Четвёртый день: слить ведро, брыкаться, пить, есть. Насечка на бедре, поглубже, поори ещё. Браслет на кисти натянут, слегка врезается в кожу.
Ест Гео много и молча. Он крайне испуган, но это не страх зверька, угодившего в клетку. Гео боится разыгравшегося аппетита.
Гео превращается в Жору.
Слава щёлкает рубильником и как бы сам просыпается. Спроси у него – так даже не вспомнит, как машину ведёт, как гаражному охраннику машет на посту, а пробки были? сколько в баке?.. Живёт ли Слава вне дела?..
Он вынимает кляп. Пахнет кислой слюной. Жора облизывается. Рубашка на пузе разошлась: две пуговицы не выдержали напора тела, вылетели пробкой.
– Хочешь перекусить, Жор?
Молчит, лишь глаза лихорадочно блестят. Он пьёт без воронки, жадно и шумно.
– Согласись, кушая мои хлеба, ты приобщаешься к моему делу? Ты ведь за меня теперь, Жор?
Под щетиной на подбородке виден лишний бугор кожи. На шее закладывает складки, особо заметные, когда Жора поворачивает голову.
– Следи за мыслью.
Жора хмурится. Трудно собраться, он сутками сидит в темноте. К тому же сегодня он не ползал по полу, кровь застоялась, котелок не варит.
– Этот хлеб, – пекарь достаёт из авоськи ароматную буханку чёрного, – мой рукотворный. Ты скажешь: звучит эгоистично. Соглашусь. “Сам сделал!” – так про хлеб никто сказать не может. Если копнуть глубоко, в нём история нашей земли. С чего начинается родина? Её благость и богатство заключено в земле, а на земле – вода да зерно. А у того исключительная природа. Геном пшеницы, например, в четыре раза сложнее человеческого. Хранит в себе уйму жития. Также в хлебе, кроме исконного сырья, есть труд селекционера, агронома, сеятеля. Не последние люди в нашем деле…
Буханка в руке плавает по синусоиде и расцветает среди запахов гаража. Ноздри пленника раздуваются. Помутившийся взгляд не поспевает за хлебом. Внутренние часы Жоры сбиты, считает, что минул месяц с той поры, как Слава оглушил его на парковке и запихал в “девятку”.
– В хлебе есть и труд косарей, землепашца, комбайнёра. Рабочей братии всех времён. Потом поучаствовал завод. Молотьба, мукомольня, очистка, обработка, сортировка…
Кожа вокруг браслета покраснела, а нити глубоко впиваются в запястье. Жора на верном пути, можно индикатор срезать.
– Помахай рукой, отекла же.
Слава прячет хлеб за спиной, а взгляд Жоры по инерции упирается ему в грудь.
– Поэтому суть такова: ты вкушаешь квинтэссенцию своей жизни и жизни предков. Они вытеснили племена с этой земли тыщу лет назад, так? полили почву кровушкой? взялись возделывать? Пожинай их плоды – ешь. Они грешили? Ешь. Они любили? Ешь. Они здесь усопли? Ешь. А теперь взгляни иначе, – он щёлкает пальцами перед носом мента. – Ешь! – это мои руки мяли тесто. Ешь! – это мой ум исчислил, взвесил и смешал сырьё. Ешь! – это моя душа в клейковине.
И Милы. И многих-многих других.
– Чего ты от меня-то хочешь? – хнычет Жора.
Слава напоминает ему про жену. Про джип четы Хлыстуновых (Кто? – Хлыстуновы. – Кто?! – Отец Сергий. – А-а!..), про суд.
– Эй, мне капитан приказал! – вдруг доходит до Жоры. – Мне было распоряжение: пропустить, понимаешь?!
И эхом бежит по углам: “…понимаешь?! ешь!.. ешь…”
Дверь захлопывается.
Голод.
Казалось, он взглядом уже выпотрошил авоську.
– Давай снимем ботинки.
Ноги посинели, распухли: пока шнурки не содрал – ботинки как приклеенные сидели. Жора разбух мокрой губкой.
На глаза, которые неделю назад жгли ненавистью, наплывают щёки. Пекарь сбрасывает тросы, роняет пленника на пол. Руки его липнут в покатых плечах, словно в тесте. Жора кулём падает на бок, и доска под ним жалобно трещит. Набрал тридцать кило, ожирение второй степени. Увалень, он умоляет молча.
Слава кормит Жору с руки. Слава – весь внимание, готов отпрыгнуть к кочерге и огреть. Но Жора просто ест лёжа, закатив глаза и дрыгая вторым подбородком. Ему не до разминки и уж точно не до побега.
– Хорошо, Славян, – чавкает.
Аж румянец выступил. Чёрные крошки катятся по обвисшей груди. Рубашка распахнута: кожа в белых шрамах растяжек.
– Надо ж, поправился! Жена-то не узнает. Про тебя уже писали: мол, пропал без вести, любые сведения.
– Так ты ж меня выпустишь? Булочник?
– Выпущу, Жора. Голова не болит?
– Давление подскочило и жарко очень. А когда выпустишь?
– Не говори с набитым ртом.
– А беленький есть?
– А то, – Слава бросает булку белого ему на колени.
Беленький слабее действует, чем ржаной, потому что пшеничную муку Слава в магазине покупает.
У Славы мурашки по коже. Поставь его в таком психическом состоянии, с Милой за плечом, на массовое производство – и псих целый город накормит утренней выпечкой, и население перережет себе глотку от свежих партий с палет: ржаной безысходности, пшеничной тоски, слоёной пустоты. Вам полбуханки или целую?..
Рожа у Жоры поглупевшая и радостная.
– Ты реально мастер, Славян. Я вот в обычном магазе такого не видел.
– Так везде из замороженного теста делают, – Слава прислоняется к стене, смеживает веки и вдруг, найдя собеседника за долгие месяцы, с трудом, но болтает. – Бесчеловечный подход: народа много, времени мало, прибыль надо держать – вот и фигачат полуфабрикаты на индустриальных дрожжах, с улучшителями, разрыхлителями. Общая химоза, общий дизайн – ни капли своего личного. Накормят людей и удивляются, почему люди сами как полуфабрикаты? Кормят потому что не хлебом, а хлебобулочным эрзацем. И отношения у людей стали замороженные. Чувства – полуфабрикаты. Дети рождаются замороженными изделиями, речь функциональная, раз-два и запятая. И что теперь? В печи вас разогревать, допекать? Или заново вас вручную готовить?..
Жора выслушивает с отпавшей челюстью.
Звучит – хоть с клироса вещай! Но непонятно.
– Про химию ты верно заметил, Слав. Я в газете читал, что трупаки разлагаются дольше, чем раньше. А знаешь почему? Потому что вся еда на консервантах. Вот зачем это надо, а? Зомбей заготавливают впрок?
Живот у Жоры растёт, как у набравшегося крови комара.
В кресло мент заползает сам.
– А что завтра будет, Славян?
– Завтра пойдёшь ко мне, помоем, взвесим, одежду найдём.
– А домой?
– Сначала найдёшь мне Хлыстуновых.
Жора, конечно, здорово изменился за неделю, но в мыслях – рефлекс! – всё равно мелькают деньги. Он людей только за деньги ищет, но… эта корка в пекарской ручище… и запах… Тык-тык, мигают глазки, тык-тык. Ладно, разок можно и за хлеб поработать.
– Тот батюшка?
– Христом да рублём, Жора.
– Завалить его? или сам?.. Слав, а дай ещё?..
На вас покушалась когда-нибудь булочка?
Пирожок, ватрушка, пышная слойка? Хлебобулочное изделие, оно прикидывается подарком, взывает к генетической памяти обликом и запахом. Слава сам работал над выкладкой выпечки, учил персонал, знал, как представить эффект: чтоб тёплый свет, и помещение обить деревянными планками. Палитра запахов сама заиграет, если ты здесь же, за стеной, готовил по полному циклу, а не замороженный продукт у оптовика взял и разогрел. Выпечку надо расставить кавалерийской шеренгой, брать соблазнённого покупателя в удвоенные клещи зеркальных отражений, и чтоб базовая сосновая нота хлебного стеллажа держалась в тиши остывания, держалась как штык.
Жора это знание отчасти в себя вобрал. Опосредованно.
Жора одет в мешковатое хламьё в стиле хип-хоп, для подростков-акселератов размера икс-икс-эль, детей же химией пичкают, чисто полуфабрикаты, прав Славян. Носит ещё очки на пол-лица, кепарик, он, в принципе, и без одежды сам на себя не похож, но страхуется. Жора в подземном переходе на Сенной накупил дешёвых подарочных коробок, ленты бантиком. А к порогу Хлыстуновых принёс их и стал караваном выкладывать.
Коробку на коврик у парадной двери.
Коробку в коридоре, ближе к лестнице.
Уголок коробки чтоб торчал у ступени, и вниз коробку, и ещё одну… Сюрприз. Это самая тупая замануха, а вот поди ж ты – на баб действует независимо от возраста и ума. Меж коробок сыпет конфетти, блёсток, распыляет женские духи: типа тут не опасно, слышишь, женщина? Тут не потным боровом пахнет, а женщиной, такой же, как ты: “лё амбре”? “фемме роча”? Короче, Рита, жмапель Жора, считай, полгода минуло, а мент всё-таки тебя тормозит.
Нажать на дверной звонок. Соловьиная трель: утю-тю-тю-тю-тю. Жора спускается на половину пролёта вниз. Занимает выжидательную позицию в нише для хранения велосипедов и колясок. Втянуть мамон! Держаться спиной к камере наблюдения, и здорово, что консьержа отвлёк один школьник за косарь, но времени в обрез.
“Ого, эт что? – пронзительный голос Риты Хлыстуновой. – Нин, ты? У племянницы день рождения-то завтра, Нин! Ха-х, ну надо же… вот ты выдумщица! Голос хоть подай; что тут у нас…” – и Рита приближается. Лишь бы батюшка не выскочил. Отец Сергий может оказать сопротивление. Жора ему и в хлебосольной ипостаси не противник, батюшка на хлебе и кагоре разбух ещё в семинарии, а стрелять нельзя.
Рита ступает на лестницу. Она в шёлковом халате и махровых банных тапочках, от бабы идёт старый эффект, как если бы звезда потухла, а свет на землю ещё льётся. Рита скукожена временем, каре молодит вполсилы, крашенная в платину, высушивается как урюк, ноги костистые, колени бугристые, а вот властность, наоборот, всё больше прёт. Полюбовался и хватит. Жора наваливается, облепляет её, зажимает рукой рот, она кусает, а ему не больно, лапа у мента из многослойного теста, а глазки – изюм в подгоревшем мучном разрезе, крик тонет, глохнет в мягком его теле, тонкая Рита – толстый Жора: бритва и булочка.
Жора шепчет на ухо: заткнись, убью нахер. Не работает. Тогда чуть приотпустил и – опа – дубиночкой под затылок. Уф. Согнуть бабу, запихать в хоккейную сумку. Третий этаж. Второй этаж. Первый этаж. Уф. Глядь в вестибюль, а там в окне: благообразный старик-консьерж над пацаном склонился, осматривает его ногу, это специально, чтоб отвлечь, ногу намазали свиной кровью, мол, школьник упал с велика, надо помощь оказать, и ничего, что он не местный… Что с лифтом? Вжух: “…двери закрываются…” Значит, народ на лестнице не покажется. Пора.
Жора выходит.
Чпок! – сумку в салон назад, проверить: руки связать, ноги связать, рот заклеить, мешок на голову, делов-то, и закрыть с щёлочкой.
Жора выруливает с парковки. Ему не нравится эта тачка: тесно в салоне и обзора маловато. Дело, правда, не в кузове, это щёки просто к глазам подбираются, веки тяжелеют. Но Жора пока и тело считает за чужую машину, верит, что форму тоже можно продать, а приобрести получше, через диету там, тренажёрку… За кольцевой он поменяет машину. Повезёт груз в одну избу рядом с посёлком, которую Слава наметил. Закрытая заброшенная шашлычная с вывеской “Дон Хосе”. Азербайджанцы держали, что ли.
Он сам себе кивает: не дома же людей мучительно убивать.
Жора понятливый. Жора хочет есть.
“Дон Хосе” немало портит вид из окна. Не зря Мила рвалась его сжечь втихаря, а Слава её сёк и приструнял. Кафе прям на трассе Питер-Всеволожск, от дома, может, полкилометра, а от кенотафа вообще рукой подать. Если кафешку всё-таки поджечь, ветер мигом швырнёт пламя в поле ржи. И погорит этот дикий треугольник сухостоем вплоть до ровных грядок, где выращивают капусту со свёклой, до оврага и ограждения трассы.
А стела с гравировкой “Мила” не погорит.
Слава идёт мимо шиномонтажа и продажи запчастей для фур. Пинает треснувшие шишки, вздымает пыль, щурится в зное, наконец-то лето в Питере. “Дон Хосе” собрали из клеёного бруса, а где не хватило – тупо вагонка. Пологое крыльцо: перила отломаны – торчат жалкие пеньки, на ступенях смазанные следы крови. Окна фасада щерятся битым стеклом. Рядом пустующая конура: на цепи ещё нежится дух кавказской овчарки.
Жора не чует, а Слава чует: псину тоже в поле завалили, да, Мила?
Агась, бобика там в клочья мудак один из ружья, я тебе показывала.
Жора прикипает взглядом к пластиковому пакету с последней буханкой. Почему не в авоське? Чтоб зря запах не тратил? Какой-то опасный хлеб? С ним что-то не так… Сердце прирученного мента бьётся в невыразимой тревоге. Подсказывает, что это последний хлеб на свете, а там конец. Сердце знает, а ум пока в отключке, пенится, клокочет.
Входят.
Рита Хлыстунова сидит на стуле посреди залы.
Пекарь стягивает мешок, вынимает кляп, подтирает ей слюни, осматривает.
– Ты этим её не вернёшь, Слав, – говорит Рита Хлыстунова.
Жора, как южный джентльмен, цокает языком от восхищения: истинная бизнес-леди на переговорах. Глядь на халат: даже не обоссалась по пути. И Славу не боится, хотя видок у булочника – лучше объехать и перекреститься.
– Я ни о чём не жалею. Лёша тоже ни о чём не жалеет. Это происшествие; так сложилось. Слава, я не справилась с управлением, было мокрое покрытие, твоя жена могла уйти правее. Я говорила тебе тогда. Говорила на суде. Мне не западло повторить, но извиняться я не буду.
Жора аж присвистывает: ну, мать!
– Выйди, посторожи.
Жора дуется, выходит, обволакивая плечами дверной проём, как улитка.
– Что скажешь? – сипит Слава, оглядываясь через плечо.
Пальцы его тарабанят по пакету какой-то повторяющийся ритм.
– Ты болен, ты сам себя допёк, а ведь такой молодой. Ты ещё можешь жизнь заново начать. Найди жену, нарожай детей. Да что там! – хочешь, я с юристами подумаю, как бизнес тебе вернуть? Ты больше той сетью не владеешь, да?.. Могу инвестировать в новую. Знаю, что ты талант, тебя уважали, хотя ты долго не окупался.
Слава кивает, вынимает из пакета хлеб, нож, режет корку.
Равномерная пористость мякиша: не крошится, не липнет, эластичен. Он похож на соты медоносного улья и так же хранит сладость и жало. Хлеб в меру влажен, правильной формы, без пятен и пузырьков. Корка чёрная и твёрдая. Изгибается выжженной, усыпанной золой и пеплом бранью. Но – ни подгорелостей, ни каверн и пустот. Взрытые окопы и воронки от снарядов давно смешаны, растёрты старательной рукой. Лишь пряные семена раскатаны поверху корки: картечь кориандра.
Пороховой дым войны и кислая горечь утраты.
Бородинский.
– Хочешь, Слава, – приведу сюда Лёшу? Одного? Звонок – и он примчится. Потолкуете как мужики, а? Лёша – светлый человек, он меня простил, он себя простил. Дай позвонить, Лёша и тебя простит.
