Пришлось еще кивнуть головой, указывая на повязку, пока охранники поняли, что он имеет в виду, и соблаговолили объяснить.
– А сколько тебе надо? – возмутился тот, что с собакой. – Сколько станций, столько и концов, идиот! Символ единства. Погоди, до Полиса доберемся, четвертый добавим…
– Да какие станции! – вмешался второй. – Это ж древний, исконно славянский знак! Называется солнцеворот. Это уже фрицы потом у нас переняли. Станции, дурья башка!
– Но солнца ведь больше нет… – выдавил Артем, чувствуя, как перед глазами снова встает мутная пелена, смысл услышанного ускользает и он проваливается во мглу.
– Все, крыша съехала, – удовлетворенно определил собачник. – Пойдем, Сень, еще с кем-нибудь покалякаем.
Артем не знал, сколько времени прошло, пока он находился в забытьи, лишенном мыслей и видений, лишь изредка позволявшем проскользнуть в сознании каким-то смутным образам, напитанным вкусом и запахом крови, иссушенным и иссушающим. Как бы то ни было, он был рад, что тело его сжалилось над рассудком, убило все мысли и тем самым освободило разум от самопожирания и тоски.
– Э, братишка! – тряс его за плечо сосед по камере. – Нэ спи, уже долго спишь! Уже четыре часа почти!
Артем трудно, словно к ногам была привязана чугунная гиря, пытался всплыть на поверхность из бездны, в которую погрузилось его сознание. Реальность возвращалась не сразу, она медленно вырисовывалась, как проступают нечеткие очертания на пленке, опущенной в раствор для проявки.
– Сколько? – прохрипел он.
– Чэтыре часа бэз дэсяти, – повторил черноглазый.
Без десяти четыре… Наверное, минут через сорок за ним уже придут. И через час десять минут… Час и десять минут. Час и девять минут. Час и восемь. И семь.
– Тэбя как зват? – спросил сосед.
– Артем.
– А мэня – Руслан. Моего брат Ахмед звали, его сразу расстрэляли. А со мной нэ знают, что дэлат. Имя – русское, ошибиться нэ хотят, – черноглазый был рад, что наконец удалось завязать разговор.
– Откуда ты?
Артему не было это интересно, но болтовня небритого соседа помогала ему заполнять голову, не надо было ни о чем думать. Не надо было думать о ВДНХ. Не надо было думать о миссии, которую ему поручили. Не надо думать о том, что произойдет с метро. Не надо. Не надо!
– Я сам с Киевской, знаэш, где это? Ми называем – солнечная Киевская… – белозубо улыбнулся Руслан. – Там много наших, всэ почти… У меня там жена остался, дэти – трое. У старшэго шэст пальцев на руках! – гордо добавил он.
…Пить. Не стакан, хотя бы глоток. Пусть теплой, он был согласен и на теплую. Пусть нефильтрованную. Любую. Глоток. И забыться опять, пока за ним не придут конвоиры. Чтобы опять стало пусто и ничто не тревожило. Чтобы не крутилась, не зудела, не звенела мысль, что он ошибся. Что он не имел права. Что он должен был уйти. Отвернуться. Заткнуть уши. Идти дальше. Перебраться с Пушкинской на Чеховскую. И оттуда – один перегон. Так просто. Всего один перегон, и все сделано, задание выполнено. Он жив.
Пить. Руки так затекли, что он их совсем не чувствовал.
Насколько проще умирать тем, кто во что-нибудь верит! Тем, кто убежден, что смерть – это не конец всему. Тем, в чьих глазах мир четко разделяется на белое и черное, кто точно знает, что надо делать и почему, кто несет в руке факел идеи, веры, и в его свете все выглядит просто и понятно. Тем, кто ни в чем не сомневается, ни в чем не раскаивается. Такие умирают легко. Они умирают с улыбкой.
– Раншэ фрукты вот такие были! А какие цвэты красивые! Я дэвушкам дарил бэсплатно, а они мне улыбалис, – доносилось до него, но эти слова больше не могли отвлечь.
Из глубины зала послышались шаги, шли несколько человек, и сердце у Артема сжалось, превратилось в маленький, беспокойно стучащий комок. За ним? Как скоро! Он думал, сорок минут будут тянуться дольше… Или обманул чертов сосед, со зла сказал, что больше времени остается, хотел надежду дать? Нет, это уж…
Прямо перед его глазами остановились три пары сапог. Двое в пятнистых военных штанах, один в черном. Заскрежетал замок, и Артем еле удержался, чтобы не упасть вперед вслед за отошедшей решеткой.
– Поднимите его, – раздался дребезжащий голос.
Его тут же подхватили под мышки, и он взмыл к самому потолку.
– Нэ пуха нэ пера! – пожелал ему напоследок Руслан.
Два автоматчика, не те, что разговаривали с ним, другие, но такие же безликие, и третий – затянутый в черную форму и в маленьком берете, с жесткими усиками и водянистыми голубыми глазами.
– За мной, – приказал старший, и Артема поволокли к противоположному концу платформы.
Он пытался идти сам, не хотелось, чтобы его тащили, словно безвольную куклу… если уж расставаться с жизнью, так достойно. Но ноги не слушались его, подгибались, он только и мог, что неуклюже загребать ими по полу, тормозя движение, и усатый в черной униформе строго посмотрел на него.
Клетки тянулись не до самого конца зала. Их ряд обрывался чуть дальше середины, где вниз уходили ленты эскалаторов. Там, в глубине, горели факелы, по потолку гуляли зловещие багровые отсветы. Снизу долетали крики, полные боли. У Артема промелькнула мысль о преисподней, и он даже почувствовал облегчение, когда его провели мимо. Из последней камеры кто-то незнакомый крикнул ему: «Прощай, товарищ!», но он не обратил внимания. Перед глазами маячил стакан воды.
У противоположной стены находилась вахта, стоял грубо сколоченный стол с двумя стульями и висел подсвеченный знак, запрещающий черных. Виселицы нигде не было заметно, и у Артема на секунду мелькнула безумная надежда, что его просто хотели припугнуть: на самом деле его ведут не вешать, а подведут сейчас к краю станции, чтобы другим заключенным не было видно, и отпустят.
Усатый, шедший впереди, свернул в последнюю арку, к путям, и Артем поверил в свою спасительную фантазию еще крепче…
На рельсах стояла небольшая дощатая платформа на колесах, устроенная таким образом, что пол ее находился вровень с полом станции. На ней, проверяя скольжение петли, свисавшей с ввинченного в потолок крюка, стоял кряжистый человек в пятнистой форме. От остальных его отличали только засученные рукава, обнажавшие короткие мощные предплечья, и вязаная шапочка с прорезями для глаз, натянутая на голову.
– Все готово? – продребезжал черный мундир, и палач кивнул ему.
– Не люблю я эту конструкцию, – сообщил он черному. – Почему нельзя было старой доброй табуреточкой? Там – р-раз! – он стукнул себя кулаком по ладони. – Позвоночки хрусь! – и клиент готов. А эта штука… Пока он задохнется, сколько еще кочевряжиться будет, как червяк на крючке. А потом, когда они задыхаются, это ж сколько убирать за ними! Там ведь и кишечник сдает, и…
– Прекратить! – оборвал его черный, отвел в сторону и яростно что-то зашипел.
Как только начальник отошел, солдаты немедленно вернулись к прерванному разговору:
– Ну, и че? – нетерпеливо спросил левый.
– Ну, дык вот, – громко зашептал правый, – прижал я ее к колонне, запустил руку под юбку, ну, она так и обмякла и говорит мне… – но не успел досказать, потому что усатый вернулся.
– …Несмотря на то, что русский, посягнул!.. Предатель, отступник, вырожденец, а предатели должны мучительно!.. – внушал он напоследок палачу.
Развязав онемевшие руки, с Артема сняли куртку и свитер, так что он остался в одной грязной майке. Потом сорвали с шеи гильзу, данную ему Хантером.
– Талисман? – поинтересовался палач. – Я тебе его в карман положу, может, еще пригодится.
Голос у него был совсем не злой и рокотал как-то успокаивающе.
Потом руки опять стянули сзади, и Артема протолкнули на эшафот. Солдаты остались на платформе, они были не нужны, он не смог бы убежать, все силы уходили на то, чтобы устоять на ногах, пока палач надевал ему на шею и прилаживал петлю. Устоять, не упасть, молчать. Пить. Вот все, что занимало сейчас его мысли. Воды. Воды!
– Воды… – прохрипел он.
– Воды? – огорченно всплеснул руками палач. – Да где ж я тебе сейчас воды достану? Нельзя, голубчик, мы с тобой и так уже от графика отстаем, ты уж потерпи немножко…
Он грузно спрыгнул на пути и, поплевав на руки, взялся за веревку, привязанную к эшафоту. Солдаты вытянулись во фрунт, а их командир принял значительный и даже несколько торжественный вид.
– Как вражеского шпиона, гнусно предавшего свой народ, отступившего… – начал черный.
У Артема в голове бешено завертелся хоровод обрывочных мыслей и образов, подождите, еще рано, я еще не успел, мне надо, потом встало перед глазами суровое лицо Хантера и растворилось тут же в багровом полумраке станции, глянули ласково глаза Сухого и погасли. Михаил Порфирьевич… «Ты умрешь»… черные… они же не должны… Постойте! И надо всем этим, перебивая воспоминания, слова, желания, окутывая их душным густым маревом, висела жажда. Пить…
– …выродка, порочащего свою нацию… – все бубнил голос.
Из туннеля внезапно раздались крики и грянула пулеметная очередь, потом донесся громкий хлопок, и все стихло. Солдаты ухватились за автоматы, черный беспокойно завертелся и поспешно подытожил:
– К смертной казни. Давай! – и махнул рукой.
Палач крякнул и потянул за веревку, упираясь ногами в шпалы. Доски поехали у Артема под ногами, он еще попытался перебирать ими так, чтобы оставаться на эшафоте, но тот отодвигался все дальше, удерживаться было все труднее, веревка врезалась в шею и тащила его назад, к смерти, а он не хотел, он так не хотел…. А потом пол выскользнул из-под него, и он всем своим весом затянул петлю. Она сдавила, пережала дыхательные пути, из горла вырвался булькающий хрип, зрение сразу утратило резкость, внутри у Артема все скрутило, каждая клеточка тела молила о глотке воздуха, но вдохнуть было никак нельзя, и тело начало извиваться, бессмысленно, судорожно, а внизу живота возникла противная щекочущая слабость.
В этот момент станцию внезапно заволокло ядовитым желтым дымом, выстрелы загрохотали совсем рядом, и тут его сознание погасло.
– Эй, висельник! Давай-давай, нечего притворяться! Пульс у тебя прощупывается, так что не симулировать! – и ему хорошенько вмазали по щеке, приводя в чувство.
– Я отказываюсь делать ему искусственное дыхание еще раз! – сказал другой.
На этот раз Артем был абсолютно уверен, что это сон, может, секундное забытье перед концом. Смерть была так близко, и ее железная хватка на горле ощущалась все так же несомненно, как и в тот момент, когда ноги его потеряли опору и повисли над рельсами.
– Хватит жмуриться, успеешь еще! – настаивал первый голос. – На этот раз достали тебя из петли, так наслаждался бы жизнью, а он мордой в пол валяется!
Сильно трясло. Артем робко открыл глаз и тут же закрыл, решив, что все-таки, наверное, пришлось преждевременно скончаться и загробная жизнь уже началась. Над ним склонилось существо, несколько похожее на человека, но такое необычное, что впору было припомнить выкладки Хана насчет того, куда попадает душа, отделившись от бренного тела. Кожа у существа была матово-желтого оттенка, что было заметно даже в свете фонаря, а вместо глаз были узкие щелки, словно скульптор резал по дереву и закончил почти все лицо, а глаза только наметил и забыл снять потом стружку, чтобы они распахнулись и посмотрели на мир. Лицо было круглое, скуластое, Артему такого еще никогда видеть не приходилось.
– Нет, так дело не пойдет, – решительно заявили сверху, и в лицо ему брызнула вода.
Артем судорожно сглотнул и, потянувшись, ухватился за руки с бутылкой. Сначала он надолго прильнул к горлышку и только после этого приподнялся и осмотрелся по сторонам.
Он с головокружительной скоростью несся по темному туннелю, лежа на довольно длинной, не меньше двух метров, дрезине. В воздухе витал легкий аромат гари, и Артем удивленно подумал, уж не на бензиновой ли она тяге. Кроме него, на дрезине были еще четыре человека и большая, бурая, с черными подпалинами собака. Один из четверых был тот, что бил Артема по щекам, другой оказался бородатым мужиком в шапке-ушанке с нашитой красной звездой и в ватнике. За спиной у него болтался длинный автомат, вроде той «мотыги», что была у Артема раньше, только под стволом был еще привинчен штык-нож. Третий – здоровенный детина, лица которого Артем сначала не разглядел, а потом чуть не выпрыгнул со страху на пути: кожа у того была очень темная, и только приглядевшись, он немного успокоился: это был не черный, оттенок кожи совсем не тот, да и лицо – нормальное, человеческое, только вывернуты немного губы да сплющен, как у боксера, нос. Последний из них обладал сравнительно обычной наружностью, но красивым мужественным лицом и волевым подбородком чем-то напомнил Артему плакат на Пушкинской. Он был одет в шикарную кожанку, перехваченную широким ремнем с двойным рядом дырочек и офицерской портупеей, а с пояса свисала внушительных размеров кобура. На корме поблескивал пулемет Дегтярева и лихо развевался красный флаг. Когда на него случайно упал луч фонаря, стало видно, что это – не совсем знамя, вернее, вовсе никакое не знамя, а оборванный по краям лоскут с изображением черно-красного бородатого лица. Все вместе это было намного больше похоже на причудливый бред, чем привидевшееся Артему до этого чудесное спасение с Хантером, безжалостно вырезавшим всю Пушкинскую.
– Очнулся! – радостно воскликнул узкоглазый. – Ну, висельник, отвечай, за что тебя?
Он говорил совершенно без акцента, его произношение ничем не отличалось от выговора Артема или Сухого. Это было очень странно – слышать чистую русскую речь от такого необычного создания. Артем не мог отделаться от ощущения, что это какой-то фарс и узкоглазый просто открывает рот, а говорит за него бородатый мужик или мужчина в кожанке.
– Офицера их… застрелил, – нехотя признался он.
– Вот это ты молодец! Это по-нашенски! Так их! – восторженно одобрил скуластый, и здоровый темнокожий парень, сидевший впереди, обернулся на Артема и уважительно приподнял брови. Артему подумалось, что уж этот-то точно коверкает слова.
– Значит, мы не зря устроили такой бардак, – широко улыбнулся он и тоже безупречно произнес, так что Артем вконец запутался и не знал уже, что думать.
– Как звать-то, герой? – глянул на него кожаный красавец, и Артем представился.
– Я – товарищ Русаков. Это вот – товарищ Банзай, – указал кожаный на узкоглазого. – Это товарищ Максим, – темнокожий опять осклабился, – а это товарищ Федор.
До собаки дело дошло в последнюю очередь. Артем ничуть не удивился бы, если бы ее тоже представили «товарищем». Но собака звалась просто Карацюпа. Артем по очереди пожал сильную сухую руку товарища Русакова, узкую крепкую ладонь товарища Банзая, черную лопату товарища Максима и мясистую кисть товарища Федора, честно стараясь запомнить все эти имена, особенно труднопроизносимое Карацюпа. Впрочем, вскоре выяснилось, что называли они все друг друга не совсем так. К главному обращались «товарищ комиссар», темнокожего называли через раз то Максимкой, то Лумумбой, узкоглазого просто – Банзаем, а бородатого в ушанке – дядей Федором.
– Добро пожаловать в Первую интернациональную красную боевую имени товарища Эрнесто Че Гевары бригаду Московского метрополитена! – торжественно заключил товарищ Русаков.
Артем поблагодарил его и примолк, озираясь по сторонам. Название было очень длинным, конец его вообще слипся во что-то невнятное – красный цвет на Артема с некоторых пор действовал как на быка, а слово «бригада» вызывало неприятные ассоциации с Женькиными рассказами о бандитском беспределе где-то на Шаболовской. Больше всего его интриговала физиономия на трепещущем на ветру полотне, и он застенчиво поинтересовался:
– А это кто у вас на флаге? – в самый последний момент чуть не ляпнув «на тряпочке».
– А это, брат, и есть Че Гевара, – объяснил ему Банзай.
– Какая чегевара? – не понял Артем, но по налившимся кровью глазам товарища Русакова и издевательской усмешке Максимки сообразил, что сглупил.
– Товарищ. Эрнесто. Че. Гевара, – раздельно отчеканил комиссар. – Великий. Кубинский. Революционер.
Сейчас все прозвучало намного разборчивей, и хотя понятнее не стало, Артем предпочел восторженно округлить глаза и промолчать. В конце концов, эти люди спасли ему жизнь, и злить их сейчас своей безграмотностью было бы невежливо.
Ребра туннельных спаек мелькали фантастически быстро, за время разговора они уже успели промчаться мимо одной полупустой станции и остановились в полутьме туннеля позади нее. Тут в сторону уходил тупиковый отросток.
– Посмотрим, решится ли фашистская гадина нас преследовать, – произнес товарищ Русаков.
Теперь надо было перешептываться очень тихо, потому что товарищ Русаков и Карацюпа внимательно прислушивались к звукам, доносящимся из глубины.
– Почему вы это сделали?.. Меня… отбили? – пытаясь подобрать правильное слово, спросил Артем.
– Плановая вылазка. Поступила информация, – загадочно улыбаясь, объяснил Банзай.
– Обо мне? – с надеждой спросил Артем, которому после слов Хана о его особой миссии хотелось верить в собственную исключительность.
– Нет, вообще, – Банзай сделал рукой неопределенный жест, – что планируются зверства. Товарищ комиссар решил: предотвратить. Кроме того, у нас задача такая – трепать этих сволочей постоянно.
– У них с этой стороны заграждений нет, даже фонаря сильного, только заставы простые с кострами, – добавил Максимка. – Ну, мы прямо по ним и проехались. Жалко, пришлось пулемет использовать. А потом – шашку дымовую, сами в противогазы, тебя сняли вот, эсэсовца этого доморощенного – революционным трибуналом, и обратно.
Дядя Федор, молчавший и покуривавший из кулака какую-то дрянь, от дыма которой начинали слезиться глаза, вдруг проникся:
– Да, малой, хорошо они тебя оприходовали. Хочешь спиртяшки? – и, достав из стоявшего на полу железного ящика полупустую бутыль с мутной жижей, взболтал ее и протянул Артему.
Тому понадобилось немало храбрости, чтобы сделать глоток. Внутри словно прошлись наждаком, но тиски, в которых он был зажат последние сутки, немного ослабли.
– Так вы… красные? – осторожно спросил он.
– Мы, брат, коммунисты! Революционеры! – сказал гордо Банзай.
– С Красной Линии? – гнул свое Артем.
– Нет, сами по себе, – как-то неуверенно ответил тот и поспешил добавить: – Это тебе товарищ комиссар объяснит, он у нас по части идеологии.
Товарищ Русаков, вернувшийся спустя некоторое время, сообщил:
– Все тихо. – Его красивое мужественное лицо излучало спокойствие. – Можем устроить привал.
Костер развести было не из чего. Маленький чайник повесили над спиртовкой, поровну разделили кусок холодного свиного окорока. Питались революционеры подозрительно хорошо.
– Нет, товарищ Артем, мы не с Красной Линии, – твердо заявил товарищ Русаков, когда Банзай передал ему Артемов вопрос. – Товарищ Москвин занял сталинскую позицию, отказавшись от всеметрополитенной революции, официально открестившись от Интерстанционала и прекратив поддерживать революционную деятельность. Он ренегат и соглашатель. Мы же с товарищами придерживаемся скорее троцкистской линии. Можно еще провести параллель с Кастро и Че Геварой. Поэтому он на нашем боевом знамени, – и он широким жестом указал на уныло повисший лоскут. – Мы остались верны революционной идее, в отличие от коллаборациониста товарища Москвина. Мы с товарищами осуждаем его линию.
– Ага, а кто тебе горючее дает? – некстати ввернул дядя Федор, попыхивая самокруткой.
Товарищ Русаков вспыхнул и уничтожающе посмотрел на дядю Федора. Тот только ехидно хмыкнул и затянулся поглубже.
Артем мало что понял из объяснения комиссара, кроме главного: с теми красными, что намеревались намотать кишки Михаила Порфирьевича на палку и заодно расстрелять его самого, эти имели мало общего. Это его успокоило и, желая произвести хорошее впечатление, он блеснул:
– Сталин – это тот, что в Мавзолее, да?
