И, наконец, о названиях. Тот класс молекул, к которому относятся псилоцибин и ЛСД (а также мескалин, ДМТ и некоторые другие), на протяжении многих десятилетий, с того момента, как на них обратили внимание, называли по-разному. Вначале их называли галлюциногенами. Но их воздействие было настолько разносторонним (в сущности, полноценные галлюцинации достаточно необычны и редки), что вскоре исследователи стали искать более точный и подходящий термин (этот поиск описан в 3-й главе). Термин «психоделики», чаще всего используемый мною в этой книге, имеет и свою оборотную сторону. Появившись в 1960-е годы, в период расцвета контркультуры, он несет в себе и соответствующий культурный багаж, причем немалый. В надежде избежать этих ассоциаций и подчеркнуть духовную составляющую самих препаратов некоторые исследователи предложили называть их энтеогенами (в переводе с древнегреческого «божество внутри») – название, которое кажется мне слишком вычурным, поэтому термин «психоделики», изобретенный в 1956 году, несмотря на внешние атрибуты 1960-х, представляется мне этимологически более точным. Составленный из двух древнегреческих слов, он означает просто «проявление ума», что в точности передает то воздействие, которое оказывают на наш ум эти необычные молекулы.
Глава первая
Ренессанс
Если уж необходимо точно указать начало современного ренессанса психоделиков и связанных с ними исследований, то таким началом, несомненно, является 2006 год. Правда, для многих людей в то время это было совершенно неочевидно. Не было принято никаких законов, не было издано никаких регулирующих актов или объявлено об открытиях – ничего такого, что указывало бы на этот исторический сдвиг. Но когда в течение этого года последовали одно за другим три вроде бы никак не связанных между собой события – первое в Базеле, Швейцария, второе в Вашингтоне, а третье в Балтиморе, штат Мэриленд, – чувствительное ухо вполне могло бы различить треск начинающего раскалываться льда.
Первым событием, которое предстает, если рассматривать его с позиции прошлого и настоящего, как своего рода исторический шарнир, было столетие со дня рождения швейцарского химика Альберта Хофмана, который в 1943 году случайно обнаружил, что пять лет тому назад он открыл психоактивную молекулу, впоследствии получившую название ЛСД. Этот столетний юбилей был необычным в том смысле, что на нем присутствовал сам юбиляр. Разменяв первую сотню лет, Хофман сохранил на удивление прекрасную форму, был физически подвижным, острым на ум и принимал самое активное участие в торжествах: сразу за празднованием дня рождения намечался трехдневный симпозиум. Церемония открытия состоялась 13 января, через два дня после столетнего юбилея (Хофман дожил до 102 лет). Конференц-зал в Базельском центре конгрессов заполнили две тысячи человек, которые стоя рукоплескали невысокому и немного сутулому мужчине в темном костюме и галстуке, который, опираясь на палку, медленно пересек сцену и занял свое место.
Из этих двух тысяч человек двести были журналистами, съехавшимися на симпозиум со всего мира, а остальные – целители, искатели, мистики, психиатры, фармакологи, исследователи сознания и нейрофизиологи; другими словами, большинство было представлено людьми, чья жизнь радикально изменилась под действием молекулы, которую человек на сцене извлек из гриба полстолетия назад. Они собрались здесь, чтобы воздать должное этому человеку, чтобы отметить событие, которое его друг, швейцарский поэт и врач Вальтер Фогт, назвал «единственным радостным открытием ХХ века». Для людей, собравшихся в зале, это была отнюдь не гипербола. По словам одного из американских ученых, свидетеля сего торжества, многие из присутствовавших «прямо-таки боготворили» Альберта Хофмана, поэтому нет ничего удивительного, что это событие чисто внешне во многом напоминало религиозный обряд.
Хотя практически каждый из присутствовавших знал наизусть историю открытия ЛСД, тем не менее Хофмана попросили рассказать «миф о сотворении» еще раз. (Эту историю он изложил, если мне не изменяет память, в изданных в 1979 году мемуарах «ЛСД – мой трудный ребенок».) Хофману, который в то время был еще молодым химиком, работавшим в одном из подразделений компании Sandoz, занимавшемся выделением химических соединений из лекарственных растений для производства новых препаратов, было поручено синтезировать одну за другой молекулы алкалоидов, производимых спорыньей. Спорынья – это грибок, который часто заражает зерновые культуры (обычно рожь, из которой пекут хлеб), вызывая у едоков признаки безумия или одержимости. (Как тут не вспомнить знаменитый судебный процесс над салемскими ведьмами! Согласно одной из теорий, странное поведение обвиняемых женщин было якобы вызвано отравлением спорыньей.) Кстати говоря, повивальные бабки уже давно использовали спорынью, прибегая к ее помощи для ускорения родов и остановки послеродового кровотечения, так что химики Sandoz недаром обратились именно к этому грибку, надеясь получить из его алкалоидов пригодный для продажи препарат. Осенью 1938 года Хофман выделил из спорыньи 25 алкалоидных молекул, дав этой серии название диэтиламид лизергиновой кислоты, или сокращенно ЛСД-25. Предварительное опробование этого соединения на животных не дало многообещающих результатов (животные вели себя беспокойно, но этим все дело и ограничилось), поэтому формулу ЛСД-25 положили в долгий ящик.
Там она и оставалась следующие пять лет, вплоть до апрельского дня 1943 года (война была в самом разгаре), когда у Хофмана вдруг «возникло предчувствие», что стоило бы взглянуть на ЛСД-25 еще раз. И в этом месте его рассказ принимает немного мистический поворот. Обычно, говорит он, если соединение, считающееся неперспективным, выбраковывают, то его сразу же выбрасывают. Но Хофману почему-то «пришлась по душе химическая структура молекулы ЛСД», и что-то подсказало ему, что «эта субстанция обладает свойствами, отличными от тех, которые были выявлены в ходе первых исследований». Еще одна загадочная аномалия случилась, когда он синтезировал ЛСД-25 во второй раз. Несмотря на тщательные меры предосторожности, которые он неизменно соблюдал, когда работал с такими ядовитыми субстанциями, как спорынья, капелька химического вещества каким-то образом попала на его кожу и впиталась в нее, поскольку он, по словам самого Хофмана, «был вынужден прервать работу по причине каких-то необычных ощущений».
Хофман пошел домой и лег на диван. «Я находился в дремотном состоянии, с закрытыми глазами… а передо мной мелькал непрерывный поток фантастических картин и необычных форм с яркой, калейдоскопической игрой красок». Так в мрачные дни Второй мировой войны в нейтральной Швейцарии произошел первый в истории человечества «кислотный трип». Единственный в своем роде, потому как произошел он в состоянии полного неведения.
Заинтригованный, Хофман решил через несколько дней провести полноценный эксперимент, поставив его на самом себе, – практика, к которой мало кто прибегал в то время. Соблюдая, как ему казалось, необычайную осторожность, он взял 0,25 миллиграмма ЛСД (миллиграмм – одна тысячная грамма), растворил их в стакане воды и выпил. Будь это любой другой препарат, такая доза в самом деле была бы необычайно мизерной, но это был ЛСД, а он, как оказалось, является одним из самых мощных психоактивных соединений, когда-либо открытых человечеством, потому как сохраняет свою активность даже в микроскопических дозах, измеряемых микрограммами, – в данном случае тысячной долей миллиграмма. Этот удивительный факт вскоре вдохновит ученых на поиск рецепторов головного мозга и веществ, способных воздействовать на него, в результате чего будет найдено эндогенное химическое вещество – серотонин, которое активирует мозг так же легко и быстро, как нужный ключ открывает нужный замок: во сяком случае, подобная метафора объясняет, почему столь малое количество молекул способно оказывать столь мощное воздействие на сознание. Так или иначе, но открытие Хофмана привело к тому, что в 1950-х годах возникла одна из современных отраслей науки – наука о мозге.
Однако в тот самый момент, когда Хофман погрузился в состояние, представлявшееся ему необратимым безумием, произошел первый в мировой истории жуткий кислотный трип. Ученый говорит своему помощнику-лаборанту, что ему нездоровится и что ему нужно срочно уехать домой; они садятся на велосипеды и по пустым улицам (так как автомобили в ту военную пору попадались довольно редко) кое-как добираются домой, где Хофман ложится в кровать и ждет, пока его помощник вызовет врача. (В наши дни потребители ЛСД отмечают День велосипедиста ежегодно 19 апреля.) Хофман вспоминает, что «знакомые вещи и предметы мебели вдруг начали принимать гротескные, угрожающие формы. Они находились в непрестанном движении, словно одушевленные и движимые внутренним беспокойством». Короче говоря, знакомый внешний мир стал распадаться, а его собственное эго словно исчезло и растворилось. «В меня вторгся демон, он завладел моими телом, умом и душой. Я вскочил с кровати и закричал, пытаясь освободиться от него, а затем вновь упал на диван и лежал там, одинокий и беспомощный». Хофман был убежден, что он либо сходит с ума, причем окончательно, либо находится при смерти. «Мое эго находилось где-то в пространстве, и оттуда я взирал на свое лежавшее на диване неподвижное тело». Однако когда прибыл врач и осмотрел Хофмана, оказалось, что все его жизненно важные функции – сердцебиение, давление, дыхание – в полном порядке. Единственный признак, указывавший на то, что с ним что-то не так, – это зрачки: они были необычайно расширены.
Как только «острые симптомы безумия» исчезли, Хофман испытал так называемое «послесвечение», которое часто следует за кислотным трипом и являет собой состояние, полностью противоположное наркотическому похмелью. Когда после весеннего дождя он вышел в сад, «все искрилось и блестело в ярком свете. Мир словно родился заново». За время, прошедшее с того дня, мы многое узнали, и нам теперь известно, что на видения, вызываемые психоделиками, сильно влияют стремления и чаяния человека; нет другого класса лекарственных и иных препаратов, воздействие которых столь сильно зависело бы от самовнушения. Поскольку все пережитое Хофманом под воздействием ЛСД – это единственный опыт в чистом виде, то есть опыт, свободный от влияния предшествующих переживаний или рассказов о них, то небезынтересно отметить тот факт, что он полностью лишен каких бы то ни было восточных или христианских «примесей», которые вскоре станут обязательными атрибутами этого жанра. Однако его видение, где знакомые вещи и предметы оживают и образуют мир, который «словно родился заново», абсолютно сродни тому моменту, когда мир впервые открывается глазам Адама, как его красочно описал десятилетие спустя Олдос Хаксли в своем эссе «Двери восприятия»; очень скоро это видение станет обычным атрибутом кислотного трипа и прочих психоделических переживаний.
Из своего «путешествия» Хоффман вернулся с убеждением, что, во-первых, именно ЛСД каким-то образом овладел им, а не он им, и что, во-вторых, ЛСД однажды станет для медиков и особенно для психиатров очень ценным и незаменимым средством имитации, создавая крайне достоверную картину шизофрении. Ему даже в голову не приходило, что не за горами то время, когда его «трудный ребенок», как он впоследствии назвал ЛСД, станет не только препаратом, доставляющим радость, но и наркотиком, ведущим к злоупотреблению.
Однако Хофман с должным пониманием отнесся к тому, что в 1960-е годы молодежная культура взяла ЛСД на вооружение в качестве средства заполнения той пустоты, какую, по его словам, несет материалистическое, индустриальное и духовно бедное общество, потерявшее связь с природой. Этот магистр химии, вероятно самой материалистической из всех наук, вынес из своего горького опыта общения с ЛСД-25 убеждение, что эта молекула потенциально станет для цивилизации не только терапевтическим, но и духовным бальзамом, создав трещину «в здании материалистического рационализма» (говоря словами его друга и переводчика Джонатана Отта.)
Как и многие его последователи, этот блестящий химик тоже сделался в какой-то мере мистиком, проповедующим евангелие духовного обновления и воссоединения с природой. Когда ему в тот памятный день в Базеле преподнесли букет роз, он в ответной речи сказал собравшимся, что «чувство сопричастности ко всему сущему, чувства единства творения со всем сущим должно в еще большей мере заполнить наше сознание и уравновесить бессмысленные материалистические и технологические достижения, чтобы мы смогли вернуться к розам, к цветам, к природе, с которой мы неразрывно связаны». Слушатели разразились бурными аплодисментами.
Скептически настроенный свидетель тех событий был бы не столь уж и не прав, если бы счел этого невысокого человека, стоявшего на сцене, основателем новой религии, а слушателей – его паствой. Но если это и религия, то религия, существенно отличающаяся от всех прочих религий. Обычно основатель религии и самые близкие и преданные из его приверженцев заявляют право на власть и авторитет, даваемые постижением сакрального и непосредственным приобщением к духовным истинам. На долю же всех последующих поколений приверженцев этой религии достаются только зыбкая мешанина мифов и преданий, символизм таинства причастия и вера. История ослабляет изначальную силу непосредственного приобщения к высшему, передоверяя дальнейшее выполнение обязательных обрядов когорте священников. Но психоделическая церковь возвещает нечто совсем иное и необычное: что каждый человек в любой момент может получить доступ к сакральному опыту путем таинства, в центре которого находится психоактивная молекула.
Однако подводное течение праздничных торжеств, проникнутых атмосферой духовности, принесло в конференц-зал (возможно, не совсем кстати) также и науку. Во время симпозиума, который начался сразу после завершения празднеств по случаю дня рождения Хофмана, ученые и исследователи из самых разных сфер и отраслей науки, включая нейрофизиологию, психиатрию, фармакологию, область сознания, так же как и искусство, говорили о том, как повлияло открытие Хофмана на развитие общества и культуры и какое значение имеет его потенциал не только для углубленного понимания сознания, но и для разработки методики лечения нескольких трудноизлечимых психических расстройств. В ходе симпозиума были одобрены несколько исследовательских проектов по изучению влияния психоделиков на человеческое сознание, и часть из них уже осуществляется в Швейцарии и в Соединенных Штатах. Так или иначе, но ученые на симпозиуме озвучили свою надежду на то, что долговременный перерыв в психоделических исследованиях так или иначе близится к концу. Не секрет, что издержкой профессии людей, работающих в этой области, является иррациональный оптимизм, но в 2006 году были веские причины полагать, что погода наконец действительно меняется в лучшую сторону.
* * *
Второе знаковое событие произошло в том же 2006 году пять недель спустя, когда Верховный суд Соединенных Штатов единогласным решением, которое озвучил и подписал новый главный судья Джон Робертс Младший, постановил, что небольшая религиозная секта, именующая себя UDV и пользующаяся во время таинств галлюциногенным чаем аяуаска, может ввозить его в Соединенные Штаты, даже несмотря на то, что он содержит такую субстанцию (числящуюся в перечне наиболее опасных препаратов), как диметилтриптамин (ДМТ). Это решение основывалось на законе о восстановлении религиозной свободы, принятом в 1993 году, который был принят с целью узаконить (согласно пункту о свободе вероисповедания в Первой поправке к конституции США) право коренных жителей Америки, индейцев, использовать пейотль в своих обрядовых церемониях, как они это делали на протяжении многих поколений. Закон 1993 года гласит, что только «настоятельный интерес» может побудить правительство вмешаться в религиозные дела и запретить лицу (или лицам) отправление религиозных обрядов. В случае с сектой UDV администрация Буша, выступавшая в качестве истца, настаивала на том, что только коренные жители Америки (в силу их «особых отношений с правительством») имеют право использовать психоделики как часть религиозного обряда, и даже в их случае это право может быть ограничено государством.
Суд обоснованно отклонил довод правительства, сославшись на то, что при отсутствии «настоятельного интереса», обозначенного в законе 1993 года, федеральное правительство не может запретить официально признанной религиозной группе использовать психоделические субстанции в своих обрядах. Безусловно, речь идет об относительно новых и малочисленных религиозных группах, члены которых (ayahuasqueros) объединяются вокруг психоделического таинства чаепития или вокруг «лекарственного растения», как они сами называют свой чай. UDV – это христианская спиритическая секта, которую основал в 1961 году в Бразилии сборщик каучука Хосе Габриель да Кошта под влиянием откровений, снизошедших на него после распития отвара аяуаски, полученной двумя годами ранее от одного из амазонских шаманов. Секта существует в шести странах мира и насчитывает 17 000 членов, но на время принятия постановления в ее американском филиале числились только 130 человек. [Название секты расшифровывается как Uni?o do Vegetal, то есть Союз растений, поскольку аяуаска готовится путем заваривания цветков двух видов лиан, произрастающих в амазонских лесах: лозы духов (Banisteriopsis caapi) и психотрии зеленой (Psychotria viridis).]
Решение Верховного суда вызвало религиозный ажиотаж вокруг аяуаски и привело к росту «чайных» сект в Америке. Сегодня американская церковь UDV насчитывает 525 человек, а ее общины существуют в девяти штатах. Для их снабжения UDV начала выращивать «чайные» растения на Гавайях, без помех доставляя их группам на материке. Однако число американцев, принимающих участие в чайных церемониях вне UDV, за эти годы сильно выросло, и каждую ночь в различных местах Америки совершаются десятки, если не сотни таких церемоний (их особенно много в районе залива в Сан-Франциско и в Бруклине). Федеральные власти больше не преследуют (по крайней мере, на данный момент) владельцев и хранителей аяуаски, и ее закупка и ввоз осуществляются совершенно свободно.
Своим решением Верховный суд проторил религиозную тропу (пусть и узкую, но прочно опирающуюся на Билль о правах), приведшую к легальному признанию психоделических препаратов, по крайней мере внутри религиозных общин, использующих их для своих таинств. Остается лишь подождать и посмотреть, насколько широкой и утоптанной эта тропа окажется, а это поневоле заставляет задуматься над тем, что именно предпримут правительство и суд, когда появится какой-нибудь доморощенный американский Габриель да Кошта и попытается отлить свои психоделические откровения в новую религию с намерением использовать психоактивные вещества для приобщения к ее таинствам. Юриспруденция «когнитивной свободы», как ее называют некоторые члены психоделической общины, все еще несовершенна и крайне ограниченна (в отношении религии), но теперь, по крайней мере, она покоится на твердом фундаменте, отыскав новую лазейку в неутихающей войне с наркотиками.
* * *
Из трех событий, случившихся в 2006 году и пробудивших психоделики от многолетней спячки, наиболее глубоким и далекоидущим по своему воздействию было последнее, третье, а именно: публикация в журнале «Психофармакология» упомянутой в прологе статьи – той самой, которую прислал мне по почте Боб Джесси и которую я в свое время поленился открыть. Это событие тоже имело ярко выраженный духовный оттенок, хотя эксперимент, который в этой работе описывается, был детищем известного ученого, человека строгих научных взглядов Роланда Гриффитса. Так уж получилось, что именно Гриффитс, из всех исследователей психоделиков самый, пожалуй, маловероятный кандидат для подобной работы, решился на исследование свойств псилоцибина, чтобы на основе собственного мистического опыта сотворить переживание «типа мистического». Знаковая работа Гриффитса, носящая, как уже говорилось выше, название «Псилоцибин способен вызывать у больных переживания вроде мистических, имеющих лично для них важный непреходящий смысл и духовное значение», была первым тщательно продуманным, контролируемым клиническим исследованием двойного слепого метода, проведенным за последние четыре десятилетия, если не больше, с целью изучения психологического воздействия психоделиков. Пресса отреагировала на нее довольно вяло, но те немногие отклики, которые все же появились, были полны такого восторга и энтузиазма, что поневоле закрадывалась мысль: уж не улеглась ли наконец та моральная паника по поводу психоделиков, которая охватила общество в конце 1960-х годов? Нет сомнения, что позитивная тональность откликов в прессе во многом была обязана тому факту, что по настоянию Гриффитса в журнал были приглашены несколько всемирно известных исследователей психоделических препаратов (причем некоторые из них – бывалые вояки, отличившиеся в войне с наркотиками): их попросили прокомментировать исследования, и именно они снабдили журналистов, освещавших эту тему, мощным идеологическим прикрытием.
Из всех комментаторов, отозвавшихся на эту публикацию и посчитавших ее одним из важнейших событий начала нового века, только Герберт Клебер, бывший заместитель Уильяма Беннетта, главного эксперта по наркотикам в правительстве Джорджа Буша, а позднее директор Отдела по вопросам злоупотребления психоактивными веществами в Колумбийском университете, отметил ее методологическую точность и признал, что исследование психоделиков таит в себе «большие терапевтические возможности», которые вполне «заслуживают поддержки со стороны национальных институтов здравоохранения». А Чарльз «Боб» Шустер, занимавший пост директора Национального института токсикомании при двух президентах, заметил, что термин «психоделический» весьма удачен, потому как не только подразумевает расширение сознания, но и выражает его собственную «надежду на то, что эта знаковая работа послужит также делу расширения данной отрасли». И он же высказал мысль, что этот столь «привлекательный» класс препаратов и тот духовный опыт, который они вызывают, могли бы оказаться весьма полезными при лечении наркозависимости.
Работа Гриффитса и отзывы на нее еще ярче выявили и обозначили то важное различие, которое существует между так называемыми классическими психоделиками (к ним относятся псилоцибин, ЛСД, ДМТ и мескалин) и более «ходовым товаром», то есть низкопробными наркотиками, с их ярко выраженной токсичностью и способностью вызывать зависимость. Другими словами, американский научный истеблишмент, занимающийся исследованием психоактивных веществ, просигналил со страниц одного из ведущих научных журналов, что психоделические препараты заслуживают того, чтобы к ним относились совсем по-другому, и признал, по словам одного комментатора, «что, если пользоваться ими должным образом, эти соединения могут оказывать замечательное и, вероятно, благоприятное воздействие, несомненно заслуживающее дальнейшего изучения».
История появления этой работы интересна сама по себе, потому как проливает свет на непростые отношения между наукой и другой сферой человеческих устремлений, которую эта наука с момента своего возникновения всячески презирала и в целом не признавала, отказываясь иметь с нею дело; я имею в виду духовность. Ибо, задумывая первое современное исследование псилоцибина, Гриффитс с самого начала решил акцентировать свое внимание не на потенциальном терапевтическом эффекте этого препарата – по этому пути пойдут другие исследователи в надежде, что им удастся реабилитировать некоторые из запрещенных веществ вроде MДMA, – а на духовном воздействии этого опыта на здоровых, нормальных людей. Есть ли в этом что-то хорошее и если есть, то что?
В редакционной статье, сопровождавшей публикацию работы Гриффитса, психиатр Чикагского университета и эксперт по проблемам злоупотребления наркотиками Харриет де Уит попыталась снять это напряжение, указав на то, что стремление к состояниям, которые «освобождают человека от пут повседневного восприятия и мышления в поисках универсальных истин и просветления», – это непременный элемент жизнедеятельности человечества, элемент, который, тем не менее, «не пользовался большим доверием у представителей научного мира». Пришло время, утверждает она, когда наука наконец «должна признать эти невероятные субъективные переживания… даже если они иногда несут в себе утверждения о некой высшей реальности, находящейся вне сферы компетенции науки».
* * *
Вероятно, имя Роланда Гриффитса последним пришло бы на ум мне или кому-то другому, доведись нам назвать ученых, так или иначе связанных с психоделиками, и этот фактор, несомненно, во многом объясняет тот успех, которого он достиг в деле возвращения психоделикам и связанным с ними исследованиям научной респектабельности.
Шести футов ростом, сухой и подтянутый, Гриффитс в свои семьдесят лет держится неестественно прямо; единственное, что выбивается из этой безукоризненной схемы, – шапка седых волос, таких густых и идеально уложенных, словно по ним только что прошелся гребень. По крайней мере, пока не заставишь его говорить на интересующие его насущные темы (отчего он сразу оживляется и светлеет лицом), внешне он предстает как натянутая струна: трезвый, серьезный, методичный.
Гриффитс родился (в 1944 году) и вырос в Эль-Серрито, Калифорния, в районе залива Сан-Франциско, отучился несколько лет в Восточном колледже (выбрав в качестве основной специальности психологию), а затем поступил в Университет Миннесоты, где изучал психофармакологию. Именно в Миннесоте в конце 1960-х годов он подпал под влияние Б. Ф. Скиннера, бихевиориста радикального толка, внесшего огромный вклад в развитие психологии, сместив фокус ее изучения с внутренних состояний и субъективного опыта к внешнему поведению и факторам окружающей среды, его обуславливающим. Бихевиоризм мало интересуют проблемы и глубины человеческой психики, но его методы исследования поведения человека, находящегося в состоянии наркотического опьянения и зависимости (а именно по этой части и специализировался Гриффитс), оказались весьма полезными. Психоделики не сыграли абсолютно никакой роли ни в его формальном, ни в его неформальном образовании, но к тому времени, когда Гриффитс еще ходил в среднюю школу, пресловутый психоделический проект, начатый Тимоти Лири в Гарварде, уже завершился скандалом, поэтому «мои наставники сразу дали мне понять, что у этих соединений нет никакого будущего».
Окончив аспирантуру в 1972 году, Гриффитс был принят на работу в Университет Джонса Хопкинса, где и работает с тех пор как психолог, изучая механизмы зависимости у самых разных, как легальных, так и нелегальных, наркотических препаратов, включая опиаты и так называемые седативно-снотворные средства (типа валиума), а также никотин, алкоголь и кофеин. На средства от грантов, выделяемых Национальным институтом токсикомании, Гриффитс смог провести ряд уникальных опытов с животными, в которых подопытное животное (чаще всего бабуин или крыса) было снабжено рычагом, позволявшим ему самостоятельно вводить внутривенно различные препараты, – эффективный инструмент в руках исследователей, изучающих различные стадии привыкания к препаратам, зависимость от них и предпочтения («Что лучше: пообедать или принять лишнюю дозу кокаина?»). 55 опубликованных им работ, посвященных исследованию свойств кофеина, способного вызывать привыкание, полностью преобразовали эту область и помогли понять, что кофе – это в меньшей степени продукт питания и в большей – наркотик, в результате чего «синдром отмены кофеина» был внесен в самое последнее, пятое издание «Справочника по диагностике и статистике психических расстройств». Когда Гриффитсу исполнилось пятьдесят лет, а это случилось в 1994 году, это был ученый с мировым именем, один из лучших в своей области.
Но в этом же году карьера Гриффитса сделала совершенно неожиданный поворот, обусловленный двумя случайными обстоятельствами. Первое из них – знакомство с сиддха-йогой. Несмотря на то что он как ученый придерживался бихевиористской ориентации, Гриффитс всегда интересовался тем, что философы называют феноменологией, – субъективным опытом сознания. Он пробовал медитировать, еще будучи аспирантом, но пришел к выводу, что «не может высидеть спокойно и трех минут, не сойдя с ума от ярости. Три минуты казались мне тремя часами». Но когда в 1994 году он вновь попробовал медитировать, то обнаружил на сей раз, что ему «открылось нечто». Он начал регулярно заниматься медитацией, активно посещая медитативные центры и на себе испробовав многие восточные духовные практики, и обнаружил, что «все глубже и глубже втягивается в эту мистерию».
Где-то в середине этого процесса на Гриффитса снизошел мистический опыт – то, что сам он скромно назвал «весьма забавным пробуждением». Я удивился, когда Гриффитс упомянул об этом во время нашей встречи в его офисе, и не стал акцентировать внимание на этом вопросе, а жаль, потому как потом, когда я узнал его немного лучше, Гриффитс с явной неохотой поддерживал эту тему и отказывался давать более точные сведения о том, что же все-таки произошло, а я как человек, вообще не имевший подобного опыта, не испытывал особой тяги развивать эту мысль. Все, что он мне рассказал, можно свести к нескольким фразам: мол, в ходе этого мистического переживания, посетившего его во время медитации, он узрел «нечто за границами материалистического мировоззрения, нечто, о чем я не могу рассказать моим коллегам, потому что это требует привлечения метафор или допущений, которые у меня как ученого вызывают чувство дискомфорта».
Со временем то знание о «тайнах сознания и бытия», которое он приобрел в ходе медитативных практик, стало казаться ему куда более убедительным, чем его наука. Он начал испытывать некое отчуждение по отношению к коллегам и ближним.
– Никто из тех людей, с которыми я был близок, – доверительно сообщил он мне, – не интересовался и не давал себе труда задуматься над теми вопросами, которые подпадали под категорию духовных, а что касается людей религиозных, то я их просто не признавал. И вот вам результат: я, штатный университетский профессор, выпускающий одну за другой научные работы и постоянно спешащий на разные важные встречи, чувствую себя при этом как мошенник.
Он мало-помалу начал терять интерес к исследованиям, прежде составлявшим смысл всей его жизни.
– Я мог бы изучить новое седативное или гипнотическое средство, мог бы узнать что-то новое о рецепторах мозга, мог бы войти в еще одну группу в Управлении по санитарному надзору и поехать еще на одну конференцию, но что из этого? Меня и эмоционально и интеллектуально больше интересовало другое, а именно: куда же приведет меня тот, другой путь. Исследования наркотиков начали казаться мне пустыми и бессмысленными. Я просто выполнял рутинную работу, мечтая в это время о том, что вечером приду домой и займусь медитацией.
Единственное, что мотивировало его все это время, заставляя продолжать подавать прошения о грантах, – это мысль о том, что этим он «оказывает услугу» своим аспирантам и стажерам.
Что касается изучения свойств кофеина, то Гриффитс мог бы направить свой любознательный ум на новую грань своего повседневного опыта (например, что именно заставляет его пить кофе каждый день?) и превратить ее в производственную линию научного исследования. Но углубляющийся интерес к иным уровням сознания, открывшимся ему в ходе медитации, помешал ему увидеть эту перспективу. («Мне даже в голову не приходило, что можно изучать это с позиции науки».) Загнанный в угол, скучающий, Гриффитс все чаще начал задаваться мыслью: уж не бросить ли ему науку и не отправиться ли в Индию, в ашрам к какому-нибудь гуру?
Примерно в это время Гриффитсу позвонил Боб Шустер, его старый друг и коллега, недавно ушедший в отставку с поста директора Национального института токсикомании, и предложил ему переговорить с неким молодым человеком по имени Боб Джесси, с которым он познакомился в Эсаленском гуманитарном центре, расположенном в местечке Биг-Сур, Калифорния. Джесси собрал в этом легендарном центре небольшую группу исследователей, психотерапевтов и ученых-теологов, чтобы обсудить с ними вопрос духовного и терапевтического потенциала психоделических препаратов, а также их реабилитации. Сам Джесси не имел ни медицинского, ни научного образования; он был простым инженером-компьютерщиком, бывшим директором по развитию бизнеса в компании Oracle, поставившим себе целью (и сделавшим эту цель своим предназначением) возродить психоделику как науку, но не столько как инструмент медицины, сколько как инструмент духовного развития.
Гриффитс в немногих словах рассказал Шустеру о своей духовной практике и поведал ему о своем все более растущем недовольстве традиционными методами исследования наркотических препаратов.
– Ты непременно должен поговорить с этим парнем, – сказал ему Шустер. – У них там есть несколько интересных идей, касающихся работы с энтеогенами. У тебя с ними много общего.
* * *
Когда будет написана история второй волны психоделических исследований, Боб Джесси наверняка будет фигурировать в ней как один из двух научных аутсайдеров Америки (несомненных любителей, но при этом блестящих эксцентриков), который неутомимо трудился, часто не на виду, а за кулисами, чтобы осуществить свой замысел. Оба нашли свое призвание, лично приобщившись к психоделическому опыту, который не только их преобразил, но и убедил в том, что эти субстанции обладают мощным потенциалом, способным исцелить не только индивидуума, но и человечество в целом, и что наилучший способ, ведущий к их реабилитации, – это заслуживающее доверия научное исследование. Во многих случаях эти неопытные исследователи сначала задумывали эксперименты, а затем уже находили (и финансировали) ученых для их проведения. Их имена часто можно было встретить на официальных бумагах, но где-нибудь на самом последнем месте.
Из них двоих Рик Доблин больше подвизался на этом поприще, чем Боб Джесси, и потому известен гораздо больше, чем он. Доблин является основателем многопрофильной Ассоциации психоделических исследований, основу которой он начал закладывать еще в те мрачные дни 1986 года (то есть через год после того, как МДМА был объявлен вне закона), когда даже самые умные головы были убеждены, что возобновление психоделических исследований – дело абсолютно безнадежное.
Доблин (он родился в 1953 году) – это большая лохматая собака с костью; он начал «обрабатывать» членов правительства, пытаясь заставить их поменять свое мнение о психоделиках, еще в 1987 году, вскоре после окончания Нового колледжа в штате Флорида. После экспериментов с ЛСД (в качестве аспиранта), а затем и с МДМА Доблин решил, что его жизненное призвание – стать психотерапевтом, специализирующимся на психоделиках. Но после запрета МДМА в 1985 году эта мечта, понял он, неосуществима без соответствующих поправок в федеральные законы и нормативные акты, поэтому он решил для начала получить докторскую степень в области государственной политики в Школе Кеннеди в Гарварде. Пройдя стажировку в Управлении по санитарному надзору за качеством пищевых продуктов и медикаментов, он усвоил все тонкости процесса узаконивания лекарственных препаратов и в своей диссертации обозначил главные вехи трудоемкого пути их официального признания – пути, по которому ныне следуют псилоцибин и МДМА.
Доблин обезоруживающе, возможно, даже беспомощно честен и всегда готов открыто рассказывать журналистам о своих психоделических откровениях, впрочем, как и о политической стратегии и тактике. Как и Тимоти Лири, он благороднейший из воинов, суровый, никогда не улыбающийся и не стремящийся выказать и доли энтузиазма в своей работе, которого, собственно, никто и не ждет от человека, всю свою сознательную жизнь бьющегося головой об одну и ту же стену.
Доблин работает в офисе, размещающемся на чердаке его выстроенного в колониальном стиле дома в Белмонте, штат Массачусетс, в офисе, духом и обстановкой напоминающем диккенсовские конторы, где он сидит за столом, заваленным высящимися до потолка грудами каких-то манускриптов, журнальных статей, фотографий и всякого рода памятных заметок, собранных более чем за 40 лет. Некоторые из них относятся к самым ранним годам его карьеры, когда ему в голову пришла великолепная, как ему тогда казалось, мысль, что самый простой способ покончить с сектантскими разногласиями и межрелигиозной рознью – разослать ведущим духовным лидерам мира таблетки MДMA, препарат, известный своими свойствами разрушать барьеры между людьми и вызывать всеобщие сочувствие и симпатию. Примерно в это же время он договорился о том, чтобы тысячу доз МДМА отправили высшим чинам Красной Армии, людям, которые в это время вели переговоры с президентом Рейганом о контроле над вооружением.
Добиться от Управления по санитарному надзору согласия на использование психоделиков в медицине – прежде всего МДМА и псилоцибина, которые находятся в поле внимания общественности, – это для Доблина лишь первый шаг к достижению более амбициозной и все еще достаточно спорной цели: внедрении психоделиков не просто в медицину, а в американские общество и культуру. Разумеется, эта стратегия во многом беспроигрышная, и за ней тут же последовала кампания по декриминализации марихуаны, поскольку ранее проводившаяся кампания по продвижению конопли как средства, которое можно с успехом использовать в медицинских целях, полностью изменила представление об этих наркотиках, содействуя их общественной легализации.
Не удивительно, что подобные разговоры раздражают более осторожные головы в научном сообществе (и Боб Джесси в их числе), но Рик Доблин не из тех, кто смягчает свою повестку дня или даже подумывает о снятии с показа записи своего интервью. Это помогает поддерживать ажиотаж в прессе вокруг его имени, но способствует ли это успеху дела и насколько, остается спорным. Однако нет такого вопроса в сфере важных исследований, особенно за последние несколько лет, который бы Доблин не решил и на финансирование которого ему не удалось бы получить одобрение высших инстанций; особенно это касается МДМА, который долгое время был в центре внимания Международной системы предотвращения злоупотреблений (МСПЗ). Именно МСПЗ спонсировала ряд небольших клинических испытаний, доказавших ценность МДМА при лечении посттравматического стрессового расстройства (ПТСР). (Характеризуя психоделики, в том числе МДМА и даже коноплю, Доблин не скупится на похвалы в их адрес, хотя механизмы их воздействия на мозг сильно отличаются от механизмов, присущих классическим психоделикам.) Но помимо помощи тем, кто страдает ПТСР и прочими психическими расстройствами, МСПЗ спонсирует также и клинические исследования в Калифорнийском университете (Лос-Анджелес), имеющие целью выяснить терапевтическое воздействие МДМА на аутистов. Сам Доблин свято верит в целительную силу психоделиков и считает, что они способны усовершенствовать все человечество путем раскрытия духовных измерений сознания, которые являются общими для всех нас, несмотря на наши религиозные убеждения или отсутствие таковых. «Мистицизм, – любит он повторять, – это противоядие от фундаментализма».
* * *
По сравнению с Риком Доблином Боб Джесси – настоящий монах. Он аккуратист до мозга костей. Подтянутый, скромный, склонный тщательно подбирать слова, прежде чем что-либо сказать, Джесси, которому уже далеко за сорок, предпочитает выполнять свою работу вдали от глаз общественности, в основном в той тесной (она состоит всего из одной комнаты) хижине, расположенной среди пустынных гор к северу от Сан-Франциско, где он живет в полном одиночестве, оторванный от всяких средств связи, кроме Интернета. Монах, да и только!
– Боб Джесси напоминает мне кукловода, – сказала мне как-то Кэтрин Маклин, психолог, работавшая в 2009–2013 годах в лаборатории Роланда Гриффитса. – Он дальновидный малый, настоящий визионер, но предпочитает работать за кулисами.
Точно следуя подробным указаниям Джесси, я проехал порядочное расстояние в северном направлении от залива и в конце концов выехал на грязную узкую дорогу, петлявшую среди холмов (Джесси попросил меня не указывать название местности). Припарковавшись у начала пешеходной зоны, я прошел мимо знаков «Посторонним вход воспрещен» и стал подниматься вверх по тропе, которая привела меня в живописный лагерь, разбитый на вершине горы. У меня было такое чувство, словно я пришел в гости к волшебнику. Маленькая хижина, формой напоминавшая корабль, оказалась слишком тесной для двоих человек, поэтому Джесси удобства ради расставил между сосен и валунов несколько диванов, стульев и столов. Кухня тоже находилась снаружи, а на плоском выступе скалы, откуда открывался красивый вид на горы, он устроил душ, придававший его жилищу странное ощущение дома, вывернутого наизнанку.
Первую часть этого весеннего дня мы провели вне стен, в природной «гостиной», попивая травяной чай и обсуждая заметно приутихшую кампанию по реабилитации психоделиков – тот генеральный стратегический план, в котором Роланд Гриффитс играл главную роль.
– В прицеле камер я чувствую себя неуютно, – начал разговор Джесси, – поэтому, пожалуйста, никаких снимков или видеозаписей.
Джесси – стройный, плотно скроенный мужчина, чья несколько квадратная голова увенчана ежиком коротко стриженных седых волос, а за стеклами квадратных очков без оправы, очень стильных, сверкают живые глаза. Джесси редко улыбается; в нем чувствуется некоторая жесткость, которая у меня обычно ассоциируется с инженерами и людьми технических профессий, хотя иногда он может удивить неожиданным всплеском эмоций, который тут же стремится обуздать.
– Возможно, вы заметили, – откровенно признался Джесси, – что, когда я думаю об этом предмете, мои глаза начинают немного слезиться. Сейчас я объясню почему…
Сам он не только с особым тщанием подбирает слова, но и настаивает на том, чтобы собеседник тоже это делал. Например, когда я бездумно употребил термин «в рекреационных целях», он прервал меня на полуслове и сказал:
– Возможно, нам следует пересмотреть этот термин. Обычно его используют с намерением принизить тот или иной опыт. Но зачем? Слово «рекреационный», если рассматривать его в буквальном значении, подразумевает нечто сугубо нетривиальное. По этому поводу можно еще многое сказать, но давайте отложим эту тему до лучших времен. Пожалуйста, продолжайте.
Мои записи показывают, что Джесси подобным образом прерывал и возобновлял наш разговор шесть раз.
Джесси вырос на окраине Балтимора и после школы поступил в Университет Джонса Хопкинса, где изучал информатику и электротехнику. Когда ему минуло двадцать, он в течение нескольких лет работал в Лабораториях Белла, крупном исследовательском центре в области телекоммуникаций, электронных и компьютерных систем, и еженедельно ездил из Балтимора в Нью-Джерси. В этот период он вышел из-за кулис и впервые заявил о себе, уговорив руководство компании AT&T официально признать первое гомосексуально-лесбийское объединение ее сотрудников. (В настоящее время AT&T насчитывает порядка 300 000 человек.) Затем он же добился от руководства AT&T того, чтобы всю неделю во время проведения празднеств в защиту секс-меньшинств над ее штаб-квартирой развевался радужный флаг и чтобы делегация от компании прошла маршем во время проведения гей-парада. Эти достижения и стали основой политического воспитания Боба Джесси, показав ему ценность тихой и неприметной работы, которая ведется за кулисами, не вызывая большой шумихи и не требуя признания.
В 1990 году Джесси перешел на работу в компанию Oracle (в это время он жил в Сан-Франциско в районе залива), где числился сотрудником под номером 8766 – как видим, далеко не первый, но в то же время один из тех, кому удалось отхватить солидный пай акций компании. И вскоре, как это и следовало ожидать, Oracle выставила свой собственный контингент секс-меньшинств на гей-параде в Сан-Франциско, а после мягкого подталкивания руководства со стороны Джесси Oracle стала одной из первых среди 500 крупнейших компаний, предложивших льготы однополым партнерам из числа своих сотрудников.
Первый интерес к психоделикам проснулся у Джесси на уроках естествознания в средней школы, во время изучения лекарственных растений и препаратов. Психоделики – это особенные вещества, рассказывал учитель (и не покривил душой), вещества, которые не вызывают ни физической, ни психологической зависимости; после этого он перечислил воздействие этих препаратов на человека, включая сдвиг сознания и яркое зрительное восприятие, чем весьма заинтриговал Джесси.
– Я интуитивно почувствовал, что за этим кроется нечто больше того, о чем мне рассказывали, – вспоминает он. – Поэтому я поставил себе мысленную галочку: мол, надо будет вернуться к этому.
Но вернется он к этому много-много позже, когда будет готов к тому, чтобы начать разбираться, что же представляют собой психоделики. Почему? На этот вопрос он сам ответил от третьего лица:
– Замкнутый ребенок, тем более с гомосексуальными наклонностями, как правило, боится, как бы чего не вышло, если он вдруг ослабит свою защиту.
В 20 лет, уже работая в Лабораториях Белла, Джесси сблизился в Балтиморе с компанией молодых людей, решивших, тщательно все обдумав, поэкспериментировать с психоделиками. Кто-нибудь из них всегда оставался «заземленным» на тот случай, если кому-то понадобится помощь или позвонят в дверь, поэтому дозы увеличивались постепенно. Именно во время одного из таких экспериментов (дело было в субботу вечером в какой-то квартире в Балтиморе) Джесси, которому на тот момент было 25 лет и который только что принял большую дозу ЛСД, посетил, по его словам, «полноценный глюк», оказавший преобразующее воздействие на его сознание. Я попросил Джесси описать этот опыт, и он после долгого хмыканья и покашливанья («Надеюсь, вы понимаете, что для меня это очень чувствительный момент…») все же решился рассказать свою историю.
– Я лежал на полу под фикусом и был готов ко всему, – вспоминает он, – потому как знал, что меня ждут сильные впечатления. И вот наступил момент, когда то немногое, что от меня еще оставалось, начало куда-то ускользать. Я потерял ощущение того, что лежу на полу в чьей-то квартире в Балтиморе, и даже не мог сказать, открыты у меня глаза или закрыты. Передо мной открылось – как бы это получше сказать? – некое пространство, но это не было ощущение пространства в нашем обычном понимании этого слова, а чистое осознание некоего мира, лишенного формы и содержания. И в этот мир вошла небесная сущность, ставшая истоком возникновения физического мира. Это было подобно «большому взрыву», но без взрыва и без ослепительного света, это было рождение физической Вселенной. В каком-то смысле это было драматичное событие – может быть, самое важное из всего, что случилось в истории этого мира, – и оно просто взяло и случилось прямо на моих глазах.
Я спросил Джесси, где он все это время находился.
– Я наблюдал за всем этим неизвестно откуда. Я был всюду и конкретно нигде. Я сосуществовал вместе с этим процессом, был его неделимой частью… – В своих воспоминаниях он словно отдалялся от меня, слова становились все более редкими, и я ему указал на это. Последовала долгая пауза. – Я медлю, потому что колеблюсь в выборе слов, потому что слова неуклюжи и мало отвечают тому, что я силюсь передать. Они кажутся мне слишком ограниченными.
Да, пожалуй, невыразимость является отличительной чертой мистического опыта.
– Это осознание выходит за рамки какой-либо конкретной чувственной модальности, – пытался он беспомощно объяснить мне свое состояние. Было ли ему страшно? – Нет, ни малейшего страха, только очарование и трепет. (Снова пауза.) Хотя, возможно, немного страха было.
Таким образом он наблюдал (можете назвать это как угодно) рождение… всего, начало возникновения проявлявшейся в эпической последовательности космической пыли, ставшей основой сотворения звезд, потом солнечных систем, а за ними и возникновения жизни, а уже жизнь явила тех, «кого мы называем людьми», а потом последовало овладение языком и раскрытие сознания – «и опять обратно, вплоть до осознания самого себя, лежащего в комнате в окружении друзей».
– Я прошел весь путь назад, туда, где в тот момент находился. Сколько времени все это длилось? Понятия не имею. Но что мне запомнилось особо, так это качество пережитого мною осознания; это было нечто, совершенно отличавшееся от того, что я привык считать Бобом и с чем давно сросся. Как это расширенное осознание вписывается в систему вещей? В какой-то мере я рассматриваю этот опыт как отражающий действительные события, хотя полностью в этом не уверен; он говорит мне, что по отношению к физической вселенной сознание первично. В сущности, оно ей предшествует.
Верит ли он в то, что сознание существует вне мозга? Он не может сказать с определенностью.
– Но если отойти от того, что нам кажется непреложным и в чем мы абсолютно уверены, а именно: что верно как раз обратное [то есть что сознание является продуктом серого вещества мозга], то быть неуверенным – это великая подвижка.
Я спросил его, согласен ли он со словами Далай-ламы, сказавшего, что идея, будто сознание возникает в мозге – идея, безусловно разделяемая большинством ученых, – это «всего лишь метафизическое допущение, а не научный факт».
– Браво! – воскликнул Джесси. – Для человека с моей ориентацией [то есть агностика, вооруженного наукой] это меняет все.
* * *
Что касается видений, подобных тому, которое явилось Бобу Джесси, то я не понимаю вот чего: почему, ради всего святого, следует всему этому верить? Я не понимаю, почему бы его просто не отнести к категории «интересных снов» или «наркотических фантазий». Но наряду с чувством невыразимости отличительной чертой мистического опыта – чем бы он ни был вызван: наркотиком, лекарственным препаратом, медитацией, голоданием, поркой или выключением органов чувств, – является убеждение в том, что в нем открывается некая глубокая объективная истина. Уильям Джеймс дал название этому убеждению: ноэтическое качество. Люди чувствуют, что их допустили к сокровенной тайне вселенной, дали соприкоснуться с ней, и от этого убеждения им никак не отделаться. Увы, пишет Джеймс, но «мечты не выдерживают этого испытания». Несомненно, именно поэтому некоторые люди, имевшие подобный мистический опыт, основывают религии, меняющие курс мировой истории или, как это происходит в подавляющем большинстве случаев, курс собственной жизни. «Несомненно», то есть отсутствие сомнения, – вот ключ к этому явлению.
Мне приходит на ум лишь несколько способов, как объяснить такое явление, и ни один из них меня полностью не удовлетворяет. Самый честный и прямолинейный, но и самый трудный – это признать, что все пережитое истинно: мол, в состоянии измененного сознания человеку открывается истина, которую все мы, стиснутые рамками обычного бодрствующего сознания, просто не видим. Однако наука не приемлет такую интерпретацию, поскольку истинность восприятия, каким бы оно ни было, не может быть подтверждена привычными инструментами. По сути, это анекдотический отчет, и как таковой он не имеет никакого значения. Науку мало интересует свидетельство отдельного индивидуума, а доверяет она ему и того меньше; в этом отношении она, что любопытно, во многом напоминает организованную религию, которая тоже мало доверяет прямым откровениям, а то и вовсе их не признает. Следует, однако, указать на то, что бывают случаи, когда у науки нет другого выбора, кроме как положиться на свидетельство индивидуума, – как, например, в случае исследования субъективного сознания, которое недосягаемо для научных инструментов и потому может лишь быть описано человеком, его вмещающим. Здесь все важнейшие данные предоставляет феноменология. Однако это не тот случай, когда выясняемые истины, касающиеся мира, находятся вне нашей головы.
Если быть точным, то проблема с верой в мистический опыт в том, что здесь часто стирается грань между внутренним и внешним, как, например, в случае с Бобом Джесси, чье «размытое осознание» принадлежало ему и в то же время существовало вне его. Но это указывает и на второе возможное объяснение ноэтического чувства: когда ощущение нашего субъективного «я» растворяется (а это часто происходит в галлюцинаторных видениях, вызванных большими дозами психоделиков, как, впрочем, и во время медитации, проводимой опытными мастерами), становится возможным отличить субъективную истину от объективной. И что еще остается скептикам, как не начать сомневаться в своем «я»?
* * *
В годы, последовавшие за первым психоделическим трипом, Боб Джесси испытал целый ряд других откровений, в корне изменивших течение его жизни. Живя в Сан-Франциско в начале 1990-х годов, он оказался в самом эпицентре бурной молодежной жизни и потому быстро обнаружил, что «коллективное возбуждение», овладевающее всеми участниками ночных дискотек или танцевальных вечеринок, с наличием психоделических «материалов» или без оных, тоже может растворять «субъектно-объектную двойственность» и открывать новые духовные перспективы. Он начал изучать различные духовные традиции, от буддизма до квакерства и медитации, и обнаружил, что его жизненные приоритеты мало-помалу меняются. «Мне начало приходить в голову, что если окунуться в эту область жизни, то опыт, вынесенный оттуда, может оказаться куда более важным и куда более полноценным, чем все то, что я делаю» как инженер-компьютерщик.
Взяв годичный отпуск за свой счет (из компании Oracle он уйдет лишь в 1995 году), Джесси создал некоммерческую организацию под названием «Совет по духовным практикам», поставившую целью «сделать акт непосредственного приобщения к сакральному доступным для большего числа людей». Хотя сайт организации сильно преуменьшает ее интерес к продвижению энтеогенов (Боб Джесси предпочитает им термин «психоделики»), он, однако, описывает ее миссию словами, не оставляющими в том никакого сомнения: «Отыскивание и разработка безопасных и вместе с тем эффективных методов, подводящих к первичному религиозному откровению». На сайте организации (csp.org) в разделе «Библиография» выложена прекрасная подборка книг по исследованию психоделиков, которая регулярно обновляется, за чем следит Униветситет Джонса Хопкинса. Совет по духовным практикам всячески поддерживал церковь UDV в ее судебной тяжбе против правительства, которая завершилась в 2006 году приведенным выше решением Верховного суда.
Созданный Джесси Совет по духовным практикам возник на основе систематического изучения им психоделической литературы и общения с членами психоделической коммуны в районе залива, возникшей там вскоре после его переезда в Сан-Франциско. В присущей ему крайне осмотрительной, немного навязчивой и изысканно вежливой манере он постоянно поддерживал связь с многочисленными «психоделическими старейшинами» региона – богатейшим пантеоном персонажей, активно участвовавших в исследовании терапевтических свойств наркотических препаратов до того, как большинство этих препаратов было запрещено в 1970 году, после принятия Закона о контролируемых веществах и классификации ЛСД и псилоцибина (по шкале № 1) как веществ потенциально опасных, ведущих к злоупотреблению и не пригодных к использованию в медицинских целях. Среди них в первую очередь следует назвать психолога Джеймса Фадимана, выпускника Стэнфордского университета, который был пионером в области психоделических исследований и проблем наркозависимости в Международном фонде перспективных исследований в Менло-Парке, где он работал по 1966 год, когда Управление по санитарному надзору за качеством пищевых продуктов и медикаментов закрыло эту исследовательскую группу. (В начале 1960-х Стэнфорд по уровню и объему психоделических исследований ничем не уступал Гарварду, просто там не было человека с той же напористостью, что у Тимоти Лири, который бы поведал об этом миру.) Следом за ним идет Майрон Столярофф, коллега Фадимана по институту, выдающийся инженер-электрик из Кремниевой долины, ранее работавший руководителем отдела планирования в фирме Ampex, одной из первых компаний высоких технологий, производившей оборудование для магнитных записей, пока увлечение ЛСД и откровения, пережитые им под воздействием этого психоделика, не заставили его (как и Боба Джесси) уйти из профессии, предпочтя карьеру исследователя и психотерапевта. Джесси был также знаком и с более узким кругом друзей Александра и Анны Шульгиных, легендарных фигур Сан-Франциско, устраивавших еженедельные обеды для группы психотерапевтов, ученых и прочих экспертов, интересовавшихся психоделиками. (Александр Шульгин, умерший в 2014 году, был блестящим химиком, которому Управление по борьбе с наркотиками выдало лицензию, дававшую право синтезировать новые психоделические составы, чем он успешно и занимался на протяжении многих лет. Он же первым синтезировал МДМА, фактически возродив его из небытия, так как впервые он был запатентован фирмой Merk еще в 1912 году и с тех пор основательно забыт. Установив, что тот обладает психоактивными свойствами, Шульгин представил этот так называемый эмпатоген психотерапевтическому сообществу в Сан-Франциско. И только много позже он стал тусовочным наркотиком, ныне известным как «экстази».) Дружил Джесси и с Хьюстоном Смитом, философом, изучавшим сравнительное религиоведение, который не отрицал духовного потенциала психоделиков и был открыт любым экспериментам в этой области еще с тех пор, когда он, работая в 1962 году инструктором/лектором в Массачусетском технологическом институте, участвовал добровольцем в знаменитом Бостонском эксперименте, проводившемся на Страстную пятницу, из которого он вышел с убеждением, что мистический опыт, вызванный наркотиком, ничем не отличается от других, ему подобных.
Побуждаемый этими «старейшинами», да и под влиянием прочитанных книг, Джесси начал раскопки богатейшего корпуса психоделических исследований первой волны, большая часть которых была потеряна для науки. Он откопал, что до 1965 года было написано свыше тысячи научных работ о терапевтических свойствах психоделических препаратов, в которых было представлено свыше 40 тысяч объектов исследования. Начиная с 1950-х и до начала 1970-х годов психоделические соединения массово использовались для лечения различных недугов (включая алкоголизм, депрессию, обсессивно-компульсивные расстройства и психическую подавленность, характерную для многих людей в конце жизни), причем часто с впечатляющими результатами. Но лишь очень немногие из них осуществлялись в соответствии с современными научными стандартами, а результаты некоторых вообще были скомпрометированы неумеренным энтузиазмом проводивших их исследователей.
Еще больший интерес для Боба Джесси представляли ранние исследования психоделиков, имевшие своей целью изучение их потенциального воздействия на то, что сам он громко называет «улучшением породы здоровых людей». Такие исследования со «здоровыми людьми» действительно проводились, и их целью было установить у этих людей уровень художественно-научного творчества и духовности. Самым известным из них был эксперимент 1962 года, проводившийся в Маршской часовне Бостонского университета в Страстную пятницу под руководством Уолтера Панке, священника и психиатра, работавшего в то время в Гарварде над своей кандидатской диссертацией (его научным руководителем был сам Тимоти Лири). Этот эксперимент (он проводился двойным слепым методом) заключался в том, что двадцати студентам-богословам во время службы в Страстную пятницу (она, как уже было сказано, проводилась в Маршской часовне) были розданы капсулы с белым порошком; в десяти капсулах был псилоцибин, а в десяти других – «активное плацебо», в данном случае ниацин, который вызывает в теле чувство покалывания. Восемь из десяти студентов, получивших капсулу с псилоцибином, сообщили, что у них был непередаваемый мистический опыт, тогда как в контрольной группе подобный опыт был только у одного человека. (Впрочем, отличать эти группы одна от другой было совсем нетрудно, что делало двойной слепой метод совершенно излишним: участники, принявшие плацебо, спокойно сидели на своих скамьях, тогда как принявшие псилоцибин лежали на них или бродили как неприкаянные вокруг часовни, бормоча про себя: «Господь вездесущ» или «Слава Тебе, Господи!») Панке пришел к выводу, что видения тех, кто принял псилоцибин, «не отличались от классических видений» (если только не были идентичны им), возникающих в ходе обычного мистического опыта, как он описан в мировой литературе. Хьюстон Смит с ним согласился. «До этого эксперимента, – заявил он в интервью, данном в 1996 году, – у меня не было встреч с глазу на глаз с Самим Богом».
Конец ознакомительного фрагмента.
Текст предоставлен ООО «ЛитРес».
