Есть у меня товарищ Игорь Жижикин, хороший актер и замечательный человек. Он снялся у Спилберга, а когда-то приехал в Америку с цирковой труппой и остался. Когда цирк уехал, он посмотрел из окна гостиницы на Лас-Вегас и заплакал. Мне, как и ему, было непонятно, насколько я здесь задержусь. В отличие от эмигрантов 1970-х, я мог вернуться и, может быть, поэтому не плакал.
Американцы тщательно и с расстановкой готовили гирлянды и цветы ко Дню благодарения, который, каюсь, я проспал, как и большую часть следующего, третьего дня моего пребывания в стране мечты и фарса. Сказка начиналась по всем законам жанра: после трех суток бодрствования я проспал больше полутора суток… За окном на асфальте шелестели вчерашние украшения, по обочинам ветер разносил мусор. Не слишком оригинальная сцена для начала фильма, подумал я, но, как и многое в первые месяцы моей новой жизни, снял на видео. Что вокруг? Банальное и известное, немного приукрашенное, но такое же мещанское и плоское человеческое существование. Чем ближе я был к своей мечте, тем недоступнее она казалась.
Я был уверен, что через две недели буду говорить по-английски и стану звездой либо вернусь в Россию к семье, налажу нефтяной бизнес, о котором уже много думал. Нефтянка была еще и вариантом отступления. А вдруг весь этот Голливуд – бред? Тогда я вернусь, но не к прежней жизни, а в большой бизнес, для которого у меня были и связи, и умение. Чем выше бизнес, тем меньше понтов и показухи.
Не Европа и не Америка пленяли меня несбыточными мечтами. Голливуд – сказочная страна, где создавались те фильмы, которые я смотрел на родине. Голливуд – фильмы которого смотрели по всему миру. Голливуд – который формировал общественное мнение и культуру. Голливуд – олицетворение силы искусства, которая чувствуется на каждом шагу, которую не забыть и не переступить. Настоящая сила и бессмертие заключаются не в войнах и изобретениях, а в творчестве, в стремлении сделать мир добрее, и, как это ни парадоксально, это творчество может проявляться в любом деле, даже таком жестоком, как бои. Человек может и должен выбирать.
Однажды перед боем, через год после моего приезда в Америку, ко мне подошли несколько человек, представлявших одну из американских церквей, и торжественно, даже с помпой вручили амулет и яркую грамоту. Один из них с достоинством произнес:
– По итогам года ты признан самым добрым человеком. Просто быть добрым среди добрых, но не каждому по силам сохранить человечность и сострадание на ринге.
Что ж, мне было приятно.
– Скажите, где здесь русский район? А киностудия?
Эти вопросы я смоделировал по разговорнику и, выучив, вышел из гостиничного номера «Метрополь-Голливуд». Старый азербайджанец в соседнем магазине, с трудом вспоминая русские слова, ответил почти на все мои вопросы и – главное – рассказал о русском районе. Да, на русском мне пока общаться значительно проще, чем на туземном. Киностудий оказалось больше, чем я мог себе представить, а искать русских оказалось делом занятным.
Улица Санта-Моника, на которой, как мне сказали, живут русские, оказалась бесконечной чередой домов, но никого, кроме прогуливающихся голубых парочек, я на ней не встретил. Неужели все русские в Америке стали геями? По Санта-Монике я доехал до океана. Честно говоря, увидеть океан мне было даже приятнее, чем соплеменников. Дул ветер. Благопристойные американцы и досточтимые американки кутались в шарфы и шали, пугливо озираясь на крики чаек.
Олег Николаич, вы доехали до окияна и не выкупаете в нем свои сапоги? Да что сапоги! Искупаюсь!
Я вспомнил восторженные слова моего друга Бессмертного:
– Представляешь, я купался в океане!
Там, где нескончаемая Санта-Моника уходила в море, произошло мое американское крещение, на третий день жизни, как и положено.
«Книги»
$
Эта вывеска на обратном пути по Санта-Монике ослепила меня. Я бросил машину и ворвался в магазин. Смотрю: старый одессит что-то перебирает, записывает в амбарную книгу, щелкает по калькулятору то перебитой костяшкой пальца, то длинным ногтем на мизинце. Подбегаю к нему, обнимаю, целую. Дядя в ужасе шарахается, а я кричу:
– Ты первый русский, которого я здесь вижу! Я тут уже три дня! Я приехал сниматься в Голливуде!
Ну что поделаешь, я был младенцем, а такие шалости в юном возрасте позволительны.
«Спустился с дерева», – должно быть, решил мой книгопродавец, и был прав.
Подобные заявления о Голливуде воспринимаются в Лос-Анджелесе с еще большей иронией, чем в России. В России думают: туда сначала доехать надо. А в Америке знают, что ежегодно в Голливуд приезжает полмира и уезжает тоже полмира, в лучшем случае без одного человека. Попадая в Америку, наши соотечественники первым делом напиваются, а просохнув, понимают: надо быть либо врачом, либо адвокатом. Все остальные мечты и планы нужно выкинуть из головы, и чем скорее, тем лучше. И вновь приехавшему вокруг твердят одно:
– Сева, ты будешь зарабатывать нормальные деньги!
Как правило, самый желанный подарок в таком случае – субботнее посещение ресторана, где за немыслимые деньги сжирается буквально все, где под песни и пляски Наташи Лапиной русское community наслаждается жизнью. Русскоязычные дамы на таких посиделках показывают друг другу шикарные наряды, взятые напрокат в бутиках «Нейман-Маркус» на Родео-драйв или сшитые тетей Флорой, но «точно такие же».
Но книгопродавец всего этого не говорил и, кроме положенной мне порции презрения, посоветовал попытаться попасть на русское TV. Оказалось, что в Лос-Анджелесе есть русская киностудия и русское телевидение!
Ленчик и Фрейц
$
Правильнее было бы сказать: кабельный русский канал, который записывал передачи со своими кумирами, жил своим обособленным миром и совершенно не был похож на мою мечту о кино.
Первый человек, который встретил меня на студии, был Ленчик Чернявский. Сейчас он зарабатывает большие деньги, продает элитные дома и в ус не дует, а тогда вертелся вошью на гребешке. Ленчик сразу и без спросу стал моим другом. Русской студией, на которую я пришел, владел Майкл Кира. Приехал он из России в начале 1970-х, в те годы, когда на наших собратьев еще смотрели как на хороший зоопарк, с улыбкой и любопытством. Майкл был в молодости неплохим борцом, и, как это случается почти всегда, начал в Америке с элементарного и нужного – долгое время работал массажистом. Майкл умер, пусть будет земля ему пухом. Сейчас я все чаще замечаю, что при всей безоблачности американской жизни русские эмигранты мрут с завидным постоянством и частотой в молодом возрасте. Видимо, сказываются постоянная нервозность и неудовлетворенность человека, попавшего во взрослом и неподготовленном состоянии в экстремальные с точки зрения психологии условия.
Майкла в те дни я воспринял как одного из богов великого пантеона кинематографа и с гордостью показал ему видеозаписи своих боев.
– Вау, классно, давай сделаем передачу о тебе! – парировал Майкл.
Я самодовольно потирал руки. Передача вышла, и неделю я был героем всех русских булочников и выпивох. Тогда только я понял: от русского телевидения в Лос-Анджелесе проку никакого, только вред. Ты живешь с уверенностью, что делаешь что-то нужное и полезное, а на самом деле все твои действия яйца выеденного не стоят – от выступления на русском канале ничего не зависит в мире большого кино.
Впрочем, я немного слукавил. Через русскую студию я познакомился с замечательными ребятами, один из них – Володя Фрейтц. Так уж повелось, что борцы помогают друг другу, а борцовское братство существовало и будет существовать, пока есть борцы. Володя в российский период жизни был борцом на уровне молодежной сборной Союза и обладал редким для нашего брата свойством – чрезвычайной болтливостью. Остановить словесные извержения добряка Володи было невозможно, и, когда терпение мое заканчивалось, я резко прерывал его и уходил. Самые противоречивые чувства и мысли о себе, об Америке и России сплетались в его рассуждениях. Было интересно, но мучительно. Володя, как и многие профессиональные борцы, зарабатывал массажем и делал свое дело поистине великолепно. Весь цвет голливудского кинематографа побывал в его золотых ручках. Если мне необходим был массаж, я обращался к Володе и знал, что он поможет – борец всегда очень хорошо чувствует тело.
В юности у меня часто защемляло нерв между пятым и шестым позвонком, между лопатками. Однажды в Нижнем Новгороде на соревнованиях меня скрутило, и не было времени отлежаться и выправиться. Я выходил на схватку как робот, выигрывал, уходил в раздевалку, снова выходил и снова выигрывал. Тренеры, судьи и зрители решили, что у меня какая-то новая странная техника, никто и представить не мог, что я еле передвигаюсь. Таких казусов в спортивном мире немало, есть они и в любом шоу. Странная «терминаторская» походка Шварценеггера, например, объясняется огромными платформами на обуви Арнольда: он среднего роста – 179 сантиметров. Моя боль была следствием многочисленных приседаний со штангой и, конечно, настигала меня в самые неподходящие моменты.
Однажды мы с Володей ловили рыбу с пирса в Малибу. Огромный Фрейтц любил рыбачить именно там, рыбка была маленькая, сколько я помню, вся меньше его огромной пухлой ладони. Фрейтц ловил золотых рыбок и отпускал обратно. Увидев мою медвежью неуклюжесть, Володя добродушно засмеялся:
– Ты чего так ходишь, поворачиваешься всем корпусом?
Я рассказал.
– А ну-ка иди сюда…
Он обхватил меня, легонько нажал, приподнял, каждая моя косточка хрустнула, и боль ушла. До сих пор в случае необходимости пользуюсь услугами костоправов, да и сам научился хорошо вправлять позвонки.
Две недели, которые должны были потрясти мир
Итак, на покорение континента я определил две недели. Я упорно ошивался у телецентра в Лос-Анджелесе. Володя Фрейтц, мой вечный сопровождающий и переводчик, знакомил меня с людьми кино, а я был страшно рад и доволен своим «успехам». У Володи было свободное время, и мы проводили вместе целые дни. Через него я познакомился с режиссером Стивеном Стаблером. Я был по-американски улыбчивым молодым человеком из России, и Стаблер отнесся к моим наполеоновским планам дружески:
– Если б у тебя были документы – получил бы у меня небольшую роль. Лицо у тебя колоритное, пластика замечательная, ты хочешь работать. Но без документов не могу, извини.
Первый раз передо мной возникла проблема документов, с русским паспортом здесь делать было нечего. Народиться я народился, но человеком считаться еще не мог, нужна была бумажка. Сейчас с восторгом вспоминаю ту безответственность, с которой я жил в США без документов. Стивен Стаблер посоветовал обратиться к агенту по подбору актеров, который, по его словам, мог наставить меня на путь истинный.
Мы с Володей решили подойти к посещению агента со всей ответственностью. Я оделся, как мне казалось, модно, держал себя с чрезмерным достоинством. Володя выступал в роли моего пресс-атташе и переводчика. Думаю, половину слов агента он благоразумно не перевел. Наконец, окончательно взбешенный агент забегал по своему кабинету, со смаком выплюнул сигарету и, стараясь говорить как можно понятнее, подвел итог нашей бизнес-встречи:
– Ты первый человек, на которого я трачу столько время в своем офисе! У тебя нет разрешения на работу, нет green card, ты не говоришь по-английски! Сынок, когда ты научишься говорить по-английски и получишь green card, я допускаю, что мы поговорим с тобой еще раз!
Как зеницу ока я хранил визитку моего несостоявшегося агента. Когда через год я свободно говорил по-английски, у меня в кармане лежала green card, я стал звездой боев UFC, я ему позвонил. Для меня это был торжественный момент, я звонил сообщить, что выполнил условие; его реакция, как и подобает людям его профессии, была сдержанной, но какое это имело для меня значение!
Узнав о неудаче с агентом, Майкл Кира устроил мне встречу с «адвокатом Эдди Мерфи», как его называли. Адвокат был очень забавный дядька и должен был помочь в получении заветной green card. Черный, как смоль, он неплохо изъяснялся по-русски, что для «наших американцев» было самым важным пунктом делового общения. Адвокат со смехом рассказал, что русскому языку его специально учили в разведшколе.
– Я люблю политкорректность, – заключил он.
Вновь приехавших русских в Америке любят и обхаживают в надежде поживиться шальными деньгами из-за океана. Множество неформалов, с радостью вырвавшихся из Страны Советов, встречали меня у ларьков и наперебой «показывали Америку». Признаться, мои скромные 2200 $ ларечники подточили очень скоро. Каждый русскоговорящий был тогда мой друг, а у друга горели трубы! Великий черный «адвокат Эдди Мерфи» оказался одним из ларечников.
– Олег, ты мне нравишься, – сказал он, – ты выглядишь классно, у тебя потрясающее видео. Все будет хорошо, пять тысяч – и мы начинаем работать! Ты будешь играть с Эдди Мерфи!
С первой минуты на американском континенте меня бесконечно забавляла американская интонация разговора, я ей подражал и стебался. Все в Америке что-то обещают вечером, а наутро даже не вспоминают о своих словах. С адвокатом я расплатился его монетой.
– Вау, классно! Такой человек, как вы, начинает работать за такую незначительную сумму! Завтра я приношу вам в офис пять тысяч – и начинаем работать!
Две недели, которые я самоуверенно определил на покорение североамериканского континента, заканчивались, и я вынужден был признать: а воз и ныне там. Наш знаменитый композитор и шоумен Юрий Чернавский, гордый своими успехами, приехал покорять музыкальный Голливуд, но был более реалистичен и свою формулу успеха для русского в Америке выразил так:
– Олег, нужны пять лет непрерывного труда и самопиара с поддержкой сильного менеджера.
Той славы и известности в Голливуде, о которых мечтал Юра, он так и не достиг, а для меня его формула оказалась справедливой.
Old american bitch
В первую очередь, на меня обращали внимание пожилые американки, которые уже престали играть в идиотскую американскую игру Hard to get. По правилам этой игры ты не должен показать, что женщина интересует тебя не только как продавщица магазина, партнер по бизнесу, соседка в театре или знакомая знакомой, но еще и как ЖЕНЩИНА. Женщины придерживаются этой формулы так же неукоснительно. Правила просты и, по-моему, почти невыполнимы. Американки до сорока пяти лет делают карьеру, а потом у них начинает рвать башню, и они идут танцевать канкан. Как живут женщины до сорока, изображая ледяную глыбу, не знаю, но смею с достоверностью доложить, что мужчины пуританского общества Америки, пригласив барышню в ресторан, дрочат в туалете, чтоб (упаси боже!) не выказать к ней своего интереса. Я никогда не играл в такую игру, и в этом смысле американцем становиться не собираюсь. Мое обычное расположение к людям без разделения по гендерному признаку приносило мне не только радости, но и конфузы.
Как-то в первые недели своей американской жизни я ехал по прекрасным дорогам Лос-Анджелеса и решил подвезти голосующую бабушку. Настроение счастливое и беззаботное, в руках учебник английского (с ним я не расставался первые месяцы); и сам я простой и добрый, как Юрка Гагарин.
– Hello! Do you need a ride?
– Yes.
– We have a beautiful day today!
Что прочел, то и сказал. Бабуля смотрит на меня как-то странно и спрашивает:
– You want a hand or head?
Мой английский дал сбой, говорю, мол, не понимаю тебя, добрая американская бабушка. Моя попутчица, которая уже успела развалиться на кресле, не растерялась и показала жестами. В такие моменты я, конечно, начинал говорить по-русски. Прости, говорю, бабуля, в твои семьдесят пять нужно больше ходить пешком… С тех пор я перестал подсаживать кого бы то ни было.
Но приключения с американками только начинались. В последние дни своего двухнедельного победоносного шествия по Америке я решил еще раз самостоятельно поездить по киностудиям. Результат не замедлил сказаться.
Два огромных здания Cоlumbia Pictures были для меня храмом, центром легендарной мировой кинокомпании. А раз так – я должен быть в этом центре. В который раз я поднялся на какой-то этаж и пошел бродить. Смотрю: как в сказке, открытая дверь. Захожу. В комнате сидят десятка два людей, все что-то печатают, разговаривают по телефону – обычная жизнь обычного офиса. На меня никто внимания не обращает, мало ли кого тут черти носят. Я мог бы забыть свои вопросы и свое поведение, но помню, потому что знал всего несколько фраз: «I want to be a star» и «I need to meet an agent». Представьте себе здоровенного детину, который входит в третьестепенную контору мегамонстра Cоlumbia и, уверенно улыбаясь, говорит эти фразы. Но мне было две недели от роду, ведь жесткий гордый бизнесмен и спортсмен остался в России, и потому было совершенно не важно, смеются надо мной или нет: у меня была цель, и я решил достигнуть ее во что бы то ни стало.
В мои слова никто даже не вслушивался… кроме одной дамы лет пятидесяти. Голодный, злой, типично американский взгляд женщины постбальзаковского возраста мгновенно сменился ни к чему не обязывающей улыбкой. Она подошла настоящей волчицей, которая уже знала наперед все поступки, свои и мои. На ломаном английском я объяснил цель своего визита. Моя волчица взвилась: она поможет, она устроит, она очень рада, она уверена в успехе… Какое расположение к моей персоне! Помню, как понимающе хмыкнула секретарша.
На следующий день мы встретились у проходной, и она повела меня по бесконечным корпусам, кабинетам и площадкам, киностудиям, павильонам и музеям этого мирка, города, со своей жизнью и смертью. Я был в восторге, именно такой экскурсии я ждал, именно с такого знакомства представлял начало своей новой жизни. Чудно, буду держать ее на расстоянии, буду флиртовать и улыбаться, а дальше – жизнь покажет. Но события разворачивались быстрее, чем я предполагал. Вечером мадам пригласила меня к себе на ужин, благоразумно сообщив, что собирает вечеринку, на которой будут ее друзья. Как говорил один мой знакомый: люблю групповой секс – всегда можно улизнуть.
Ее друзьями оказалась подозрительного вида парочка, которая при первом же удобном случае распрощалась, сославшись на оставшихся дома собак, голодных и несчастных. Мадам угощала меня полуторалитровой бутылкой Absolute, по-американски не заботясь о вкусной и обильной пище.
– У нас, – говорю ей по-русски, – даже такая Баба-яга, как ты, сначала Ивана-царевича кормила и поила, а потом еще и в баньке парила.
Я пил водку, после каждой рюмки с надеждой поглядывая на мадам, но красивее она не становилась. В какой-то момент я с ужасом подумал: «Олег, в кого ты превращаешься, ты никогда в жизни ничего не делал ради карьеры, а теперь решил измениться? Это мерзко и ни к чему хорошему не приведет». Не окончив начатого, я, как Золушка, с боем часов собрался и уехал. Пожалуй, это была моя единственная жертва Голливуду, мерзкая жертва. Не потому, что я предвзято относился к той женщине, а потому что шел на близость с ней, желая быть ближе к кино.
Сейчас, сидя в самолете, я пытаюсь сложить пазл моего прошлого, по отдельным крупицам вспомнить первые недели жизни на новом континенте. Я разрываю и складываю, улыбаюсь, заново переживаю каждый шаг. Я ничего не хочу изменить и исправить и, как переписчик древней летописи, готов сказать: аще писах – писах, от написанного не отрекаюсь. Но я всегда забываю то, что мне неинтересно, а потому совершенно не помню, как выглядела та дама из кинокомпании.
Америка, о которой сто лет назад мечтали гимназисты, где скрывались отверженные и непокорные, из-за океана представлялась моему поколению страной свободной любви и диких прерий. Прерии еще остались, они прекрасны. О поразительной и разнообразной природе северо-американского континента я, конечно, расскажу. Что касается секса, то более закомплексованных людей, чем в Америке, я нигде более не встречал. В России очень остро стоит проблема разводов, там – убийств на семейной почве. Люди боятся судов и, как в кино, убивают своих полюбовников и благоверных по любому поводу. Либо жесткое порно, либо жесткий пуританизм. Однополая любовь в какой-то момент стала более комфортна. А те, кто все еще не бисексуален, жеманно намекают на возможность такого опыта. Мне всегда хотелось сказать: господа, вы просто плохо знаете женщин! Это сокровище и награда сильному полу. Если вы разочаровались – не уставайте очаровываться. Все мои разочарования имели причину, все очарования были необъяснимы.
Каждый мужчина время от времени вспоминает женщин, с которыми он был, каждую он помнит, помнит телом. Спустя год после моего приезда я позвонил той даме из кинокомпании. Она сказала, что знает о моих успехах и рада за меня. Мужчинам тоже хочется чуть-чуть порисоваться, а тогда я жил в диком Техасе и не то что увидеть знакомого – позвонить было некому. Вот я и позвонил: ей и агенту, который когда-то посоветовал мне выучить английский.
Ванька-купец
В Америке у меня не было никаких документов, кроме русского паспорта и нескольких особенно полюбившихся «ксив». Дикие девяностые славились хождением самых разнообразных документов, от смешных до устрашающих. У меня был целый чемодан различных удостоверений, которыми я прикрывался в разных ситуациях.
Однажды мы с друзьями поехали из Нижнего Новгорода в Москву выбирать подарки нашим женам и девушкам. Остановились в гостинице «Россия», которую я ценил за красивый вид на Кремль из окон верхних этажей. В тот приезд мы особенно хорошо погуляли, и я вместо Варварки поехал по Ильинке, въехал на Красную площадь и вместо гостиницы «Россия» оказался у Спасских ворот.
– Что-то непохоже на гостиницу… О, а вот и милиция, надо спросить! Скажите, как проехать к гостинице «Россия»?
– Ты знаешь, где ты?! Ты на Красную площадь заехал!.. Под кирпич! А под кирпичом…
– Спокойно, – говорю я, – я законы знаю!
И показываю совершенно офигевшим ментам удостоверение помощника начальника прокуратуры Нижегородской области. Что творилось с несчастными ментами и почему они сразу не открыли огонь на поражение, сказать не могу. Как мне рассказывала гоп-команда, сидевшая в машине и дружно гоготавшая, своей наглостью и огромной скоростью, с которой мы появились и исчезли, мы просто не оставили им времени на реакцию.
В России я всегда ездил на простых машинах, ибо был уверен, что не стоит привлекать к себе лишнее внимание. Последние годы российской жизни я ездил только на «девятках», но менял их каждые два месяца. Первая машина появилась у меня сравнительно поздно, в двадцать три года, а еще через год Валера Зимаков купил мне права. Первая машина, прозванная «братской могилой», была списанная из автопарка «Волга». На ней всем офисом мы ездили, поджав ноги – днище было совершенно прогнившим. Все в этой машине держалось на проволоке и честном слове. Вокруг меня люди рассекали на джипах, но мне понты тех лет были не интересны, к тому же к технике я всегда относился более чем равнодушно. На «Волге» я проездил примерно год, и не проходило дня, чтобы от нее что-нибудь не отвалилось. В конце концов мне это надоело, и я взял водителя, поручив ему следить за машиной. Он пришел в ужас, когда на трассе у нас отвалился бензобак и я прикрутил его проволокой…
– У нас так тренируются спортсмены! Я заводил тонную машину в горку с толкача. Ноги качаются нереально! Я разгибал крылья и бампер, выгибал спиной помятую крышу – силовой экстрим, – когда я рассказывал такое в Америке, звучало это подчас неправдоподобно.
С «Волгой» связана и еще одна история. На зимней трассе кто-то впереди резко затормозил, и я, не справившись с управлением, перевернулся. Мимо проезжал ментовской уазик, из которого лишь высунулась физиономия и, увидев, что я жив-здоров, не сбавляя скорости, проехала дальше. Такое отношение при исполнении служебных обязанностей я забыть не мог. Два года нижегородская милиция отрабатывала свою халатность: когда меня останавливали дорожные службы, я показывал удостоверение помощника прокурора и запевал трагическую песнь о том, как я, истекая кровью, лежал на трассе, а мимо проезжали колонны милицейских машин. Стражи порядка конфузились за просчеты своих коллег и отпускали меня с миром. Эта история хорошо действовала, но была слишком запоминающейся, и, когда я рассказывал свою сказку по второму кругу, они бесились.
К счастью, достаточно нескольких рюмок, и меня тянет в сон. Но не таков был Сапуняша, который пил в промышленных дозах и становился только собраннее. О его деловитости после литра ходили легенды. Однажды ко мне в Новгород на квартиру, которую я специально купил для пьянок-гулянок, приехали саровские. Все выпили. Я пошел спать, а ребята – за куражом на местную дискотеку. Беспредельщик Бессмертный схлестнулся с местными и очень серьезно покрушил человек шесть. Моих ребят покрутили. Со стороны за происходящим наблюдал бесстрастный Сапуняша, выпивший к тому времени около двух бутылок «Абсолюта». Нормальный человек давно бы умер, но не таков был наш герой. Андрей резко подошел к ребятам из УБОПа, сунул удостоверение отдела по борьбе с международным терроризмом.
– Так, что вы себе позволяете!
– Что позволяем?
– Я тут ловлю большую рыбу, а вы всех распугали, занялись мелкой сошкой, против них и дела-то не возбудить. Шваль! – прорычал он и, уже уходя, зло добавил: – Так, этих всех отпустить и строиться на улице!
