– И вы тоже были холодны. В Инглии вы завели себе очень немного друзей – почти никого из инквизиции и совсем никого из ссыльных. – Сульт выхватил потрепанное письмо, лежавшее среди бумаг, и окинул его критическим взглядом. – Наставник Гойл говорил мне, что вы холодны, как рыба, что в вас совсем нет крови. Он считал, что вы никогда ничего не добьетесь, и жаловался, что не может найти вам никакого применения.
«Гойл. Этот гад. Этот мясник. Лучше не иметь крови, чем совсем не иметь мозгов».
– Но спустя три года выработка на вашем руднике увеличилась. Фактически она увеличилась вдвое. Тогда вас вернули обратно в Адую и поместили под начало наставника Калина. Я думал, что, работая с ним, вы научитесь дисциплине, но, по-видимому, я ошибся. Вы упрямо стремитесь действовать по-своему. – Архилектор нахмурился и поднял взгляд на Глокту. – Откровенно говоря, мне кажется, что Калин вас боится. Они все вас боятся. Им не нравятся ваша самонадеянность, ваши методы, ваше… специфическое понимание сути нашей работы.
– А что думаете вы, архилектор?
– Честно? Ваши методы нравятся мне не больше, чем им, и я сомневаюсь, что ваша самонадеянность заслуженна. Но мне нравятся ваши результаты. Мне очень нравятся ваши результаты. – Архилектор резко захлопнул папку с бумагами и оперся на нее ладонью, наклонившись через стол к Глокте.
«Так же, как я наклоняюсь к своим заключенным, когда предлагаю им сознаться».
– У меня есть для вас работа, – продолжил Сульт. – Работа, которая станет лучшим применением для ваших талантов, нежели отлов мелких контрабандистов. Работа, которая позволит вам восстановить свое доброе имя в глазах инквизиции. – Архилектор сделал долгую паузу. – Я поручаю вам арестовать Сеппа дан Тойфеля.
Глокта нахмурился. «Тойфель?»
– Вы имеете в виду мастера-распорядителя монетного двора, ваше преосвященство?
– Его самого.
«Мастер-распорядитель королевского монетного двора. Влиятельный человек из влиятельной семьи. Очень крупная рыба. Слишком крупная, чтобы ловить ее в моем маленьком пруду. Рыба, имеющая могущественных друзей. Это очень опасно – арестовывать такого человека. Смертельно опасно».
– Позволено ли мне спросить почему?
– Нет, не позволено. Это моя забота. Сосредоточьтесь на том, чтобы вытащить из него признание.
– Признание в чем, архилектор?
– В коррупции и государственной измене, конечно же! Похоже, что наш друг мастер-распорядитель монетного двора был весьма опрометчив в некоторых своих частных действиях. Похоже, что он брал взятки. Что совместно с гильдией торговцев шелком он замышлял мошеннические операции в ущерб интересам короля. Было бы очень полезно, если бы какой-нибудь влиятельный член гильдии торговцев шелком случайно упомянул его имя в связи с каким-либо прискорбным вопросом.
«Вряд ли можно счесть простым совпадением то, что именно сейчас, когда мы разговариваем, один из влиятельных членов гильдии торговцев шелком сидит у меня в комнате для допросов».
Глокта пожал плечами:
– Когда у людей развязывается язык, на поверхность выплывают самые невероятные имена.
– Ну и хорошо. – Архилектор взмахнул рукой. – Можете идти, инквизитор. Я приду к вам за признанием Тойфеля завтра, в это же время. Лучше, чтобы к тому моменту оно у вас уже имелось на руках.
Тяжело дыша, Глокта брел по коридору обратно к своему кабинету.
«Вдох. Выдох. Спокойствие».
Он и не надеялся покинуть эту комнату живым.
«И вот теперь оказывается, что я причастен к судьбам сильных мира сего. Персональное поручение от архилектора Сульта: выбить признание в государственной измене у одного из самых важных чиновников Союза. Какие могущественные люди. Но долговечно ли их могущество? И почему именно я? Потому, что я умею это делать? Или потому, что мной можно пожертвовать?»
– Я приношу свои самые искренние извинения – сегодня нас постоянно прерывают. Входят, выходят. Просто бардак какой-то!
Реус скривил в печальной улыбке разбитые, вспухшие губы. «Улыбаться в такой момент – это просто чудо. Однако всему приходит конец».
– Будем откровенны, Реус. Никто не явится тебе на помощь. Ни сегодня, ни завтра, ни когда-либо потом. Ты подпишешь признание. Однако ты можешь выбрать – когда именно ты его подпишешь и в каком состоянии будешь к тому моменту. Клянусь, если станешь тянуть время, ты ничего не приобретешь. Кроме мучений. Этого добра у нас предостаточно.
Трудно было различить выражение залитого кровью лица Реуса, но его плечи опустились. Дрожащей рукой он окунул перо в чернильницу и слегка наклонным почерком написал свое имя внизу листа с признанием.
«Я снова победил. И что, у меня меньше болит нога? Может, у меня снова выросли зубы? Помогло ли мне то, что я уничтожил человека, которого когда-то звал своим другом? Зачем же я делаю это?»
Скрип пера по бумаге был ему единственным ответом.
– Превосходно, – проговорил Глокта. Практик Иней передал ему лист. – А здесь что, список твоих соучастников?
Он лениво пробежал взглядом по именам: «Горстка младших торговцев шелком, три капитана кораблей, офицер городской стражи, пара незначительных таможенных служащих. До чего скучный рецепт. Не добавить ли нам немного перца?»
Глокта развернул лист и сунул его обратно через стол.
– Впиши имя Сеппа дан Тойфеля, Реус.
Толстяк в замешательстве посмотрел на него.
– Мастера-распорядителя монетного двора? – промямлил он распухшими губами.
– Именно.
– Но я никогда с ним не встречался!
– И что? – резко спросил Глокта. – Делай, как я тебе сказал.
Реус медлил, его рот был приоткрыт.
– Пиши, жирная свинья.
Практик Иней хрустнул суставами пальцев. Реус облизнул губы.
– Сепп… дан… Тойфель, – бормотал он, вписывая имя в лист.
– Превосходно. – Глокта аккуратно прикрыл крышкой свои ужасно-прекрасные инструменты. – Я рад за нас обоих, что это нам сегодня не понадобится.
Иней защелкнул наручники на запястьях пленника, поставил его на ноги и повел к двери в заднем конце комнаты.
– И что теперь? – крикнул Реус через плечо.
– Инглия, Реус, Инглия. Не забудь прихватить с собой теплые вещи.
Иней вывел пленника, и дверь со скрипом затворилась. Глокта посмотрел на список имен, который держал в руках. Имя Сеппа дан Тойфеля стояло в самом низу.
«Одно имя. На первый взгляд ничем не отличается от остальных… Тойфель. Всего лишь еще одно имя. Но какое опасное…»
Секутор ждал его снаружи в коридоре, как всегда улыбаясь.
– Толстяка сплавим в канал?
– Нет, Секутор. Толстяка сплавим в Инглию на следующем же корабле.
– Вы сегодня милостиво настроены, инквизитор.
Глокта хмыкнул:
– Милостью был бы канал. Этот хряк не продержится на Севере и шести недель. Забудь о нем. Сегодня ночью нам предстоит арестовать Сеппа дан Тойфеля.
Секутор приподнял брови.
– Это не мастер-распорядитель монетного двора, случаем?
– Он самый. По чрезвычайному распоряжению его преосвященства архилектора Сульта. Похоже, он брал деньги у торговцев шелком.
– Ай-яй-яй, как не стыдно!
– Мы отправимся, как только стемнеет. Скажи Инею, чтобы был готов.
Худощавый практик кивнул, тряхнув длинными волосами. Глокта повернулся и заковылял по коридору; его трость клацала по замызганным плиткам пола, левая нога горела огнем.
«Зачем я делаю это? – снова и снова спрашивал он себя. – Зачем я делаю это?»
Никакого выбора
Логен проснулся и дернулся. Это неловкое движение наполнило тело болью. Он лежал в неудобной позе: шея вывернулась на чем-то твердом, колени подтянуты к груди. Логен приоткрыл припухшие глаза. Вокруг было темно, но откуда-то просачивался слабый отблеск – свет сквозь толщу снега.
Логен ощутил укол паники. Теперь он знал, где находится. Перед тем как забраться в эту крошечную пещеру, он сгреб ко входу побольше снега, чтобы удержать внутри тепло. А пока он спал, опять началась метель, и вход засыпало. Если снега навалило много – сугробы в рост человека, – то Логен никогда не выберется отсюда. Неужели он карабкался вверх из долины лишь для того, чтобы умереть в тесной дыре, где нельзя даже вытянуть ноги?
В отчаянии Логен принялся барахтаться в узком пространстве: разгребал сугроб онемевшими руками, двигался в снегу, сражался с ним, наносил яростные удары, бормотал под нос глухие проклятья. Свет хлынул в пещеру внезапно и пронзительно ярко. Логен отшвырнул последние комья снега и протиснулся наружу, на свежий воздух.
Небо было сверкающе-голубым, над головой пылало солнце. Логен поднял к нему лицо, закрыв слезящиеся глаза, и позволил свету омыть себя. Воздух в гортани был холодным до боли, он резал горло. Рот Логена пересох, словно туда набилась пыль, язык превратился в шершавый кусок дерева. Он зачерпнул пригоршню снега и затолкал в рот. Снег растаял, и Логен проглотил воду – такую холодную, что у него заболела голова.
Откуда-то несло кладбищенским зловонием, и это был не только его собственный запах, сам по себе достаточно мерзкий, – дух сырости и прокисшего пота. Смердело гниющее одеяло. Два его куска Логен обернул вокруг кистей и подвязал у запястий бечевкой наподобие варежек, а еще один намотал на голову, словно грязный вонючий башлык. Сапоги он туго набил лоскутами, а остатки ткани в несколько слоев накрутил на тело под курткой. Запах был отвратительный, но этой ночью одеяло спасло ему жизнь, и Логен считал, что дело того стоило. Вонь еще усилится, прежде чем он сможет позволить себе избавиться от лохмотьев.
Логен с трудом поднялся на ноги и осмотрелся вокруг. Узкую долину с крутыми склонами завалил снег. Ее окружали три могучие вершины – горы из темно-серого камня и белого снега на фоне синего неба. Он знал их. Можно сказать, это были его старые друзья, единственные, что у него остались: он наконец-то добрался до Высокогорья. Это крыша мира. Здесь надежное место.
– Надежное, – прохрипел он, но без особой радости.
Место, надежно защищенное от всего. От еды. И от тепла. Может, он и убежал от шанка, но здесь земля мертвецов, и если он останется в горах, то присоединится к ним.
Надо сказать, его мучил зверский голод. Желудок был словно большая дыра, наполненная болью и взывавшая к нему, издавая пронзительные вопли. Порывшись в мешке, Логен вытащил последнюю полоску мяса – старую, бурую, лоснящуюся, похожую на высохший сучок. Вряд ли она заполнит пустоту, но выбора не было. Логен разорвал зубами крепкое, как кожа старого сапога, мясо и затолкал его в глотку вместе с горстью снега.
Прикрыв глаза ладонью, Логен посмотрел вниз на север, в долину, откуда пришел днем раньше. В ту сторону почва медленно понижалась: снег и скалы уступали место поросшим сосной заболоченным горным долинам, леса сменялись бугристой полосой пастбищ, а травянистые холмы выходили к морю – сверкающей ленте у далекого горизонта. Дом. При мысли об этом Логен почувствовал дурноту.
Дом. Там жила его семья. Отец – мудрый и сильный, хороший человек, хороший вождь для своего народа. Его жена, его дети. У Логена была прекрасная семья, и они заслуживали лучшего сына, лучшего мужа, лучшего отца. Его друзья тоже остались там – и старые, и новые. Как хотелось бы снова увидеть их всех! Побеседовать с отцом в длинном зале. Поиграть с детьми, посидеть с женой возле речки. Поговорить с Тридуба о тактике. Поохотиться с Ищейкой в горных долинах, проламываясь сквозь лес с копьем в руках и хохоча во все горло.
Логена мучительно потянуло домой, и он чуть не задохнулся от боли. Одна беда: все они умерли. Зал превратился в груду обгоревших бревен, речка – в канаву. Логен никогда не забудет, как поднялся на холм и увидел перед собой в долине дымящиеся руины. Как он ползал среди головешек, выискивая малейшие признаки того, что хоть кому-нибудь удалось спастись, а Ищейка тянул его за плечо и убеждал бросить эту затею. Ничего, кроме трупов, истлевших до неузнаваемости. Потом он перестал искать следы. Они все мертвы. Мертвы безвозвратно, ведь шанка всегда убивают наверняка. Он сплюнул в снег; слюна стала коричневой от вяленого мяса. Мертвые, холодные, разложившиеся трупы или обугленные головешки. Вернулись в грязь.
Логен скрипнул зубами и сжал кулаки, обмотанные гниющими лоскутами одеяла. Он мог бы в последний раз в одиночку вернуться к развалинам деревни на берегу моря. Мог бы ринуться вниз с боевым кличем в глотке, как делал это в Карлеоне, где потерял палец и прославил свое имя. Мог бы избавить мир от нескольких шанка. Разрубить их надвое, как разрубил Шаму Бессердечного – от плеча до брюха, так что кишки вывалились наружу. Мог бы отомстить за отца, за жену и детей, за друзей. Это подходящий конец для того, кого называли Девять Смертей. Умереть, убивая. Вот песня, достойная того, чтобы ее спеть.
Но в Карлеоне он был молодым и сильным, и его окружали друзья. Теперь же он слаб, голоден и настолько одинок, насколько это вообще возможно. Шаму Бессердечного он убил длинным мечом, острым как бритва. Логен взглянул на свой нож: хотя нож и неплох, с таким клинком мщение будет очень кратким. Да и кто споет об этом? Даже если шанка опознают его в вонючем оборванце, которого нашпигуют стрелами, все равно – у них неважно со слухом, а с воображением и того хуже. Пожалуй, мщение подождет. По крайней мере, до тех пор, пока Логен не раздобудет клинок подлиннее. В конце концов, надо смотреть правде в глаза.
Значит, на юг, странствовать. Для человека с его навыками дело везде найдется; может быть, тяжелое и грязное, но все-таки дело. В этом даже есть нечто привлекательное: ты отвечаешь лишь за себя самого, ни за кого ничего не решаешь, ничья жизнь или смерть не подвластны тебе. На юге у Логена есть враги, безусловно. Но с врагами Девять Смертей встречался и прежде.
Он еще раз сплюнул. Когда во рту хватает слюны для плевка, это уже полдела. Значит, и с остальным как-нибудь справимся. Ведь больше у Логена ничего, почитай, и не было – лишь слюна, старый котелок да несколько вонючих лоскутов одеяла. Умереть на севере или жить на юге, вот к чему сводится выбор. То есть на самом деле нет никакого выбора.
Надо просто жить дальше. Так Логен поступал всегда. Это следующая цель сразу после того, как ты сумел избежать смерти, и не важно, заслуживаешь ты жизни или нет. Ты вспоминаешь своих мертвых, говоришь о них несколько добрых слов. А потом продолжаешь жить и надеешься на лучшее.
Логен вдохнул большую порцию холодного воздуха и резко выдохнул.
– Прощайте, друзья, – пробормотал он. – Прощайте.
Потом перебросил мешок через плечо, повернулся и начал пробираться сквозь глубокий снег. Вниз, на юг, прочь от гор.
По-прежнему шел дождь – тихий дождь, который окутывал все вокруг холодной росой, оседал на ветвях, на листьях, на хвое и лился оттуда крупными каплями, просачивавшимися сквозь мокрую одежду Логена и струящимися по коже.
Логен притаился в сыром кустарнике, неподвижный и безмолвный; вода стекала по его лицу, по сверкавшему от влаги лезвию ножа. Он ощущал все движения леса, слышал все его голоса, тысячи звуков: возню тысяч насекомых, слепое копошение кротов, осторожные шаги оленей, медленное перетекание сока в стволах старых деревьев. Каждое живое существо искало пищу себе по вкусу, и Логен занимался тем же. Он сосредоточился на звере, настороженно пробиравшемся сквозь лес неподалеку, справа. Из него выйдет отличная еда. Лес затих, не считая бесконечного шелеста капель, срывавшихся с веток. Мир съежился, сократился до Логена и его будущей трапезы.
Сочтя, что добыча подошла достаточно близко, Логен прыгнул вперед и повалил зверя на сырую землю. Это оказался молодой олень. Животное лягалось и боролось, но Логен был сильным и быстрым. Он ударил зверя ножом в шею и перерезал ему горло. Горячая кровь струей хлынула из раны на руки и мокрую землю.
Логен поднял тушу и закинул ее на плечи. Из этого мяса выйдет хорошая похлебка; быть может, удастся собрать немножко грибов. Отлично. А потом, после еды, Логен попросит указаний у духов. Эти указания, как правило, совершенно бесполезны, но компания ему не помешает.
Когда он добрался до лагеря, солнце уже клонилось к закату. Место ночлега вполне соответствовало герою вроде Логена: два больших шеста поддерживали навес из сырых веток над ямой в земле. Внутри было почти сухо, к тому же дождь прекратился. Сегодня вечером Логен разожжет костер. Очень давно он не позволял себе такой роскоши: настоящий костер – только для себя.
Логен поел и отдохнул, а потом набил трубку чаггой. Он нашел эти грибы несколько дней назад, они росли на древесном стволе возле самой земли – большие, пропитанные влагой желтые пластины. Логен тогда отломил себе здоровый кусок, но курить до сегодняшнего дня не мог – чагга была недостаточно сухой. Теперь он взял у костра горящий сучок, поднес его к трубке и принялся старательно втягивать воздух, пока гриб не затлел, испуская знакомый землисто-сладковатый аромат.
Логен закашлялся, выпустил струю бурого дыма и уставился в колышущиеся языки пламени. Его ум обратился вспять, к другим временам и другим кострам. Вот Ищейка: он ухмыляется, и свет поблескивает на его острых зубах. Напротив сидит Тул Дуру, огромный, как гора, и хохочущий, словно гром. Форли Слабейший тоже здесь, глаза его, как всегда, нервно бегают, он слегка напуган. И Рудда Тридуба, и Хардинг Молчун – он вечно молчал, поэтому его так и прозвали.
Все они были здесь, но на самом деле их нет. Они мертвы, вернулись в грязь. Логен выбил трубку в костер и спрятал ее. Он потерял вкус к курению. Отец был прав: нельзя курить в одиночку.
Он отвинтил колпачок помятой фляги, набрал в рот жидкости и выдул ее в костер облачком мелких капель. Поток пламени взвился вверх, в холодный воздух. Логен обтер губы, наслаждаясь жгучим резким вкусом. Потом откинулся назад, опершись спиной на узловатый сосновый ствол, и стал ждать.
Они пришли не сразу. Их было трое. Они молча вышли из пляшущих теней среди деревьев и медленно двинулись к костру, обретая форму по мере того, как выходили на свет.
– Девятипалый, – произнес первый.
– Девятипалый, – сказал второй.
– Девятипалый, – заговорил третий.
Их голоса были подобны тысяче звуков леса.
– Приветствую вас у своего костра, – отозвался Логен. Духи присели на корточки и уставились на него без всякого выражения. – Сегодня вас только трое?
