Тут Женя, неверующая, глухая, как стена, ко всяким религиозным построениям, впервые в жизни взмолилась: «Помоги мне, Господи! Помоги, я не могу…»
– Ты это серьезно?
– Да. Серьезно. Я давно хотела тебя спросить, но все времени не было…
– Тогда слушай. Лекцию небольшую тебе прочитаю… Сейчас считается доказанным, что когнитивные и ментальные характеристики генетически запрограммированы. Но личные особенности лежат в довольно широком пределе и определяются вариантами генов. И частота встречаемости в популяциях определенных вариантов генов…
– Попроще, – попросила Зарифа очень тихо.
– Я постараюсь попроще. Наиболее часто встречающиеся поведенческие аллели, то есть варианты одного и того же гена, в популяции определяют то, что называется национальным характером.
– Еще проще, пожалуйста. Мне важно это понять…
Женя помолчала и снова взмолилась к небесам со всей силой загнанного в тупик человека.
– Ну, вот пример: сравнительно недавно обнаружили, что существуют гены, определяющие воинственность и миролюбие. Считается, что самый миролюбивый народ – бушмены племени канг-сан в Южной Африке, а самый воинственный – индейцы Южной Америки из племени яномамо. Оказалось, что в одном гене у индейцев, в отличие от бушменов, есть мутация 7R, именно она и делает их такими воинственными и агрессивными…
– Женька, ты мне про армян и азербайджанцев расскажи… про индейцев не хочу.
Поток прохладного воздуха от кондиционера шел прямо Жене в шею, но она почувствовала, что ее обдало жаром.
– Понимаешь, кроме чисто генетических факторов, есть еще и этнографические, исторические, но именно наиболее часто встречающиеся в популяции поведенческие аллели характеризуют то, что принято называть национальным характером, или этнопсихологическими особенностями…
– Тьфу ты, – выругалась Зарифа, и голос ее прозвучал вполне энергично, – ты объясни, почему нельзя усадить за один стол армян и азербайджанцев?
– Это вопрос не генетики, это вопрос социокультурный, я думаю…
– Опять ты не можешь дать мне толковый ответ. Садись, двойка. Тогда скажи мне по-честному: я – хороший человек?
Женя на минуту задумалась: она Зарифу любила, но знала, что Зарифа человек разнообразный, иногда хороший, даже очень хороший, а иногда… ой-ёй-ёй…
Зарифа лежала с закрытыми глазами, широкая, плоская, и ждала ответа.
– Ты очень хороший человек… – сказала тихо Женя и подумала: «Как много на свете людей, которые с этим не согласились бы…»
– Ладно, иди, – открыла глаза, с усилием поймала взглядом Женьку. – Спасибо, что приехала, – сказала недовольным и невнятным голосом.
Женя вышла в коридор, махнула рукой, и в палату гуськом, на цыпочках вошли Муся, Катя и нанятая медсестра. Медсестра взглянула на монитор, который висел на стене, потрогала Зарифу за руку. Рука лежала мягко и безответно. Зарифа полностью отключилась.
Женя плакала в коридоре.
Той же ночью Зарифа умерла. Муся сидела возле нее до последней минуты. Там же был врач, который смотрел больше на монитор, чем на уходящую больную. Редко подрагивающая линия на мониторе сошла на нет, и Зарифы не стало.
Муся не плакала. Она до утра просидела возле Зарифы и говорила ей что-то, что не успела сказать за семнадцать лет их совместной жизни. Утром Мусю отвезли домой. Только вошли в дом, позвонила армянская колдунья, которая должна была обеспечить замену. Колдунья узнала о смерти Зарифы по своим сверхъестественным каналам связи.
– Слушай меня, Анаид, – сказала колдунья Маргарита, единственная, кто называл Мусю старым именем. – Не разрешили нам того, о чем ты просила. Там протокол не меняют. Позвони через неделю, я тебе одну важную вещь скажу. Не сейчас. Велели хоронить ее по-христиански…
– Марго, как это – по-христиански? Она же некрещеная. Ислам у них…
– Не знаю. Мне так было сказано. Я только передаю. Панихиду чтобы отслужили…
Что Мусе делать дальше, на то была инструкция, лежащая в конверте, на котором было написано крупным Зарифиным почерком: «Вскрыть после моей смерти». Муся вскрыла, прочитала инструкцию и принялась выполнять. Вынула из шкафа вешалку, на которую Зарифа перед последним уходом в больницу повесила костюм для похорон. Его пошили в Милане во время ее последней поездки в Италию у модной портнихи. Он был белый, с густой золотой вышивкой по вороту и рукавам, и золотой шарф к нему, и туфли золотые, без задников. Все было новенькое, ненадеванное, как и полагается. В отдельном мешочке, висящем на той же вешалке, лежало белое льняное белье.
Дальше написано было про какой-то ковер, который, если брат его привезет, надо положить на гроб при прощании. И что проводить прощание надо у них дома, в зале. И в какой ресторан пойти после похорон. И что надо кремировать, а когда получат урну, то пепел развеять над морем. И еще про завещание, в котором все описано и расписано, и где оно лежит.
Смущало Мусю только колдуньино распоряжение про панихиду. Спросить ей было теперь некого. Задала этот вопрос про себя Зарифе, но ответа никакого не получила.
«Не хочет», – поняла Муся.
На другое утро на рассвете привезли домой гроб.
Муся, третью ночь не спавшая, села в кресло в зале, возле закрытого гроба, и отключилась.
Прощание было назначено на десять утра. Женя с утра расставляла цветы по дому, ходила как тень…
В восемь часов прилетел из Лондона Ашотик, Мусин племянник. Он был хрупкий восточный человек с большими математическими способностями и малой пробивной силой – Зарифа тянула его с малых лет, и теперь из него получился слегка медлительный, но надежный топ-менеджер. Муся обняла племянника:
– Спасибо, Ашотик, что приехал.
– А как иначе? Я всем ей обязан.
«Приличный наш мальчик», – подумала Муся. Плакать она еще не могла.
В девять приехал из гостиницы Саид с огромным свертком. Вспороли обшивку и разложили на полу карабахский ковер, который соткал их то ли прадед, то ли отец прадеда, – все мужчины в семье в старое время были ковроделами в Шуше. Взяв довольно тяжелый ковер с четырех концов, подняли его и бережно покрыли им гроб. Тут Муся и увидела того Дракона, о котором говорила Зарифа с Саидом по телефону.
Он был не один, этот Дракон, он сошелся в смертельной и нескончаемой схватке с Фениксом. На красно-синем окраинном поле углами и резкими поворотами сражались орнаменты, а в центре угадывался тощий Дракон, завязанный в кольцо со священной птицей. То ли Феникс, то ли Симург. Это кольцо было как будто замершей навеки памятью о борьбе, в которой никто не может одержать победы. Острые зубцы когтей и зубов запечатлены были руками ковродела навечно, пока не выцветут краски, пока не истлеет шерсть, пока время не сотрет в прах память о труде художника, о противостоянии сил природы и мифа, о вражде слабых людей, живущей гораздо глубже, чем в этой рукотворной картине, в сознании двух соседствующих народов, из которых один чудовищный дракон, другой священная птица, или наоборот, один священный дракон, другой чудовищная птица… И кто из них воин, кто колдун, кто зло, кто добро, различить нельзя, потому что они скованы в одно неподвижное и нерасторжимое кольцо…
Приезжали люди. Женя провожала их в залу: Зарифины знакомые, соседи, даже два лондонских клиента…
Муся увидела, увидела этого дракона, кинулась к гробу, распластав руки по ковру, и возгласила: «А-а-а…»
Этот длинный и звонкий звук открыл наконец поток, который держался в ней необъяснимой запрудой и теперь вылился вместе с горячими слезами. Пела она или плакала… никто не понимал армянских слов, которые она проплакивала, пропевала… никто меня не утешит, никто меня не пожалеет, жизнь моя ушла от меня…
В ней была та же древняя сила, что нарисована, соткана была давно умершим азербайджанским стариком, и они слились воедино – и заплакали все, кто был в зале.
Солнце било в окна, шум прибоя поднимался от моря, и происходило прощание двух любящих душ, и стоявший у гроба Саид, приехавший проститься с любимой и проклятой им сестрой, тоже плакал. Кто там муж, кто там жена, что за дело…
Замер последний вопль на высокой звонкой ноте. Саид подошел к Мусе, обнял ее за плечи: «Не плачь, девочка…»
Дракон и Феникс замерли в своем вечном кольце.
Через неделю Муся получила урну с прахом и развеяла пепел над морем. Потом собрала маленький чемодан – Зарифин, деловой, с которым она летала по своим юридическим делам в столицы Европы, – и улетела в Шушу, к колдунье Марго, чтобы узнать ту важную вещь, о которой колдунья ей говорила. Она так привыкла, чтобы ею руководили…
Алиса покупает смерть
Тане Рахмановой
Когда жизнь была доведена до совершенства, наступила старость. Последний дорогостоящий штрих – небольшая ванна, установленная после долгих размышлений и поисков. Некоторые рекомендовали душевую кабину, но Алиса безусловно отвергла ванну с дверкой: чего хорошего, когда сверху льет на голову дождь? Другое дело – лежать в теплой воде с резиновой подушечкой под головой и покатывать размягченными ступнями два приято-колючих пластмассовых мячика…
Алиса принадлежала к редкой породе людей, которые с полной определенностью знают, чего они хотят, а чего не хотят ни в коем случае.
Мешаная кровь, доставшаяся от матери, полуприбалтийская, полупольская, с раннего возраста охлаждала все страстные Алисины порывы, а страх подпасть под чужую власть был сильнее прочих страхов, свойственных женщинам: страха одиночества, или бездетности, или бедности. Мать же ее, Марта, вышедшая замуж за боевого офицера еще до войны и родившая от этого брака Алису, похоронила своего генерала, и всю оставшуюся еще молодую жизнь страстно влюблялась и ярко страдала, вплоть до психбольниц. Она всегда была готова принести к ногам очередного любовника все, чем располагала, включая генеральскую квартиру, оставшуюся после мужа…
После разрыва с последним возлюбленным Марта покончила с собой неприлично-литературным способом: предварительно сходив в парикмахерскую и сделав маникюр, бросилась под поезд. Это безумное поведение матери полностью парализовало в Алисе способность к пустому и бесплодному самопожертвованию.
На похороны Марты пришло некоторое количество бывших возлюбленных и последний, бросивший ее и тем нанесший смертельный удар. Они выгрузили гору цветов на закрытый гроб, и двадцатилетняя Алиса со своей недопроявившейся блеклой прелестью, презирая и стыдясь материнской чрезмерности чувств, поклялась, что никогда не станет, как мать, игрушкой этих животных. Она и не стала. Не тягостное монашество, а редкие незначительные романы, уравнивающие ее со сверстницами в жизненном опыте.
Работала инженером-чертежником, любовалась собственной превосходной работой, знала, что лучше нее никто в бюро не умеет провести линию. В конце двадцатого века появились компьютеры, и всем чертежникам, даже самым заслуженным, пришлось отложить карандаши и начать мучительно осваивать программу, которая точно выполняла приказы: «Поднять перо, опустить перо, сместиться в точку…» – но тут как раз Алиса и сместилась на пенсию.
Больше десяти лет длился самый счастливый кусок ее жизни: пенсия была небольшая, но к ней Алиса нашла чудесный приработок – три раза в неделю гуляла с детьми в скверике с десяти до обеда. А потом была восхитительно свободна. Ходила иногда в театры, чаще в концерты, в консерваторию, обзавелась там интересными знакомыми и жила в свое удовольствие, пока однажды совершенно ни с того ни с сего в собственной квартире, возле собственной тахты не потеряла сознания. Пролежав неопределенное время, пришла в себя и изумилась странному ракурсу: увидела разбитую чашку в тонкой лужице, ножки упавшего стула, ворсистый красно-синий ковер возле самого лица. Легко встала. Болел ушибленный локоть. Подумала и вызвала врача. Ей измерили давление и прописали таблетки. И вроде все было как прежде. Но даром не прошло: Алиса с этого дня задумалась о смерти.
Никаких приличных родственников у нее не было – польско-литовские давно растворились из-за нелюбви к советской власти, которую представлял покойный генерал. Генеральская родня, со своей стороны, не жаловала ни Марту, ни ее дочь Алису по причинам, о которых все давно забыли…
Алисе было шестьдесят четыре года. Здоровье, если не считать обморока, неожиданного напоминания о конечности жизни, было хорошее. Однако возник вопрос: а если заболеет? Сляжет? На кого рассчитывать?
Алиса потеряла сон. Не спала несколько ночей, а потом пришло гениальное решение. Очень простое: когда накинутся болезни, станет невмоготу, можно отравиться. Приготовить заранее хороший яд, лучше бы такое снотворное, чтобы выпить и не проснуться. Без всяких глупых демонстраций, как мать в свое время устроила. Тоже мне, Анна Каренина. Просто взять – и не проснуться. И таким образом как бы избежать самой неприятности смерти…
Когда эта мысль пришла Алисе в голову, она подскочила с постели и полезла в стол – где-то была белая фарфоровая коробочка для пудры или для чего-то другого косметического – от матери осталась. Вот сюда можно положить порошки, держать около кровати и, когда настанет время, – принять…
Нет, еще не завтра. Но пора подумать. Для этого первым делом надо найти надежного врача, чтобы выписал эти порошки в нужном количестве. Задача не простая, но выполнимая…
Алиса после обморока жила как обычно – гуляла с Арсюшей и Галочкой. Милые детки из соседнего подъезда, и мать воспитанная, не хабалка, учительница музыки, по утрам уроки давала, а во второй половине дня занималась со своими детьми.
Вечерами Алиса по-прежнему развлекалась, но про хорошего врача не забывала. Разговорилась с одной своей театральной спутницей о том о сем, оказалось, у нее брат – врач. Еврей, между прочим. Вот-вот. Может, и не зря про них всякое говорили – вредители, отравители… Словом, Алиса попросила свою знакомую, чтобы та свела ее с братом для медицинской консультации.
Через неделю пришел брат – Александр Ефимович. Грустный худой человек с вопросительным выражением лица. Он так понял, что его пригласили на частный прием, но Алиса усадила его за стол, подала чай. Он слегка недоумевал, но пациентка была воспитанная, внешне очень привлекательная. Такие женщины никогда прежде не попадали в его поле зрения. Вообще говоря, никакие давно уже не попадали. Пациенток он рассматривал исключительно с медицинской точки зрения. Он три года как овдовел, тосковал в одиночестве и намеки со стороны родственников о вреде одиночества слышать не хотел.
Стол был накрыт благородно, тонкие фарфоровые чашки стояли на серой льняной скатерти, конфеты были маленькие, заграничные, а не увесистые «Мишки в сосновом бору». Сама Алиса Федоровна была, как чашки и конфеты, изящная, с тонким неулыбчивым ртом, со светлыми, гладко подобранными волосами. Налила чаю и рассказала о своей проблеме прямо: мне нужно сильное снотворное, причем в таком количестве, чтобы, принявши, уже не проснуться.
Немного подумав, отхлебнув чаю, Александр Ефимович спросил:
– У вас какое-то онкологическое заболевание?
– Нет. Я совершенно здорова. Дело в том, что я хочу уйти здоровой. В тот момент, когда я приму это решение. У меня нет родственников, которые бы за мной ухаживали, а валяться по больницам, страдать и мочиться под себя нет ни малейшего желания. Снотворное мне нужно, чтобы я могла его принять, когда это решение созреет. Я просто хочу купить себе легкую смерть. Вы видите в этом что-то дурное?
– Сколько вам лет? – задал доктор после длинной паузы вполне медицинский вопрос.
– Шестьдесят четыре.
– Вы прекрасно выглядите. Больше пятидесяти никто вам не даст, – заметил он.
– Я знаю. Но я пригласила вас не для комплиментов. Скажите мне определенно, сможете ли вы выписать мне нужное лекарство в достаточном количестве…
Доктор снял очки, положил их перед собой и потер глаза.
– Я должен подумать. В принципе, вы же понимаете, барбитураты выписываются по специальным рецептам… это подсудное дело.
– И в данном случае хорошо оплачиваемое, – заметила сухо Алиса Федоровна.
– Я врач, и для меня это в первую очередь моральный вопрос. Признаюсь, впервые в жизни я сталкиваюсь с подобным предложением.
Чай допили. Расстались на том, что доктор подумает и ей позвонит, чтобы сообщить о своем решении.
Теперь не спал Александр Ефимович. Она не выходила из головы, это худая белесая женщина, столь не похожая на всех, кого он встречал в жизни. И менее всего на его жену Раю, веселую, с выпадающими из прически гофрированными прядями, с вечно потертыми на большой груди кофтами, шумную, даже крикливую… и как Рая мучительно уходила, съедаемая саркомой, с приступами чудовищной боли, не снимаемой никакими морфинами.
Целую неделю он не мог принять решение, каждый день собирался позвонить этой удивительной Алисе, но не мог разрешить ту моральную задачку, которую она ему задала. Прямая, честная, достойнейшая женщина! Ведь ничего не стоило пожаловаться на бессонницу, попросить снотворное, и я бы выписал, а она собрала бы десять – двадцать доз – кто же может это проверить? – и выпила бы, чтобы уснуть вечным сном.
Встретились они незапланированно, в консерватории, на концерте Плетнева, в антракте, после сюиты из «Спящей красавицы» Чайковского и перед сонатой Шопена. Алиса его не сразу узнала, а он ее – в первую же секунду.
Она стояла в буфете со стаканом воды, оглядывалась в поисках свободного стула. Александр Ефимович издали поклонился. Встал, кивнул приглашающе, и она села на освободившийся стул…
После концерта он пошел ее провожать. Пока они слушали музыку, прошел ливень. Раскидистые лужи покрывали всю улицу, и бронзовый Чайковский сидел в бронзовом кресле в небольшом озерце дождевой воды. Доктор взял Алису Федоровну под руку. Рука ее была легкая и твердая – такая, какая была у его жены Раи, когда он впервые провожал ее с выпускного вечера. И он шел, дивясь этому давно забытому осязательному чувству.
«Вот мужчина, который от меня ничего не хочет, – подумала Алиса, – это я от него жду одолжения…»
Они поговорили о Плетневе, он вспомнил о Юдиной, заметив, что со времени ее смерти именно Плетнев представляет собой тот тип музыканта, который берет на себя право нового, личного прочтения музыкальной классики. Алиса Федоровна поняла, что разговаривает с человеком, воспринимающим музыку глубоко, как профессионал, а не как она сама, поверхностный слушатель.
Он уверенно довел ее до самого дома, без труда найдя в неосвещенном дворе укрытый в глубине двухэтажный флигель, куда он приходил неделю тому назад. У него было замечательное чувство ориентации в пространстве, и в лесу, и в городе: место, однажды им увиденное, всегда легко находил. Остановились у подъезда.
Они уже прощались, а она решительно не задавала того вопроса, из-за которого она вызывала его к себе.
Возникла неловкая пауза, которую он прервал все с тем же вопросительным выражением, которое было ему свойственно:
– Алиса Федоровна, я готов ответить на вашу просьбу согласием, но я хотел бы к этому вопросу вернуться позже, когда… – он явно подбирал правильные слова, – когда созреют обстоятельства. А до той поры я беру на себя заботу о вашем здоровье.
Она кивнула – никто никогда не брал на себя заботы о ней, да она бы и не позволила! Но слышать это было приятно. Она протянула ему свою легкую твердую руку и взялась за ручку парадной двери. В парадном было темно.
– Разрешите… – Он шагнул за ней в сырую темноту подъезда.
Она нашаривала ногой в темноте первую ступеньку, чуть оступилась. Он подхватил ее сзади за спину.
Так начался их роман – провал в юность от случайного прикосновения, первый поцелуй в темноте подъезда, ожог неожиданности, вспыхнувшее в душе Алисы чувство полного доверия к мужчине…
И Алиса доверила ему больше, чем доверяют женщины в молодости, – не жизнь, а смерть.
Начался самый счастливый год в жизни Алисы. Александр Ефимович не разрушал того мягкого кокона одиночества, который она сплела и в котором чувствовала себя защищенной. Удивительным образом он своим присутствием даже укреплял эту защищенность. Как будто сверху накрыл колпаком. Но что особенно изумляло Алису, так это способность Александра Ефимовича угадывать ее прихотливые вкусы. Не задав ни единого вопроса о ее предпочтениях, он приносил ей твердые зеленые яблоки и розовый зефир, конфеты «Раковые шейки», лиловую, а не белую сирень и сыр «Костромской». Все, что она любила.
Алиса всегда была чувствительна к запахам, и все мужчины, с которыми у нее были когда-то отношения, пахли железом, или куревом, или зверем, а этот, любовник ее старости, – беззлобным детским мылом, которым он мыл свои докторские руки перед каждым и после каждого осмотренного больного. Тем самым мылом, которое Алиса всегда предпочитала всяким земляничным и прочим искусственно душистым…
