– Да, ордер от шестого сентября и разрешение тоже.
Прелестно! Следующий ордер, подшитый в дело, датирован 10 сентября, в нем значится совсем другая фамилия. А вот и еще один ордер, выписанный 4 сентября, но вовсе не Елисееву и не Самоедову.
– Постановление об оплате адвоката есть? – спросила она.
– Где смотреть?
– Где-нибудь поближе к документам четвертого или пятого сентября.
Снова щелчки мышкой…
– Есть, пятого сентября.
– Давайте посмотрим, где какие адвокаты присутствовали и что делали, а то я окончательно запуталась.
Глаза молодого журналиста внезапно загорелись, щеки порозовели.
– Вы считаете, что здесь какой-то подвох? – возбужденно заговорил он. – Какие-то нарушения закона, чтобы скрыть шероховатости в версии следствия? Может, Сокольников действительно невиновен, а следователи пытаются навесить на него…
– Ничего такого я не считаю, – резко ответила Настя. – И мне совершенно не интересно, виновен ваш Сокольников или нет. Моя задача – объяснить вам ход предварительного следствия и научить разбираться в документах, а участие защитника – важный элемент процесса, и пока мы не внесем ясность в этот вопрос, мы не можем двигаться дальше. Читайте вслух.
– Но тут много всего, – растерянно проговорил Петр, которому затея чтения вслух малопонятных документов, написанных канцелярским слогом, явно не нравилась.
– У вас были варианты, и вы свой выбор сделали, – сухо сказала она. – Персональный компьютер является частью личного пространства человека, и читать с вашего ноутбука я не стану, я уже предупреждала.
«Опять я вредничаю, – с неудовольствием отметила про себя Настя. – Неужели у меня начал портиться характер? Неужели вот так проявляются возрастные изменения, которых я так боюсь?»
Чего она вцепилась в этих сменяющих друг друга адвокатов? Объяснила мальчику, зачем нужен ордер и какова процедура его получения, рассказала об оплате адвокатов по назначению и по приглашению – и всё, иди дальше, не пытайся установить истину по делу двадцатилетней давности на основании неполного комплекта документов, это пустая затея, тем более что никто тебя об этом не просил.
Чутье, однако, подсказывало ей, что именно в этой дурацкой ситуации с защитниками кроется что-то очень важное. Она не собиралась идти на поводу у Петра и докапываться до правды, но с любовью к решению задачек ничего поделать не могла. «Я ничего ему не скажу, – твердила себе Настя, слушая монотонное бормотание журналиста, быстро читающего документы. – Но сама для себя попытаюсь понять».
Итак, 3 сентября уголовное дело по обвинению Андрея Сокольникова в убийстве Даниловых возбуждается, подозреваемый задерживается. Происходит это, судя по всему, поздно вечером, в противном случае первый допрос провели бы сразу, в тот же день. Подтверждение можно найти в протоколе выемки, на нем проставлено время: 4 сентября 1998 года, начало выемки в 04 часа 10 минут, окончание выемки в 04 часа 30 минут. Изъяты паспорта на имя Данилова Г.С. и Даниловой Л.И. Иными словами, человек до такой степени продуманно явился с повинной, что даже паспорта своих жертв с собой прихватил.
Проведя несколько часов в камере, Сокольников вдруг озаботился поисками защитника, продиктовал дежурному номера телефонов и попросил позвонить. Следователю нужно начинать допрос, но он добросовестно ждет, когда у подозреваемого появится защитник. Время идет, защитники не появляются, один из них, Самоедов, вроде бы выразил готовность приехать, но потом перезвонил и отказался, второй, Филимонов, вообще непонятно где находится, к телефону не подходит. Терпение заканчивается (интересно, у кого? У Сокольникова? Или у следователя?), допрос начинается, в протоколе появляется отказ подозреваемого от участия защитника в данном следственном действии. Сразу после окончания допроса происходит выезд на место захоронения трупов, и тут уж без участия адвоката никак нельзя, вызывают дежурного из консультации в порядке статьи 49 УПК. О том, что участвовал адвокат именно по назначению, а не по приглашению, свидетельствует постановление об оплате. Услуги защитников по приглашению оплачивают сами клиенты, работа же защитников, «выполняющих сорок девятую», оплачивает государство. На следующий день, 5 сентября, выносится постановление и производится обыск в квартире, где проживали потерпевшие Даниловы и подозреваемый Сокольников, титульного листа опять нет, но есть последняя страница, на которой перечислены участники следственного действия, своими подписями заверяющие, что протокол ими прочитан, замечаний и дополнений не имеется: двое понятых, специалист в области криминалистики, специалист в области судебной медицины, мастер РЭУ, два старших следователя прокуратуры. Подписи адвоката нет, и непонятно, присутствовал ли он на обыске. И, наконец, 6 сентября появляется тот самый Самоедов, которого столь упорно разыскивали по просьбе задержанного. Только никакой он не адвокат, а вовсе невразумительная личность, обозначенная в ордере буквами «пом.». Но как бы его ни обозначали, разрешение на встречу с Сокольниковым следователь ему дал. Почему-то… И в своем разрешении назвал его «защитником». Позволил себя уговорить? Или взял деньги? Или же оказался настолько безграмотным, что не видел юридической разницы между адвокатом и помощником адвоката? Надо будет предложить Петру все три варианта, а он уж сам пусть решает, какой из них использовать в своей будущей нетленке.
А дальше все развивается совсем интересно: 6 сентября Елисеев и Самоедов встречаются и беседуют с Сокольниковым, после чего вплоть до 10 сентября никаких следственных действий, требующих участия защитников, не производится. Следователь планомерно допрашивает свидетелей – родителей и старшую сестру задержанного, производит выемку каких-то находящихся у них предметов… А 10 сентября при повторном осмотре местности, где захоронены трупы, появляется новый защитник, с ордером, все как положено. И снова в порядке статьи 49, то есть по назначению. Выходит, Елисеев и Самоедов банально соскочили. Когда адвокат Елисеев принял решение отказаться от участия в деле? На каком основании? Понятно, что официально он сослался на внезапную болезнь или еще какой-то форс-мажор, но в чем настоящая причина? Скорее всего, в деньгах. Сокольников числился неработающим, стало быть, вряд ли у него был постоянный источник солидного дохода, в противном случае он не стал бы мучиться в коммуналке с соседями, вызывающими у него непрерывное раздражение и отвращение. На оплату услуг адвоката по приглашению у него просто не оказалось средств. На что же он рассчитывал, когда столь упорно добивался приглашения Самоедова или Филимонова? Не подозревал, что услуги адвоката столь дороги? Ожидал каких-то финансовых поступлений в ближайшее время? Или полагал, что они по дружбе будут защищать его бесплатно? Ну и надолго ли хватило этой дружбы? Всего лишь на одну встречу в изоляторе временного содержания. Более того, Андрей Сокольников, судя по всему, был уверен, что его приятели Самоедов и Филимонов – самые настоящие полноценные адвокаты, хотя они на самом деле находились в сомнительном статусе «помощников». Потому и в реестре Московской коллегии Филимонова не оказалось. Получается, они обманывали Сокольникова? А он оказался чрезмерно доверчивым?
На протяжении всего сентября адвокаты меняются каждые несколько дней, то есть на следственные действия при необходимости вызывают дежурного из консультации, после чего наступает период относительной стабильности. Похоже, родственники Сокольникова, скорее всего родители, нашли деньги и пригласили защитника по договору.
Ладно, с этим вопросом вроде бы разобрались, хотя внутренний голос настойчиво шепчет Насте Каменской: именно здесь, в истории с помощниками адвокатов, закопано маленькое зернышко. Что за зернышко? И что должно из него прорасти?
Надо перестать думать об этом. Лучше подумать о протоколе осмотра местности, потому что с ним все еще более непонятно, нежели в истории с чехардой адвокатов.
Что мы имеем по документам? В 11 часов утра помощник адвоката Самоедов посредством телефонного звонка уведомляет, что не сможет из-за большой загруженности принять участие в допросе Сокольникова. О том, что он всего лишь помощник и что на самом деле речь должна идти о его шефе Елисееве, господин Самоедов предусмотрительно умалчивает, в противном случае оперативник Сергей Шульга обязательно указал бы это в справке. Следователь начинает допрос, Сокольников подписывает согласие давать показания без участия защитника. 15 страниц протокола, написанных от руки, – немало. Сказано было как минимум раза в три больше. Титульной страницы, как уже отмечалось, нет, время начала и окончания определить невозможно, но зато есть титульная страница протокола осмотра местности, где указано, что осмотр проводился 4 сентября, начался в 14.00, окончен в 20.00. Вероятно, в конце девяностых следователям московской прокуратуры выдавали в личное пользование ковры-самолеты. В 11 утра еще даже допрос не начался, а через три часа вся бригада вместе с задержанным уже находилась в Троицком районе Московской области. Лихо!
– Как такое может быть? – недоуменно спросил Петр, когда Настя по минутам разложила ему первую половину дня 4 сентября и показала на карте маршрут от здания, где проходил допрос, до указанной в протоколе осмотра территории. – Такой большой сложный допрос… Что же, его за полчаса провели?
Она одобрительно кивнула.
– Хороший вопрос. Но сейчас вы удивитесь еще больше. Что у нас с протоколом осмотра местности?
– По описи – семь листов, в файлах – только пять. Первая и вторая страницы протокола, потом пропуск двух страниц, и еще три листа с фотографиями.
– И что на фотографиях?
– Люди… В подписях к фотографиям сказано, что подозреваемый Сокольников указывает направление движения… Больше ничего.
– Вот и скажите мне, будущий писатель, что выехавшая на место бригада делала с двух часов дня до восьми вечера? Ну, сделали несколько фотографий, это пять минут, а еще что?
– Как – что? Трупы искали, это же очевидно. Для этого и выезжали.
– И где же фотографии этих трупов и мест их захоронения? Они должны быть, а их нет. Почему?
– Но в протоколе же, наверное, все подробно описано, просто эти страницы пропущены, – растерялся Петр. – Я не знаю, что делают на таких мероприятиях, это вы мне должны рассказать. Вы должны меня учить, а вы только экзаменуете!
В его голосе зазвучала плохо скрытая злость. «Опять я зарвалась, – с досадой сказала себе Настя. – Почему я не могу взять себя в руки и быть белой и пушистой?»
– Я не экзаменую вас, – проговорила она как можно мягче. – Если вам так показалось, то примите мои извинения. Я пытаюсь помочь вам настроить мышление на создание реалистичного сюжета. Вы придумаете свою книгу, и в ней будет все так, как вы захотите, но при этом вы будете более или менее отчетливо представлять, как все происходит в реальной жизни.
– Но для того, чтобы придумать и написать свою книгу, мне необходимо выяснить, что произошло на самом деле с этим Сокольниковым! Как же вы не понимаете!
Она усмехнулась. Журналист. Не писатель.
– Понимаю. Прекрасно вас понимаю. Но я действую строго в рамках поставленной передо мной задачи. Я не являюсь действующим офицером полиции и не работаю в прокуратуре, у меня нет ни полномочий, ни внутренней потребности разбираться в деле двадцатилетней давности. Меня попросили помочь с экспресс-курсом уголовного процесса по старому кодексу – я помогаю. И не нужно пытаться мной манипулировать, взывая к чувству справедливости. В каждом сомнительном месте я буду предлагать вам варианты объяснений: что и как могло происходить, исходя из реалий того времени. Если к концу наших с вами консультаций вы научитесь самостоятельно придумывать такие варианты, то я буду считать, что свою задачу выполнила.
Злость в глазах Петра Кравченко сменилась веселым азартом.
– Я могла бы, как и вы, начать с изучения приговора, – продолжала Настя. – Но в этом случае вы не сможете поставить себя мысленно ни на место следователя, ни на место оперативника. Мы будем читать дело последовательно, и не так, как оно сшито, а строго хронологически, чтобы вы смогли представить себе, какая информация и откуда поступает, как ее обдумывают и анализируют, как принимают решения. В конце концов, вам нужно получить хотя бы приблизительную картину того, из чего состоит работа сотрудников правоохранительных органов и какие бумаги им приходится составлять. Уверяю вас, веселого в этой работе мало, особенно если учесть, что речь идет о девяностых годах, когда компьютеры в органах внутренних дел и в прокуратуре были огромной редкостью. Это сейчас все поголовно ходят с флешками и перекидывают один и тот же текст с компьютера на компьютер, из документа в документ. А раньше все было иначе. Дольше, кропотливее, труднее. Так как, Петр? Вы еще не оставили свой замысел о поисках истины в деле конца девяностых? Я имею в виду, разумеется, замысел детектива, а не журналистского расследования.
Он посмотрел на часы.
– Давайте на сегодня закончим, я к завтрашнему дню постараюсь составить перечень файлов в хронологическом порядке. Вы правы, Анастасия Павловна, я надеялся прояснить все вопросы наскоком, но теперь вижу, что так не получится. И у меня появилось встречное предложение. Можно?
– Валяйте, – разрешила она с улыбкой.
– Давайте завтра встретимся в центре, на той улице, где находилась эта коммуналка. Погуляем, посмотрим, что там и как, близко ли метро, а вы мне расскажете, как все было в девяносто восьмом году.
Настя нахмурилась. Для журналистского расследования такое желание вполне объяснимо, но для художественного произведения выглядит надуманным. Понятно, что молодой человек собирается в своей книге описывать Москву конца девяностых и хочет понять, каким был город, но для этого подойдет любое место, и вовсе не обязательно тащиться в центр столицы и шататься по переулку, поименованному в уголовном деле по обвинению Сокольникова.
– Вы так и не оставили надежду объехать меня на кривой козе? – усмехнулась она. – Гонят в дверь – пытаетесь влезть в окно?
– Да нет же, Анастасия Павловна! Ничего такого делать я не пытаюсь, просто у меня фантазия слабовата, и мне будет легче, если я посмотрю на тот дом, погуляю по двору, по улице, и когда буду читать дело, смогу все это себе представлять. Ну пожалуйста!
Глаза у журналиста были в этот момент вполне честными. Или по крайней мере казались такими. Никуда ехать Насте не хотелось, но она понимала, что любое общение, даже учителя с учеником, требует компромиссов и взаимных уступок.
Тяжело вздохнула и согласилась.
Собрала распечатанные листы, чтобы вернуть Петру, сверху положила лист с описью, машинально скользнула по нему глазами. Да, все так, протокол осмотра местности на четырех листах и к нему фототаблица на двух листах. Идиотизм! По делу о трех трупах и, соответственно, трех захоронениях так не бывает! А вот и второй протокол осмотра местности, на пяти листах, и фототаблица к нему занимает восемь листов. Это уже ближе к истине. До распечатывания второго протокола дело сегодня не дошло, Петр собрался уходить, ноутбук выключил. Ладно, в следующий раз посмотрим, что там и как. Но странно, что журналист так легко согласился прервать обсуждение на столь непонятном месте. Хотя… Возможно, он просто не понимает, насколько оно странно выглядит, это непонятное место. Ну, протокол – и протокол, чего такого-то?
– Я задержу вас еще на пару минут, – сказала она, уже стоя в прихожей. – К завтрашнему дню попробуйте придумать историю, которая объясняла бы, почему осмотр местности продолжался шесть часов, а в фототаблице наличествуют только фотографии, где подозреваемый «указывает направление движения».
Петр посмотрел на нее удивленно.
– А что еще он должен указывать?
– Например, место захоронения трупов. Должны быть фотографии этого места, фотографии раскопов, самих трупов. Где они? Почему их нет?
– Они есть во втором протоколе, я видел, когда пытался дело прочитать.
– А в первом почему нет? – настойчиво спросила Настя. – На дату второго осмотра вы, конечно, внимания не обратили?
– Не обратил, – признался он. – Я же тогда не знал, что это важно. Хотите, я включу ноут и мы прямо сейчас посмотрим?
– Не нужно. Дома посмотрите и завтра мне скажете. В любом случае картина получается такая: выезжают на место, проводят там шесть часов, но трупы не находят. Почему? Придумайте историю, которая объясняла бы ситуацию. Кому-то из участников осмотра могло стать плохо, например. Все засуетились, вызвали «скорую» и так далее. Второй вариант – погода. Могла начаться гроза с ураганным ветром, все спрятались по машинам и ждали, когда непогода утихнет, но не дождались. Еще вариант: кто-то из участников осмотра ехал на другой машине или другим маршрутом, попал в аварию, его ждали, но он так и не приехал, а без него начинать нельзя было. Подумайте, какие еще причины могли быть для того, чтобы в итоге получилось так, как получилось: шесть часов провели на местности, результата нет. В протоколе это обязательно должно быть отражено, но вам повезло: этих листов нет, и у вас теперь полная свобода творчества.
– А если в архиве дело посмотреть? Анастасия Павловна, вы же наверняка можете…
Ну вот, снова-здорово! Он глухой, что ли, этот Петр Кравченко? Или тупой?
– Нет, – быстро и резко ответила она.
Возможно, слишком быстро и слишком резко. Почему ее так бесит этот парень с его неуемным стремлением выяснить, как все было на самом деле? Потому что похож на нее саму, какой она была в его годы? Или она, Настя Каменская, становится с возрастом нетерпимой и раздражительной? Плохой из нее учитель, не хватает терпения и спокойствия на бесконечные повторения одного и того же.
Она разозлилась на себя. Пришлось сделать глубокий вдох, чтобы успокоиться.
– Мы с вами не ищем истину, Петр. Мы пробегаем галопом по верхушкам Уголовно-процессуального кодекса, используя ваши материалы в качестве модели, учебного дела. Если вы хотите выйти за обозначенные рамки – ваше право, ищите ходы в архив, но не через меня.
Молодой человек выглядел удрученным и разочарованным. Похоже, он все-таки надеялся вывести их совместные занятия в колею журналистского расследования и использовать связи своего консультанта. Что, в Тюмени не нашлось ни одного следователя, который мог бы справиться с поставленной задачей не хуже, а то и лучше? Зачем нужно было обращаться к Татьяне, тратить отпуск на то, чтобы приехать, расходовать деньги на съемную квартиру, когда все то же самое можно было сделать на месте? Пете нужна Москва, нужны связи московских следователей, архив Мосгорсуда, нужна местная информация.
– Не сердитесь, – миролюбиво добавила Настя. – Ваша задача – не «узнать, как было на самом деле», а придумать объяснение, как и почему могло так получиться. Так сказала Татьяна Григорьевна, а ее слово в данном случае имеет силу закона. Поэтому узнавать мы с вами ничего не будем.
– Ладно, я понял, – недовольно пробормотал Петр.
* * *
– Кать! Катя! Он опять мою форму для физры перепрятал! Ну скажи ему!
– Не «он», а Женя, – строго поправила Катя, с трудом пряча улыбку. – Сколько раз я тебе повторяла: нельзя употреблять личные местоимения и говорить «он» или «она» о человеке, который находится рядом с тобой. Это неприлично. Нужно называть по имени.
– Ну ладно, пусть Женя, но он же перепрятал! – с возмущением отозвалась девятилетняя Света.
Жене уже почти двенадцать, скоро день рождения будут отмечать. Взрослый парень, а подшутить над младшей сестренкой случая не упускает. Катя никогда не сердилась за это на детей, ведь шутка – это улыбка, а улыбка – это радость. Разве плохо, что в жизни ребенка есть радость? Да и вообще, она никогда не сердилась на детей, ни на этих – брата и сестру своего мужа, ни на других, с которыми постоянно имела дело. Она просто не знала, как это – сердиться на детей. Не умела. И искренне не понимала, почему другие люди сердятся, да еще так часто и сильно. Зачем сердиться? Нужно просто понимать, как ребенок думает, как он чувствует, и тогда все его поступки будут выглядеть логичными и оправданными и сердиться будет уже не на что. Беда в том, наверное, что люди в большинстве своем давно забыли, как работали их малышовые мозги, и ждут от детей разумного взрослого поведения. Они не помнят, какими сами были в пять лет, в восемь, в тринадцать… А Катя помнит. Помнит очень хорошо. Поэтому умеет не только любить детей, но и понимать их, и находить с ними общий язык.
Конечно же, высокий не по годам Женя ухитрился засунуть сестренкину форму для физкультуры на самую верхнюю полку, куда Катя с ее росточком дотянуться не могла. Пришлось звать на подмогу рослого мужа, который, как и его младший брат, породой пошел в деда по материнской линии. Майка и шортики чистые, выстиранные и выглаженные, но такие заношенные… Надо бы прикупить Свете новую маечку, а лучше – две-три, потому что после каждого урока приходится стирать, и ткань быстро теряет цвет и вид. Но с деньгами пока очень трудно, хотя муж старается изо всех сил, подрабатывает всюду, где только может. У самой Кати зарплата крохотная, ее хватает только на оплату коммунальных услуг, спортивной секции для Жени и танцевальной студии для Светочки, при этом и секция, и студия – из самых непритязательных и дешевых.
– До выхода – две минуты, – громко объявила Катя, взглянув на часы. – Все собрались, оделись, не забыли сменку, построились у двери.
– Я давно готов, – лениво протянул Женя. – Это Светка копается как всегда.
Утро у Кати расписано по минутам, нужно вовремя отправить детей в школу, мужа Славу – на учебу или на работу, в зависимости от дня недели, и самой не опоздать. На десять утра назначена встреча с представителем фирмы, выразившей готовность бесплатно поставить в хоспис медицинское оборудование, в половине первого – репетиция нового спектакля в их самодеятельном театре, и с шитьем костюмов нужно разобраться и помочь, девочки не справляются. После репетиции надо мчаться на работу, сегодня придет группа волонтеров-новичков, и никто, кроме Кати, не сможет провести инструктаж и правильно организовать их работу. Домой она вернется поздно, не раньше десяти вечера, поэтому до выхода из дома на встречу с организацией-благотворителем необходимо приготовить еду для Славика, Жени и Светы, и еще хорошо бы успеть погладить выстиранное накануне постельное белье.
Она успела сделать все, что запланировала на это утро, мысленно похвалила себя и ровно в двадцать минут десятого вышла из квартиры, сияя удовлетворенной улыбкой. По всем расчетам выходило, что дорога до места назначенной встречи займет не больше тридцати пяти минут, и целых пять минут остается на всякие непредвиденные задержки. Она молодец!
На полу лестничной площадки, возле самой двери их квартиры, лежала роза. Белая, свежая, полураспустившаяся, с сочными упругими лепестками и насыщенно-зелеными листьями. «Опять, – подумала Катя, ощущая, как растет в груди ласковое тепло. – Это уже пятая… Или шестая?»
У нее не было поклонников, ни тайных, ни явных, у нее был только муж, единственный и горячо любимый. И эти розы, которые с недавнего времени стали появляться перед ее порогом, Катя воспринимала исключительно как знак одобрения и поддержки. Кто-то оценил ее работу. Кто-то испытывает благодарность и восхищение. Желает ей добра, сил и удачи. Может быть, это кто-то из спонсоров, благотворителей, а возможно, кто-то из родственников детишек, лежащих в хосписе. Какая разница, кто приносит эти розы? Важно, что нашелся человек, который счел нужным это сделать. Человек, который понял и оценил. И пусть он пока один-единственный на всем свете, кроме, разумеется, самой Кати и ее мужа Славика. Любая гроза начинается с первой капли дождя, любая самая длинная дорога – с первого маленького шага…
Она несколько секунд постояла, размышляя, как лучше поступить: вернуться и поставить розу в воду или унести с собой. Открыла дверь, которую еще не успела запереть, прошла в комнату, взяла узкую простенькую вазочку из прессованного стекла, в кухне налила воду, оставила вазочку с розой на кухонном столе. Что и говорить, приятно было бы прийти на деловую встречу с белой розой в руке и вообще весь день смотреть на нее и радоваться, но самой розе это вряд ли понравится. Пусть стоит в воде.
Катю всегда считали странной. В этом мнении сходились и учителя, и одноклассники, и – что самое неприятное – ее родители. Впрочем, мнение родителей можно было с полным основанием подвергать сомнению, ибо в глазах Катиного отца, Виталия Владимировича, нормальным ребенком мог бы казаться только сын, интересующийся экономикой, финансами и менеджментом. Катя не была сыном и ничем таким никогда не интересовалась. Матери же вообще было наплевать, какой растет ее дочь. Таблетки, порошки, шприцы и иглы, кайф и дозы, приходы и ломки – вот что наполняло ее мир. К счастью, все это началось уже после рождения Кати и на здоровье девочки не сказалось. Виталий Владимирович терпел недолго, у него и вообще по части терпения было не очень, быстро оформил расторжение брака и лишение супруги родительских прав, оплатил лечение в европейской клинике и закрыл для себя вопрос, сказав: «Я сделал что мог. Оградил ребенка от дурного влияния матери-наркоманки, саму мать отправил на лечение и реабилитацию, дальше пусть сама разбирается со своей жизнью».
Был Виталий Владимирович Горевой человеком резким, решения принимал быстрые и радикальные и никогда, как правило, от них не отступался. Первые большие деньги сделал на рубеже девяностых на импорте компьютеров, ошалел от открывшихся возможностей красивой жизни, немедленно бросил жену – тихую милую женщину, бывшую одноклассницу, в которую был влюблен чуть ли не с седьмого класса, вбил себе в голову, что жена должна быть как на картинке из заграничного журнала и чтоб непременно родила ему сына, а лучше – двух или даже трех. Деньги-то в руках уже сейчас огромные, невиданные, а через пару лет он, Виталик, и вовсе миллионером станет, нужно заранее озаботиться достойными наследниками.
В первом браке у Виталия Владимировича родилась дочь, женился он очень рано, и к моменту развода девочке было уже три года. Второй брак не заставил себя ждать, подходящая невеста отыскалась быстро, беременность наступила тоже довольно скоро, но Горевого ждало разочарование: снова родилась девочка. «Ничего, – говорил он, – вторым будет мальчик. И третьим – тоже». Однако красивая, как на картинке из журнала, вторая супруга этих его намерений не разделяла. Начитавшись глянцевых глупостей, она твердо полагала, что одного ребенка более чем достаточно, чтобы накрепко привязать к себе денежного мужа, а рисковать идеальной фигурой и рожать еще раз ей не с руки. Горевой настаивал, жена втихаря принимала противозачаточные таблетки, а когда обман случайно раскрылся, Виталий Владимирович, по обыкновению, принял решение скорое и радикальное. Красивая супруга вместе с полуторагодовалой дочерью и немалыми средствами была отправлена «в развод». На всю историю со второй женитьбой у Горевого ушло чуть больше двух лет.
Здоровье подводило, и, несмотря на молодость, сексуальные возможности резко шли на убыль. Если он хочет сыновей, кровных наследников, то следовало торопиться. Новую свадьбу сыграли столь же скоропалительно, как и вторую, и опять родилась дочка, Катя. Уже третья. Бизнес набирал обороты, открывались оглушительные возможности, Виталий крутился, решал вопросы, придумывал схемы, не переставал мечтать о сыне, но ни времени, ни сил на реализацию мечты уже не хватало. «Ладно, – думал он, – пусть девчонка, выращу, воспитаю, дам хорошее образование, отправлю учиться за границу, в Англию или в США, в бизнес-школу какую-нибудь. Мужа хорошего ей подыщу, с мозгами, с деловой хваткой. Внуки родятся. Будет кому все оставить».
Но маленькая Катя надежд не оправдывала. Она росла самой обыкновенной и при этом самой настоящей девочкой: обожала играть в куклы, наряжать их, лечить, учить, могла часами, сидя в своей комнате, вполголоса разговаривать о чем-то со своими целлулоидными подружками. Никаких конструкторов типа «Лего» она не признавала, спортом не интересовалась, конкурировать не любила и быть хоть в чем-то первой и лучшей не стремилась. «Это временно, – утешал себя Горевой. – Она еще маленькая. Подрастет – поймет, в чем суть, возьмется за ум, научится любить дело и деньги, которые оно приносит».
В десять лет Катя попала в больницу. Болезнь была неопасной, но требовала врачебного надзора и ежедневных капельниц. От медицинского персонала Виталий Владимирович вдруг узнал, какая чудесная девочка Катенька Горевая, какая добрая и умная, как целыми днями, если не находится под капельницей, помогает с лежащими в отделении малышами, развлекает их, утешает, подбадривает, играет с ними и даже учит читать и писать, если кто не умеет. Медсестры и санитарки души в Катюше не чаяли. «Глупости, – отмахнулся тогда Виталий Владимирович. – Привыкла в куклы играть. Перебесится».
Незадолго до этого бизнесмен Горевой понял, что с женой у него проблемы и нужно что-то решать. Он и решил. Как всегда, быстро и необратимо. Денег у него много, так что ему удалось и расторжение брака при наличии несовершеннолетнего ребенка, и лишение родительских прав, и отъезд бывшей супруги на лечение в закрытую клинику в Швейцарии организовать и оформить в самые сжатые сроки. К тому времени как раз закончилось строительство роскошного загородного дома, куда Виталий Владимирович переехал вместе с дочерью. Хватит ей жить в Москве, ходить по одним улицам с нищебродами, не умеющими зарабатывать деньги, и сидеть с их детьми за одной партой. Чему она научится в такой обстановке? От возможного влияния матери отец Катю оградил, теперь нужно сменить обстановку и перевести ребенка в другую школу, элитную, пусть девочка почувствует вкус настоящей богатой жизни, ее удобства и преимущества, и поймет, что нужно приложить определенные усилия, если она хочет такую жизнь для себя сохранить.
Перемены в своей жизни Катя перенесла легко. Во всяком случае, Виталий Владимирович был в этом уверен. Он не счел нужным скармливать десятилетней девочке сказки про уехавшую в длительную командировку неработающую маму, сказал честно и прямо:
– Мама любит наркотики больше, чем нас с тобой, поэтому она больше не будет жить с нами.
На что Катя, глядя прямо ему в глаза, ответила:
– Да ладно, она и так уже давно с нами не живет. Думаешь, я не вижу?
«Умненькая не по годам, – с одобрением подумал тогда Горевой. – Наблюдательная. Выдержанная. Из нее выйдет толк».
Толк, однако, все никак не выходил. Сменявшиеся один за другим репетиторы по математике и английскому не смогли обеспечить отличные или хотя бы хорошие оценки в дневниках, а без знания этих дисциплин о какой бизнес-школе в англоговорящей стране может идти речь? Гувернантку, которая по просьбе Кати отвела девочку в детскую театральную студию, Виталий Владимирович немедленно уволил, дочь из студии забрал. Та же судьба постигла и другую гувернантку, когда Горевой узнал, что Катя постоянно посещает разные мастер-классы: то рисования на песке, то лепки, то вышивания бисером, то еще какого-то рукодельного ремесла. Третья гувернантка, на попечение которой отец оставлял девочку вплоть до ее четырнадцатилетия, никакого своевольничанья себе не позволяла, указания хозяина выполняла досконально, после уроков сразу привозила Катю в загородный дом. Виталий Владимирович, наученный горьким опытом, регулярно пристрастно допрашивал шофера и охранников и всегда слышал в ответ, что Катя после школы сразу вернулась домой и больше никуда не уезжала. Выходить – да, выходила, вместе с гувернанткой, но за территорию поселка шагу не сделала. В самом поселке не было ничего, кроме жилых домов, никаких секций, учебных центров, студий и кружков, стало быть, если и выходила, то просто погулять, голову проветрить. Отцу, полностью поглощенному своим бизнесом, властному и самоуверенному, даже в голову не приходило задать себе вопрос: почему девочка, которой уже почти четырнадцать, так спокойно воспринимает затворничество, ни о чем не просит, не скандалит, не требует купить куртку из новой коллекции, телефон последней модели или отправить ее с компанией сверстников на каникулы в какую-нибудь экзотическую страну, не пытается убежать, чтобы провести время с мальчиками или подружками? Ведь именно так ведут себя дети его друзей и знакомых. Когда Горевой слышал горестные рассказы о чьем-нибудь отпрыске, который «опять не пришел», «опять связался с…» и вообще совершенно неуправляем, он только усмехался и говорил:
– Моя Катерина не такая. У нее есть голова на плечах. Никаких подружек, никаких мальчиков, никаких глупостей. Только учеба, школа и дом.
И в ответ слышал:
– Надо же… Странная она у тебя. Нынешние дети такими не бывают.
Катя же, как и ее отец, тоже умела учиться на собственном опыте, поэтому после увольнения первых двух гувернанток ошибок уже не допускала. Быстро добилась полного взаимопонимания с третьей, после чего через мало кому известную дыру в заборе, окружавшем огромную охраняемую территорию, обе почти каждый день покидали поселок, проезжали пару остановок на автобусе и направлялись в детскую больницу, где Катя занималась тем, что любила больше всего на свете: болеющими детками. Подолгу разговаривала с ними, развлекала, играла, рассказывала сказки, вселяла надежду, помогала кормить их и переодевать, держала за ручку, пока медсестры делали инъекции. Гувернантка тоже не сидела без дела: у нее за плечами был опыт школьного преподавания географии, о своем предмете она умела рассказывать удивительно интересно, а среди детей в больнице всегда есть школьники. Катю интересовали только малыши, гувернантка же занималась теми, кто постарше.
– Если твой папа узнает, головы нам не сносить, – то и дело вздыхала Катина наставница.
– Не узнает, – решительно отвечала девочка. – Я все продумала. Те, кто живет в нашем поселке, лечат своих детей в совсем других больницах или вообще за границу отправляют. С простыми людьми папа не контактирует и никак с ними не пересекается.
