подал в суд на королеву? – заинтересовалась я, аккуратно обходя прохлаждающегося шефа. – Или это она?
– Про королеву ничего не знаю, а с делом короля балетной сцены тебе разбираться придется, это да, – ответил Плевакин, меняя расслабленный тон на деловой. – Роберт Гуреев, слышала о таком?
– И слышала, и как-то даже видела, – кивнула я, занимая свое рабочее место с видом «не мешайте мне трудиться, я очень-очень занята». – Но он же вроде умер?
– Вот то-то и оно! – Анатолий Эммануилович многозначительно воздел указательный палец. – Он умер, а наследники его живы и очень хотят получить свои деньги.
– Или не свои, – вставил Дима, очевидно, успевший ознакомиться с ситуацией.
– Или не свои, – легко согласился с ним Плевакин, разворачиваясь, чтобы выйти из кабинета. – Вот Елена наша Владимировна этот вопрос и решит…
– Что, у нас новое громкое дело? – Я с тоской посмотрела на помощника.
Он молча кивнул и развел руками – мол, а куда деваться?
Вот говорила мне мудрая бабушка – иди, Лена, в библиотекари, хорошая работа, спокойная, тихая… Читала бы я сейчас не дела, а романы… Эх!
«Герой не моего романа, – крутилось в голове у Натки. – Герой не моего романа…»
Кажется, это была цитата, но источника его Натка не помнила.
Или просто не знала…
Какая разница? Важно, что мысль была верной, и от понимания этого Натку корежило.
Лицо, к которому почти уже вернулась прежняя красота, само собой кривилось, как будто кто-то внутри Натки маленькими цепкими ручками растягивал вкось улыбку, превращая ее в оскал.
Натке хотелось зарычать. Или заплакать.
– Мам, ты чего? Лицо болит, да? Уйди в тень, тебе же вредно на солнце!
Набежавший Сенька ухватил Натку за руку, затащил под навес над поленницей и, пробормотав что-то укоризненно-снисходительное про глупых баб, опять умчался, оставив мать в компании бездушных осиновых чурок.
– Чурбан деревянный, вот ты кто, – сказала Натка, продолжая сверлить взглядом мужика на соседнем участке.
Сегодня к Сизовым приехали гости – то ли одна из бывших учениц, то ли просто добрая знакомая с семейством, включающим сына и мужа. На мужа-то этого Натка и таращилась, не в силах задавить в себе обиду и ревность.
Чужой муж был такой хороший, каким нипочем не стал бы ни один из многочисленных Наткиных мужиков.
Она, может, потому и не вышла ни за кого из них! Заранее знала, что толку не будет.
Хотя, если честно, это она твердо знала про Ростовцева и Предоляка, которые все-таки дозрели до того, чтобы позвать Натку замуж. Остальные не звали, ну и бог с ними, не больно-то и нужно было, своего идеального мужчину Натка еще не встретила.
А вот чужого идеального наблюдала прямо сейчас.
С соседями – Татьяной Ивановной и Василием Петровичем – Натка была в прекрасных отношениях, и к ее сыну бездетные Сизовы относились как к родному внуку… А, так вот откуда у Сеньки это добродушно-ворчливое «глупые бабы», он повторяет за дедом Васей! Усваивает его покровительственную манеру общаться со слабым полом… Ну и пусть, в отсутствие родного отца дед Вася для Сеньки – превосходный образец правильного мужика. Он добрый, заботливый, хозяйственный, не жадный, детей любит…
Совсем как этот вот, огорчительно чужой муж.
Натка вздохнула, шагнула глубже в тень – лицо после повторной пластики нужно было прятать от злого солнца, – стрельнула неприязненным взглядом в гостью Сизовых (не красавица, вообще ничего особенного!) и снова уставилась на ее супруга.
Тот был фактурный – похожий на викинга: высокий, плечистый, с открытым лицом и твердым ясным взглядом, который почему-то совершенно не смущался, наталкиваясь на Натку, всю такую соблазнительную в просвечивающем на солнце светлом льняном сарафане и легких сандаликах с трогательными перепоночками. Лицо, которое еще не стало идеальным, Натка прятала в тени полей прелестной шляпки, и в целом выглядела обворожительно и стильно. Но на чужого мужа это не действовало. Он как будто вообще никого не замечал, кроме своего собеседника по имени Тимофей Андреевич.
– Тимофей Андреевич, хочешь грушу? Смотри, какая прекрасная груша – сочная, спелая, наверняка очень сладкая! – нараспев приговаривал чужой муж, нахваливая эту самую грушу так, что на рынке к нему уже выстроилась бы целая очередь из загипнотизированных домохозяек.
Тимофей Андреевич проявлял характер и гипнозу решительно не поддавался.
– А вот мы сейчас эту славную грушу сорвем, помоем, почистим, на маленькие кусочки порежем, – распевался чужой муж.
– Висит груша, нельзя скушать, – досадливо пробормотала Натка, имея в виду вовсе не фрукт.
Чужому мужу было лет сорок, а Тимофею Андреевичу месяцев девять-десять, и собеседник из него получался очень так себе. Похоже, он знал всего три слова: «ддя», «ннё» и еще что-то вроде «фррр», – это последнее произносилось сквозь надутые мокрые губы, с одновременным разбрызгиванием слюней и сердитым нахмуриванием почти невидимых белесых бровок.
Крайне скудный словарный запас нисколько не мешал Тимофею Андреевичу успешно коммуницировать – любящий родитель понимал его с полуслова. Тимофей Андреевич важно дакал, нокал, фыркал, а его папенька шумно радовался плодотворному общению и внимал карапузу так почтительно, словно беседовал с нобелевским лауреатом или далай-ламой. И называл потомка исключительно по имени-отчеству или Наследником.
А маменька Тимофея Андреевича (вот честно, ни кожи, ни рожи, ни большого ума!) расслабленно попивала на веранде холодный компот с горячими пирожками. И все трещала о том, как прекрасна ее сладкая жизнь, радуя этим добросердечную Татьяну Андреевну и огорчая завистливую Натку, до которой долетали интригующие обрывки сказанного: «дом в Мюнхене», «дача в Ницце», «еще одна машина», «ищем няню»…
Мысль о том, что вот этот толстый карапуз – не просто мелочь пузатая, а целый наследник неплохого такого состояния, вызывала у Натки злую зависть и мучительное чувство вины.
Почему, почему она не озаботилась тем, чтобы у Сеньки был отец, от которого ее мальчик мог бы унаследовать не только ум и приятную внешность?
Ненаследный принц Сенька тем временем носился по дворам – своему и соседскому, который тоже привык считать родным, таскал со стола пирожки и делил их с собакой, расстреливал из водяного ружья кротовьи норы и лежал на горизонтальной ветке старой яблони, свесив вниз одну босую ногу, как ленивый кот – лапу. И эта его загорелая поцарапанная конечность с грязной шершавой пяткой была для Натки мощным раздражителем, потому что чрезвычайно наглядно контрастировала с нежно-розовыми складчатыми ножками Тимофея Андреевича.
Переводя взгляд с одной пары детских ног на другую, Натка понимала, что это очень символично: можно было не сомневаться, что жизненный путь Тимофея Андреевича будет совсем не таким, как у Сеньки. Не кривым и ухабистым, без грязных луж и колючек… Он, этот Тимофей Андреевич, еще и на ноги толком не встал, а любящие родители уже позаботились о том, чтобы вымостить ему дорожку пружинящими пачками бумажек с водяными знаками…
А она, Натка, до сих пор думала только о своих удовольствиях.
Но, может, еще не поздно?
Чтобы не отвлекаться на сюсюканье и воркование чужого мужа и не раздражаться пуще прежнего, Натка отвернулась от соседей с их гостями, уперлась напряженным взглядом в суковатое полено и позвонила сестре – нужно было посоветоваться.
