978-5-04-113260-6
ISBN :Возрастное ограничение : 18
Дата обновления : 14.06.2023
Мужчины пытались поговорить с нами при любой представившейся возможности, и, узнав об этом, неожиданно стали очень религиозными. Один солдат попросил нас молиться за его больного пса. Я перекрестила его, а Бев громко рассмеялась.
К тому времени, когда Mariposa доплыла до Цейлона, мы очень сблизились. Держась друг за друга, в накрытом брезентовым тентом кузове грузовика, через джунгли мы добрались до Канди. Это был городок, окруженный зеленеющими от плантаций чая террасами и рисовыми полями. В Бирме по ту сторону Бенгальского залива шли военные действия, но на Цейлоне было тихо и спокойно.
Многие из нас тепло вспоминали наши пребывание на Цейлоне. В письмах, а если повезет, то при личной встрече, мы часто вспоминали цейлонские ночи и небо, такое большое, что казалось, что звезды на нем были расположены слоями. Мы вспоминали, как срезали ржавым мачете с деревьев папайю, которая росла недалеко от покрытых соломой домиков, в которых располагались офисы Управления стратегических служб, а также о том, как однажды к нам забрел слон, и нам пришлось увести его подальше, приманивая банкой арахисового масла. Мы вспоминали проходившие в офицерском клубе вечеринки до утра и о том, как болтали ногами в озере, но потом в ужасе вытаскивали их из воды, увидев в глубине какое-нибудь огромное чудище. Вспоминали монахов, идущих к храму Зуба Будды, выходные, проведенные в душном Коломбо, и обезьянку-лангура, которая родила в домике, в котором мы хранили продовольствие, и которую мы назвали Матильдой.
Сперва я занималась бумажной работой: заполняла документы и печатала. Но после посещения вечеринки в роскошном доме графа Луиса Маутнбаттена, расположенного в холмах над нашей штаб-квартирой, траектория моей карьеры резко изменилась. Это была первая из многих вечеринок, которые мне удалось посетить. На той вечеринке я выяснила, что влиятельные мужчины готовы поделиться со мной важной информацией даже тогда, когда я не спрашиваю об этом у них напрямую.
Началось все очень просто. На ту первую вечеринку я надела черное платье с низким вырезом, которое «на всякий случай» взяла с собой Бев. К концу вечера обхаживавший меня торговец оружием из Бразилии проговорился о том, что слышал, что среди людей Луиса Маутнбаттена есть предатель. На следующий день я сообщила об этом Андерсону. Какие действия люди из Управления предприняли после получения этой информации, я не знаю, но вскоре я стала получать массу приглашений на социальные мероприятия, на которых присутствовали заезжие ВИПы, а также четкие указания по поводу того, что именно я должна у них узнать.
У меня очень хорошо получалось все то, о чем меня просили, и мне выдали деньги на приобретение платьев, которые нам прислали из Америки вместе с туалетной бумагой, консервированной ветчиной и средством против комаров. При этом, должна признаться, я никогда не считала себя шпионом. Мне казалось, что настоящий шпион должен уметь больше, чем просто улыбаться, смеяться над глупыми шутками и делать вид, что ей очень интересен ее мужчина-собеседник. Тогда у того, чем я занималась, не было специального названия, но на той вечеринке я стала Ласточкой – женщиной, использующей данные ей Богом таланты для того, чтобы добывать информацию. Эти таланты я копила в себе с самого начала полового созревания, развивала в молодости, когда мне было двадцать, и шлифовала, когда мне уже стукнуло за тридцать.
Этим мужчинам казалось, что они меня используют, но все было наоборот – так думать заставляли их именно мои силы и способности.
– Потанцуем? – предложила Бев.
Я наморщила нос, а она подвигала бедрами из стороны в сторону.
– Под эту музыку? – прокричала я под играющего на полную мощность Перри Комо. Бев было все равно, под какую музыку танцевать. Она взяла меня за руки и начала раскачивать их взад-вперед до тех пор, пока я не сдалась. Но как только я разошлась и начала танцевать, иглу проигрывателя с громким треском сняли с пластинки. Кто-то в задних рядах начал стучать столовым прибором о бокал, а остальная часть толпы к нему присоединилась, от чего показалось, что от сильных порывов ветра звенит большая хрустальная люстра.
– О боже, – пробормотала Бев, – начинается.
Мужчины начали произносить тосты: «За Фрэнка!», «За Дикого Билла!», «За статистов клоунов!». Потом они распевали песни, с которыми мы уже были знакомы по Канди – I’ll Be Seeing You и Lili Marlene, ну, а потом настал черед студенческих песен Гарварда, Принстона и Йеля. Мы с Бев всегда с улыбкой воспринимали пьяное пение, которым заканчивались все наши вечеринки, но на этот раз мы тоже подпевали, взяв друг друга за руки.
Прозвучал свисток, и к яхте подплыл буксир, который должен был оттащить нас к пристани. В это время все пели один из студенческих гимнов Йеля «Под вязами». Капитана буксира пригласили выпить с нами на посошок.
Вид у капитана и его помощника, которых явно подняли из кровати для того, чтобы нас спасать, был не самым счастливым.
Уже стоя на твердой земле, мужчины принялись обсуждать, куда направятся дальше – в Social Club на Шестнадцатой улице или в круглосуточный дайнер на U-стрит. Мы попрощались с Бев рядом с черным седаном, который прислал за ней муж, и пообещали друг другу, что скоро снова встретимся.
– Ты уверена, что тебя не надо подвезти? – спросила она.
– Хочу прогуляться и подышать!
– Как хочешь, – машина тронулась, и она отправила мне воздушный поцелуй сквозь окно с опущенным стеклом.
Кто-то потрогал меня за плечо.
– Можно с тобой прогуляться? – спросил меня Фрэнк. – Я тоже хочу подышать.
Его дыхание пахло табаком и ментолом, и вид у него был совершенно не пьяный. Я подумала о том, что он, видимо, весь вечер пил Coca-Cola.
– Нам же с тобой в одну сторону, верно?
Фрэнк жил через улицу от меня, хотя в плане стоимости, площади и комфорта его дом был намного лучше моей квартиры над французской пекарней.
– Это точно, – ответила я. Фрэнк был настоящим джентльменом и за время нашего знакомства ни разу не пытался со мной переспать. Если Фрэнк говорил, что у него ко мне есть разговор, то всегда говорил о делах. Он махнул рукой водителю черного автомобиля с открытой задней дверцей.
– Сегодня вечером я прогуляюсь, – сказал Фрэнк, водитель приподнял шляпу и захлопнул открытую дверцу.
Мы пошли, удаляясь от Потомака через центр спящего города.
– Хорошо, что пришла, – сказал он. – Я очень надеялся, что Беверли уговорит тебя прийти.
– Она была частью тщательно продуманного плана?
– А когда-нибудь было иначе?
Я рассмеялась.
– Это верно.
Он замолчал, словно забыл, зачем он напросился прогуляться со мной.
– Мог бы раньше водителю сказать, что он тебе не нужен. А то он тебя полночи прождал.
– Я не знал, что захочу пройтись, – ответил он, – до тех пор, пока не принял решение.
– Принял решение?
– Ты скучаешь?
– Постоянно, – сказала я.
– Я тебе завидую. Честное слово.
– А ты сам хотел бы бросить? После окончания войны?
– Я никогда не ломаю голову над гипотетическими вопросами, – ответил он, – правда, сейчас… я не могу сказать, что у меня есть окончательная уверенность.
Все уже не такое черно-белое, как было раньше.
Мы подошли к зданию пекарни, в окнах которой уже горел свет. Пекарь ставил выложенные на противень куски теста в виде багетов. Я выбрала квартиру в этом доме не только потому, что могла себе позволить оплачивать ее аренду при моей небольшой зарплате, но и потому, что мне нравится запах свежего хлеба. Я не очень люблю хлеб, но запах мне нравится.
– Я слышал, что ты ищешь работу.
– От тебя, Фрэнк, сложно что-либо утаить.
Он рассмеялся.
– Я бы сказал, что почти невозможно.
– У тебя есть для меня проект?
Он улыбнулся одними губами.
– Да, есть проект, который мог бы тебя заинтересовать.
Я наклонилась к нему поближе.
– Проект связан с одной книгой.
Восток. 1950–1955
Глава 5.
Перевоспитанная и реабилитированная женщина
Уважаемый Анатолий Сергеевич Семенов,
Это не то письмо, которое вам хотелось бы прочитать. Это письмо не о книге. В письме вы не найдете признаний о преступлениях, в которых вы хотели меня обвинить. Но в этом письме я не прошу о снисхождении и не убеждаю в своей невиновности. Я невиновна в том, в чем вы хотели меня обвинить, но все же определенная доля вины лежит на моей совести. Я жила с женатым мужчиной. Я не была хорошей дочерью и хорошей матерью. Моей матери пришлось доделывать то, что не смогла довести до конца я сама. Все это уже позади, но тем не менее я ощущаю потребность в том, чтобы изложить все это на бумаге.
Вы можете поверить каждому слову, написанному огрызком карандаша, за который я отдала две порции сахара, или вы можете посчитать, что все, что я написала, является чистой выдумкой.
Это не имеет никакого значения. Несмотря на то, что ваши имя и фамилия стоят в обращении в начале этого письма, я пишу не для вас. Я никогда не отправлю это письмо. Я буду сжигать эти страницы по мере их написания. Ваши имя и фамилия – это ничего не значащая формальность.
Вы утверждали, что во время наших ночных бесед я поведала вам не все, оставив «дыры» в своей истории. По своей работе следователя вы наверняка знаете, что человеческая память может быть весьма ненадежной. Возможно, один человек не в состоянии правдиво изложить всю историю и во всей ее полноте. Тем не менее я попытаюсь это сделать.
У меня есть огрызок карандаша короче моего большого пальца. Мое запястье уже ноет и болит. Но я буду писать до тех пор, пока грифель не сотрется полностью.
С чего же мне начать свой рассказ? Может быть, с настоящего момента, с того, что происходит прямо сейчас? С того, как я провела день, свой восемьдесят шестой день из 1825, оставшихся до того, как закончится мой исправительный срок и я стану перевоспитанной и реабилитированной женщиной? Или все же начать с того, что я пережила до этого? Вы хотите узнать о том, как я попала сюда, в место, находящееся в 600 километрах от Москвы? Приходилось ли вам бывать в поездах, которые едут совершенно в никуда? Приходилось ли вам находиться в деревянных бараках без окон, в которых мы ждали, пока нас отправят дальше по этапу? Знаете ли вы, Анатолий, каково жить на задворках мира? Вдали от Москвы, от своей семьи, от тепла и доброты?
Вы знаете, что последнюю часть маршрута конвоиры заставили нас идти? Было так холодно, что когда шедшая рядом со мной женщина упала и конвоиры сняли с нее ботинок, то в нем остался отмороженный мизинец. Знаете ли вы, что в одном вагоне со мной ехала женщина с двумя тонкими косичками до пояса, которая утопила своих детей в ванне? Когда ее спросили, зачем она это сделала, эта женщина ответила, что ей приказал голос в ее голове, который и сейчас не замолкает.
Рассказать вам о том, как эта женщина просыпалась с громким криком?
Нет, Анатолий, я не буду вам все это описывать. Наверняка эти подробности покажутся вам чрезмерно скучными, а я не хочу испытывать ваше терпение. Мне бы хотелось, чтобы вы продолжали читать это письмо.
Так что я начну с начала.
Из Москвы нас отправили в пересыльную тюрьму, надзирателями в котором были женщины. Условия жизни в лагере были чуть лучше тех, в которых я находилась во время нашего с вами общения. Камеры с цементным полом были чистыми и пахли аммиаком. У каждой заключенной в камере № 142 был свой матрас, а ночью надзиратели выключали свет, чтобы мы могли спокойно спать.
Но все это продолжалось недолго.
На следующую ночь после прибытия нас выгнали из камеры и посадили в теплушку, сообщив, что отправляют в Потьму. Теплушка была темной, и в ней пахло гнилым деревом. Для того чтобы конвоиры могли нас видеть, внутри вдоль всей теплушки шел коридор, отгороженный от той части вагона, в которой мы находились, железной решеткой. В арестантской части вагона стояло два металлических ведра – один в качестве туалета, а другой со щелочью, чтобы присыпать экскременты.
Я заняла самые верхние нары, легла и вытянула ноги. Сквозь малюсенькую щель в стене вагона я видела кусочек неба. Если бы этой щели не было, то я бы даже не знала, день сейчас или ночь, и не могла бы посчитать, сколько дней мы были в пути.
Однажды ночью поезд остановился. Здание рядом с платформой было больше похоже на хлев, чем на железнодорожную станцию. У поезда стояли конвоиры с огромными собаками. Раздался приказ выйти на платформу, но мы переглянулись и не торопились выходить. Один из охранников дернул какую-то женщину с рыжими волосами за руку и приказал всем выйти и построиться на платформе. Мы вышли из теплушки, не произнеся ни слова.
Цепочкой нас повели вперед по бездорожью. Я засунула руки в рукава пальто, чтобы они не мерзли.
Сначала мы шли друг за другом по снегу вдоль железнодорожных путей, которые вскоре закончились. Никто не спросил у конвоя, как долго нам идти, хотя мы думали только об этом. Два дня или два часа? Или две недели? Я старалась ставить ногу в след идущей впереди меня женщины и концентрировалась только на этом. Я старалась не думать том, что пальцы на руках и ногах начало покалывать от холода, а также о том, что текущие из носа сопли застывали на впадине над верхней губой – на том самом месте, которое Борис так любил трогать пальцем.
Все происходящее очень напоминало сцену из романа «Доктор Живаго».
Да, Анатолий, из той самой книги, которой вы так интересовались. У меня было ощущение, что Боря описал этот самый поход. Свет полной луны освещал покрытые снегом равнины, и следы заключенных блестели, словно серебро. Было инфернально красиво, и мне хотелось убежать в стоящий вокруг нас лес и бежать до тех пор, пока не кончатся силы или пока меня кто-нибудь не остановит. Мне кажется, что я была бы не против того, чтобы умереть в том месте, которое, как мне казалось, родилось в грезах Бори.
Потом впереди над вершинами елей мы увидели сторожевые вышки, на каждой из которых была нарисована темно-красная звезда. Подойдя поближе, мы увидели колючую проволоку, пустой плац и ряды бараков, соединенных с серым небом дымом, идущим из трубы на крыше. Вдоль колючей проволоки разгуливал тощий петух с переломанным клювом и изуродованным гребнем.
Мы пришли.
Не могу отвечать за всех остальных, но каждую секунду, каждую минуту, каждый час и каждый день нашего марша, который длился четыре дня, я мечтала о тепле. Но когда нас запустили внутрь и мы стояли на плацу около бочек, в которых горел огонь, я поняла, что никогда не чувствовала себя такой промерзшей, как тогда.
Вдоль дальнего периметра плаца стояла шеренга женщин. В их руках были тарелки и кружки. Они ждали обеда. Когда нас вывели на плац, эти женщины повернулись и окинули нас взглядом. Они посмотрели на наши головы, которые еще были нестриженными, и руки, которые замерзли, но пока еще не были покрыты мозолями. Мы же в свою очередь смотрели на их истощенные лица, бритые или обвязанные платками головы, их широкие, но понурые плечи. Вскоре все мы станем похожими на них. И так же будем стоять и смотреть, как на перевоспитание приводят партию новеньких.
На плацу появился десяток женщин-надзирателей, а мужчины-конвоиры, которые привели нас в лагерь, развернулись и ушли. Нас привели в длинное здание с цементным полом и печкой, после чего надзирательницы приказали раздеться. Мы стояли голые и дрожали, пока всех нас тщательно не обыскали. Ощупали наши волосы, подмышки, посмотрели под грудью и залезали пальцами в рот. Вскоре мне стало жарко, но не от тепла печки, а от злости, причину которой я тогда еще не могла до конца понять. У вас бывают такие приступы ярости, Анатолий? Такой ярости, которая бушует внутри вас и может вспыхнуть, как бензин, к которому поднесли горящую спичку? Бывают ли у вас такие приступы ярости ночью, как это происходит у меня? Ярости от осознания того, в каком положении вы сейчас находитесь? Или власть, неважно, какой ценой достигнутая, является единственным лекарством от этой напасти?
После досмотра мы выстроились в другую очередь. Да, Анатолий, в ГУЛАГе всегда есть очереди. Нам выдали обмылки и включили воду в душах. Вода была холодной, но, поскольку все мы замерзли, она казалась горячей. Мы обсохли, после чего нас обсыпали каким-то порошком, чтобы убить паразитов, которые могли быть на наших телах.
За столом сидела полька с чудесными прядями волос цвета льна, обрамлявшими ее частично лысую голову. Она штопала и зашивала дырки в серых, как предгрозовое небо, тюремных робах. Она бросала взгляд на каждую из нас по очереди и показывала на ворох роб, лежащий слева или справа от нее. В одном ворохе лежали робы большого размера, во втором – еще большего.
Потом женщина с торчащими ушами и большим носом раздала каждой из нас по паре обуви и даже не удосужилась поинтересоваться, подходит ли она нам или нет. Я вставила ступни в черные кожаные ботинки и немного прошлась, после чего у меня отвалились оба каблука. Потом я целый месяц экономила выдаваемый мне сахар, чтобы обменять его у другой заключенной (не на другую пару обуви, для чего мне надо было копить свою пайку сахара целых три месяца) на несколько маленьких гвоздей, которыми прибила каблуки к подошве.
Нас построили в колонну по трое и повели в барак № 11, в котором мне, Анатолий, было суждено прожить следующие три года.
Все книги на сайте предоставены для ознакомления и защищены авторским правом