Я любила наблюдать, как он делает обычную работу – руками, а не всплеском божественной силы: чинит порванные сети, моет палубу, кремнем высекает искру. Разводя костер, он сначала старательно, по-особому клал кусочки сухого мха, потом тонкие веточки, затем потолще, и так далее, все выше и выше. Об этом искусстве я тоже ничего не знала. У моего отца дерево и само охотно разгоралось.
Он видел, что я за ним наблюдаю, и смущенно потирал мозолистые руки:
– Я кажусь тебе уродливым, знаю.
А я думала: нет. Дворец моего деда полон сияющих нимф и мускулистых речных богов, но мне куда больше нравится рассматривать тебя.
Я покачала головой.
Он вздохнул:
– Чудесно, наверное, быть богом – ничто не оставляет на тебе следов.
– Мой брат как-то сказал: чувствую себя водой.
Он задумался:
– Да, это я могу представить. Ты словно переполнен, как чаша, налитая до краев. А что за брат? Ты о нем раньше не говорила.
– Он теперь царствует далеко отсюда. Его зовут Ээт. – Непривычно ощущалось на устах это имя столько времени спустя. – Я бы поехала с ним, но он не разрешил.
– Да он глупец, видно.
– Почему же?
Главк поднял на меня глаза:
– Ты золотая богиня, добрая и прекрасная. Будь у меня такая сестра, ни за что бы с ней не расстался.
* * *
Руки наши соприкасались, если я стояла у борта, а Главк работал рядом. Когда мы садились, мой подол ложился ему на ноги. Я ощущала теплоту его чуть огрубевшей кожи. И порой роняла что-нибудь нарочно, он поднимал, и мы притрагивались друг к другу.
В тот день Главк, встав на колени, разводил на берегу костер, чтобы приготовить обед. На это мне по-прежнему больше всего нравилось смотреть – простое земное чудо, творимое с помощью кремня и трута. Волосы падали ему на глаза, так красиво, щеки его алели в свете пламени. Я вдруг вспомнила о своем дяде, даровавшем Главку огонь. И сказала:
– Однажды я встречалась с ним.
Главк жарил насаженную на вертел рыбу.
– С кем?
– С Прометеем. Когда Зевс его наказал. Я принесла ему нектар.
Главк поднял голову:
– С Прометеем.
– Да. – Обычно он быстрее соображал. – Огненосцем.
– Это было поколений двенадцать назад.
– Больше. Гляди, твоя рыба!
Вертел повис в его руке, и рыба чернела на углях.
Главк не стал ее спасать. Взгляд его был прикован ко мне.
– Но ты моя ровесница.
Мое лицо обмануло Главка. Молодое, как и у него.
– Нет, – рассмеялась я. – Не ровесница.
Прежде он сидел, чуть завалившись на бок, касаясь моего колена своим. А теперь резко выпрямился, отстранился, так быстро, что я почувствовала холод там, где сейчас только чувствовала его. Такого я не ожидала.
– Эти годы ничто. Я прожила их без пользы. Ты знаешь о мире не меньше моего.
Я потянулась к его руке.
Но Главк руку отдернул:
– Что ты такое говоришь? Сколько тебе лет? Сто? Двести?
Я чуть не рассмеялась снова. Но у него шея напряглась, глаза округлились. Между нами в костре дымилась рыба. Я так мало рассказывала ему о своей жизни. Да и что рассказывать? Одна жестокость да насмешки за спиной. В то время мать пребывала в особенно скверном настроении. Отец все чаще предпочитал ей шашки, и злобу она изливала на меня. Стоило мне появиться, кривила рот. Цирцея безмозглая, как камень. В земле больше ума, чем у Цирцеи в голове. У Цирцеи волосы свалялись, как собачья шерсть. Если еще раз услышу этот надтреснутый голос!.. Почему из всех наших детей осталась именно она? Никому не нужна больше. Если отец и слышал, то виду не подавал, только молча переставлял шашки. В прежние времена я забилась бы в свою комнату, заливаясь слезами, но с тех пор, как появился Главк, все эти речи были для меня что пчелы без жала.
– Прости, – сказала я. – Глупая шутка, только и всего. Я вовсе с ним не встречалась, хоть и рада бы. Мы ровесники, не беспокойся.
Он не сразу, но обмяк. Шумно выдохнул:
– Ха! Представь только! Если б ты и правда жила тогда!
Он пообедал. Объедки бросил чайкам, потом погнался за ними, взмывающими в небо. Обернувшись, широко улыбнулся мне – его силуэт вырисовывался на фоне серебристых волн, плечи вздымались под хитоном. Сколько бы ни смотрела я впредь, как он разводит костер, о дяде больше не заговаривала.
* * *
Однажды лодка появилась поздно. Главк не бросил якорь, просто стоял на палубе с застывшим, мрачным лицом. На щеке его красовался синяк, темный, как штормовое море. Отец побил Главка.
– Ох! – У меня заколотилось сердце. – Тебе нужно передохнуть. Сядь рядом, я принесу воды.
– Нет. – Так резко он со мной еще не говорил. – Не сегодня, и никогда больше. Отец говорит, я бездельник, улов маленький. И мы умрем с голоду из-за меня.
– И все же сядь и позволь тебе помочь.
– Ты не можешь помочь. Сама говорила. У тебя нет никакой силы.
Я смотрела, как он уплывает. А потом, не помня себя, помчалась к деду во дворец. По сводчатым коридорам я бежала на женскую половину, оглашаемую стуком ткацких челноков, звоном браслетов да кубков. Мимо наяд, мимо гостивших здесь дриад и нереид, к дубовому табурету на помосте, где восседала моя бабка.
Тефида – так ее звали, великая питательница всех земных вод, рожденная подобно своему мужу на заре времен самою матерью-землей. Подол ее платья растекался озером, а шею обвивал, словно шарф, водяной змей. На стоявшем перед ней золотом станке растянулось сотканное ею полотно. Лицо у бабки было старое, но не морщинистое. Бесчисленных сыновей и дочерей излила ее утроба, и до сих пор они приводили к Тефиде своих отпрысков для благословения. Я и сама однажды стояла перед ней на коленях. Она коснулась моего лба кончиками нежных пальцев. Добро пожаловать, дитя!
И вот я вновь упала перед ней на колени.
– Я Цирцея, дочь Персеиды. Ты должна мне помочь. Одному смертному очень нужен улов. Я не способна его одарить, но ты способна.
– Он благороден? – спросила бабка.
– От природы. Имуществом беден, зато духом богат и мужеством и сияет как звезда.
– А что этот смертный даст тебе взамен?
– Даст мне?
Бабка покачала головой:
– Моя дорогая, они должны непременно что-нибудь дать, хоть самую малость, хоть вина возлить в твой источник, а то потом забудут о благодарности.
– У меня нет источника, и благодарность мне не нужна. Прошу! Если не поможешь, я никогда больше его не увижу.
Бабка, поглядев на меня, вздохнула. Она такие мольбы, наверное, тысячу раз слышала. Здесь боги и смертные схожи. В молодости нам кажется, что чувств, подобных нашим, не испытывал никто и никогда.
– Я наполню его сети, будь по-твоему. Но в ответ поклянись, что не ляжешь с ним. Твой отец, знаешь ли, надеется подобрать тебе пару получше, чем какой-то рыбак.
– Клянусь.
* * *
Главк вернулся, он несся по волнам, громко меня окликая. Говорил захлебываясь. Ему даже сети забрасывать не пришлось. Рыбы сами прыгали на палубу, огромные, величиной с коров. Отец успокоился, оброк уплачен, и даже за год вперед. Главк встал передо мной на колени, склонил голову:
– Благодарю тебя, богиня.
Я подняла его:
– Не становись на колени передо мной, это моя бабка сделала.
– Нет. – Он взял меня за руки. – Это ты. Ты ведь ее упросила. Цирцея, ты чудо, подарок судьбы, ты спасла меня.
Он прижался теплыми щеками к моим рукам. Коснулся губами моих пальцев. И выдохнул:
– Хотелось бы мне быть богом, чтобы достойно тебя отблагодарить.
Кудри его обвили мое запястье. Как хотелось мне быть настоящей богиней и приносить ему китов на золотом блюде, чтоб он никогда со мной не расставался.
Каждый день мы садились рядом и беседовали. Он был исполнен мечтаний, надеялся, что, повзрослев, обзаведется собственной лодкой, переселится из отцовского дома в собственный.
– И там всегда будет гореть огонь, – добавил Главк, – для тебя. Если только позволишь.
– Пусть лучше будет кресло, чтобы мне приходить и беседовать с тобой.
Он вспыхнул, и я тоже. Я так мало знала тогда. В праздных беседах о любви вместе со своими братьями и сестрами, широкоплечими богами да гибкими нимфами, никогда не участвовала. Ни разу не ускользала с поклонником в укромный уголок. До того мало знала, что даже не могла сказать, чего хочу. Вот я коснусь рукой его руки, склонюсь к нему для поцелуя, а что потом?
Он смотрел на меня пристально. Лицо его, подвижное как песок, выражало сотню ощущений.
– Твой отец… – Главк слегка запнулся – всегда робел, говоря о Гелиосе. – Он выберет тебе мужа?
– Да.
– А какого мужа?
Я чуть не расплакалась. Вот бы прижаться к нему и сказать: я так хочу, чтобы это был ты, – но между нами стояла моя клятва. И я заставила себя говорить правду – что отец подыскивает царевича или, может, иноземного царя.
Опустив глаза, он разглядывал свои руки.
– Ну конечно, конечно. Ты ему очень дорога.
Я не стала его поправлять. А вечером, вернувшись во дворец, опустилась на колени у ног отца и спросила, можно ли смертного сделать богом.
Сидевший за шашками Гелиос досадливо поморщился:
– Знаешь же, что нет, если только так не распорядились звезды. Изменить сплетенное мойрами даже мне не под силу.
Я больше ничего не сказала. Мысли сменяли одна другую. Если Главк останется смертным, то состарится, а если состарится, то умрет, и наступит день, когда я приду на наш берег, а он нет. Прометей говорил мне, но я не поняла. Какая дура. Бестолковая дура. В ужасе я снова кинулась к бабке.
– Этот человек, – проговорила я, едва дыша. – Он умрет.
Ее дубовый табурет задрапирован был тончайшим полотном. В руках она держала пряжу, зеленую, как речные камни. И наматывала на челнок.
– Ах, внученька! Ну конечно умрет. Он смертный, таков их удел.
– Это несправедливо. Это невозможно.
– Что не одно и то же, – заметила бабка.
Сияющие наяды, все до единой, оставили разговоры, повернулись и слушали нас. А я настаивала:
– Ты должна мне помочь. Великая богиня, не могла бы ты взять его к себе во дворец и сделать бессмертным?
– Ни один бог такого не может.
– Я люблю его. Должен же быть выход!
Она вздохнула:
– Знаешь, сколько нимф до тебя надеялись на это, да только напрасно?
Мне не было дела до этих нимф. Они не дочери Гелиоса и не слушали с детства о том, как рушится мир.
– Может, существует какое-нибудь… – Я не находила слова. – Какое-нибудь средство? Какой-то договор с богинями судьбы, какая-то хитрость, фармакон…
