– От души, Витос, – Паша порядка придерживался и за доброе благодарил.
Так надо. Пусть шнырит этот Витос на посылках у него и мелких нуждах, пусть молодой совсем каторжанин и сидит за что-то несерьёзное, но гадкого и подлого за ним нет, потому говорить надо с ним как с человеком. Придёт время, и Витос понадобится.
Умывался Паша Старый каждое утро, тщательно выбривал сухое морщинистое лицо, со впалыми щеками и острыми скулами. Приглаживал ладонью редкий ёжик жёстких седых волос. Разглядывал себя в небольшое карманное зеркало. Возил он его с собой без малого пятнадцать лет, сберегая на этапах от лютых шмонов и не променивая ни на что даже в самые голодные дни.
День наступал солнечный.
– Лета нет, баб нет, бабьего лета нет, эх ты, доля моя воровская, – прокряхтел Паша, – совсем старый стал, помереть бы хоть в тепле, до осени дал бы Бог не дожить, не хочу в холоде помирать…
Лукавил, не собирался он помирать.
– Так ты всю жизнь Старый, – хохотнул Витос.
Сам то он из новых, родился после Конвенции, но лукавство бывалого вора чуял. Потому и был рядом, что чуять умел.
Мало таких стало, понимающих, чтобы старый арестантский уклад чтили. Всё больше перемешанного молодняка, азиаты, китайцы, латиносы даже. И африканцы. Тяжело было, но научился он их так называть. А как иначе, назовёшь по-старому, негром, – возмущение будет ненужное, зону на ножи поставишь. Много их. Дерзкие. С каторжным людом менялись и вертухаи. Каждый народ привёл с собой своих.
Но каторга вековая своё берёт. Потрутся новые арестанты углами, упрутся лбами, порежут кого или опустят, ответку словят и к нему, старому вору в законе Паше Старому приходят. Кто за советом, кто за малявой, чтобы на этап с рекомендацией от воров, правильно и ровно поехать, а главное – за справедливостью. Ведь понятия каторжанские устроены на крови и от крови призваны уберечь, чтобы всем было ясно, что можно, а за что спрос будет воровской.
Старым Пашу и вправду стали называть с первой ходки, когда было ему ещё семнадцать. Человек он был уже тогда серьёзный, мелочью не промышлял и работал с люберецкими, крышу делали коммерсам, доили их потихоньку, грамотно, чтобы насухо не выдоить и в обиду другой братве не дать. Взяли его по заяве одного такого: решил торгаш крышу сменить на ментовскую – и сменил. Крыша потом его выпотрошила и тоже в зону определила, за ненадобностью. Так где-то и сгинул бедолагой. Вечная судьбина лавочника российского – или братва обчистит, или менты посадят. Тоже обчистив, вестимо.
Когда Паша попал в первую хату в Бутырке, оробел было. Да и как не оробеть, когда тридцать малолеток рядом с тобой за жизнь бьются круглосуточно и спят по очереди. Но за него пришла малява от смотрящего, что, мол, стремяга, понимающий и уважение от братвы имеет. Стало спокойнее, косые акульи взгляды ушли. Люди начали приходить с вопросами. Паша, когда думал, молчал и морщил лоб, что делало его старше на вид. Погоняло Старый оттого и прикрепилось. Тюрьма-старушка дала погремушку. С ней он и жил свою блатную жизнь, а иной жизни не знал.
Под именем Паша Старый его и короновали во время третьей ходки. Вышла она тяжёлой: выпала ему омская тюрьма, специальная, для перевоспитания таких, как он. За весь срок – без малого семь лет – Паша не видел своего лица в зеркале, не давал хозяин крытки такого послабления. После того срока Паша долго был на воле, а когда заехал снова, зеркальце заимел сразу. С тех пор и берёг.
Не было в той омской тюрьме и горячей воды, потому после Паша Старый ценил её особенно.
– Дай полотенце, – попросил он Витоса.
Повязал полотенце вокруг выступающих тазовых костей и омыл грудь, тощий живот, побрил подмышки. Торопиться было некуда. День как день. На работу старый вор в законе не ходил. Не по понятиям. Начальники иногда менялись, некоторые пробовали установить порядки, как правилами положено, но зона начинала волноваться. Паша это умел – сделать так, чтобы люди волновались. Его оставляли в покое, наступало спокойствие и в зоне. Людей привозили много. Увозили меньше: они работали, валили лес, болели, умирали. Иногда их освобождали и отправляли куда-то – не домой, потому что домов прежних больше не было, менялось всё.
Всё чаще те, кто уезжал, писали ему малявы. Благодарили за наставления и помощь. Появились и те из новых, кто хотел стать как он. Стремились. Таких стремяг Паша Старый отбирал придирчиво. Нерусь, ворчал иногда про себя. Но только про себя.
– Что, Витосик, жизнь ворам? – спросил он у парня, забравшего у него полотенце.
– Вечно, – быстро откликнулся тот.
– То-то, – довольно проговорил Паша Старый и пошёл делать себе чай.
Живёт ход воровской. Постоит ещё уклад.
Чай Паша всегда заваривал сам. Ложась спать вечером, он начинал ждать этот ритуал перед новым безликим тюремным днём, таким же, как тысячи прожитых и тысячи – а как жить-то хочется – впереди. Были времена совсем тёмные. Как пришли новые порядки, воры стали собираться на сходки. На многих сходках Паша Старый побывал и сам собирал три раза. Никто не мог сказать ничего ясного, да и не знал никто, что сейчас ясное, а где оно – тёмное. На ощупь по сумеркам бродили.
Потом воры стали пропадать, один за другим. Сначала самые жёсткие, на ком крови больше. Она на всех больших блатных есть, кровь. Но понимать надо, на ком она по нужде, по людской правде, не от пустой тяги к мокрому делу, а на ком от страстей и от корысти. Потом стали из виду уходить те воры, что на воле. Не брал их новый порядок, не принимал к себе.
Паша Старый в ту пору тоже был на свободе. Святым он не был, да и не мог быть, страх чуял, но понять не мог, когда его черёд придёт. Потом пришло ясно в мозг: пока не знаешь, кто смерть твою принесёт, остерегаться надо всегда. Много новых людей стало кругом – и лихие люди вместе с теми, другими, прибыли. Узкоглазые, загорелые, тёмные, светлые. Всякие. И у всех свои понятия и свои блатные. И их тоже новый порядок не хотел себе брать. Они тоже стали пропадать, но приезжали и приезжали другие, потому убыли заметно не было так, как в исконной братве.
Тогда решили на сходке семь воров в законе, больших, в авторитете воров, настоящих, что они из кластеров уйдут. В рудники и на лесоповалы – трудовые подкластеры.
– Как ни называй, – сказал тогда Максуд Казанский, – а где мужик за пайку гробится – там зона.
Зона, а то как же. Только снова сумерки – кто за что там оказался, никто толком пояснить не мог. И менты бывшие, и налётчики, и интеллигенция, и господь знает кто, и не приведи господь знать кто – все вместе. Всем пайка и кайло. Или пила с топором.
Одно радовало. Каторга осталась каторгой, прав был Максуд, мудрый татарин. Бараки, подъём-отбой, а между ними трижды баланда, кипяток в алюминиевых кружках и работа без предела и продыха. А значит, тут старому укладу и жить-выживать.
– Чифиришь? – раздался голос сзади.
Не Витос. Не арестант.
– Не пью я этой дряни, начальник, знаешь ведь, – ответил Паша не оборачиваясь и снимая чайник со старенькой электрической плитки.
Не торопясь, развернулся, поставил чайник на крепкий дубовый стол. Достал из шкафа на стене мёд в глиняном кувшинчике.
– Угостишься, Григорий Игнатьич?
– Ну а что нет? – ответил кум, вице-шеф подкластера Хромов, – у меня и ложка с собой.
Рассмеялся. Он и вправду держал в чехле на поясе ложку. И нож. Север, лесоповал, где поесть придётся – неизвестно. Ложка своя нужна.
У Паши Старого тоже был чехол для ложки. И финский нож у него был, но, понятное дело, без чехла. Где хранил – менту знать не надобно.
– Что ж распустил шнырей-то? – спросил кум серьёзно, когда отпил чая из кружки. – К тебе мент заходит, а ты булки расслабил, не ждёшь.
– Так это ж ты, – усмехнулся Паша, – и не со шмоном, а с ложкой.
Хромов знал, что это правда – блатной владел информацией обо всём на зоне и попасть к нему незаметно невозможно. Да и не нужно пытаться, только людей беспокоить зря. Странная ситуация. Вроде до Паши этого были здесь всякие бандиты и пытались внедрить изживаемые криминальные понятия. Всё это происходило под плотным оперативным контролем, благо современные технические средства позволяют контролировать все помещения хоть визуально, хоть путем аудиофиксации. И конфиденциальный агентурный аппарат в изобилии. Потому нейтрализовывали таких «лидеров криминальной среды» быстро и рутинно. Кого в строгую изоляцию, кого компрометировали, кого через методы физического воздействия пропускали. Ничего нового, но всё действенно, прошло через ГУЛАГ и ФСИН, а потом прекрасно прижилось в новом пенитенциарном мире.
Но вот приехал этот Павел Огородников по кличке Паша Старый, и всё стало иначе. Работать он отказался, но с этим пришлось смириться – тут же вокруг него образовалась группа приверженцев, которая официально заявила о безусловной поддержке прав человека и солидарности с осуждённым Огородниковым, а неофициально – что вскроют себе вены всей толпой.
Казалось бы, тут и начнутся беспорядки, но нет. Как-то всё стало налаживаться само собой. Зыбким виделся этот порядок, временным, неверным, но всё кругом было таким. Потому посовещались они с шефом да и оставили осуждённого Павла Огородникова в покое. До поры. И вот теперь появились вопросы. Всего два. Но каждый из тех, что нельзя оставить без ответа, хотя ответ может изменить всё.
– Хороший мёд, – похвалил Хромов.
– Хорошие люди собирали, – ответил Паша, пристально глядя на него, – ну говори, с чем пришёл, кум. Нам друг с другом чаи гонять без серьёзного базара нельзя. Люди не поймут. Ни твои, ни мои.
Григорий Игнатьевич зашевелил крепкими пальцами, а затем сцепил их перед собой и положил руки на стол. По имени-отчеству называть его дозволялось немногим осуждённым. В этой колонии только Павлу Огородникову это сходило с рук, и только в личных беседах. Приходилось успокаивать себя: оперативная работа иногда требует отступления от правил.
– Такое дело, – начал он.
И остановился. Ну никак не вязалась проблема, которую он сейчас должен был изложить, с видом этого худого и высокого человека с лицом классического старого зэка из учебников – жёсткие глаза над впалыми щеками и прокуренные до ржавчины пальцы.
– Говори, – мягко сказал Паша.
Кум вздохнул и быстро заговорил:
– Есть сведения, что ты получаешь информацию из-за пределов подкластера с использованием служебной оперативной телефонии. И передаёшь. Что у тебя налажены каналы связи с другими так называемыми ворами в законе. Им ты тоже технические каналы передачи данных наладил.
Паша рассмеялся:
– Я ж даже чайник на плитке грею до сих пор, не могу нагреватель квантовый включить, ты чего, начальник? Путают тебя нелюди.
– Может и путают. Но вот стал я к тебе присматриваться. Вокруг тебя же не только блатные. Интеллигенты, писатели разные. Инженеры есть. Учёные. Ты ж всех пригреваешь, кто тебе нужен. А вот зачем тебе инженеры и учёные? Вопрос.
– Ровные мужики всегда поддержку людскую имеют. Воры их чтут, без них уклада нашего нет.
Паша встал, говорить на эту тему он больше не хотел.
Хромов закряхтел. Знал, что об этом можно больше не спрашивать. Не скажет.
– Плохо, – проворчал он.
– Ещё что у тебя есть ко мне? – резко спросил Паша.
Вице-шеф подкластера встал, одёрнул форменную крутку. От деланного добродушия на лице ничего не осталось. Перед Пашей Старым стоял враг – жестокий и видавший кровь. Которую сам и пускал.
– Расскажи мне, о чём ты с Трофимом Ивановым говорил за неделю до его побега, – коротко потребовал он.
Глава 3
Сила и бессилие
Денис Александрович попросил всех выйти. Ситуацию следовало обдумать самому, и обдумать тщательно. Торопиться не надо. Уже не надо.
Нет, такого случиться просто не могло. Безусловно, волевой выход агента из сложной оперативной разработки возможен, такие риски всегда закладываются в планирование, но для того и существуют системы подготовки, тестирования, психофизиологические исследования, испытания и проверки внедряемого, чтобы подобного не случалось. Современные методы – те, что пришли с новыми спецами, и родные – проверенные, вековые. Денис Александрович не сомневался ни в первых, ни во вторых. Невозможно обмануть эту многослойную систему. Что-то должно было случиться существенное, и случай этот не уровня инцидента. Много серьёзней. Полноценная внештатная ситуация. И ведь известны все возможные причины, всё продумано в профессии Дениса Александровича до мелочей, не абы кто – институты продумывали и практику изучали, а её тысячи томов, этой практики, даже свитки пергаментные и таблички глиняные на эту тему сохранились.
Люди думать ещё не умели, когда следить друг за другом начали. С дерева подсматривать, из кустов поначалу, а потом научились работать с хитрецой, обманом – зайти в город под видом торговца, чтобы оценить изнутри обороноспособность в деталях, или спецназ в коне деревянном за стены крепости доставить. Специальная операция полноценная. Разведка и контрразведка появились раньше письменности, задолго до томов, свитков и табличек.
Потому и думал Денис Александрович над тремя возможными вариантами того, что могло произойти с его сотрудником, – предательство, разоблачение и смерть. Последний вариант, к слову, не худший в такой ситуации. Приемлемый. Самый приемлемый для всех.
Конечно, мог агент выгореть эмоционально и уйти со связи, но тут случай явно не тот. Молодой опер, думающий, инициативный, принимал активное участие в разработке и планировании внедрения.
Но не это точило изнутри по-настоящему. Был фактор важнее, именно он останавливал мысль Дениса Александровича, не давал завершить логические построения, сделать вывод и дать команду. Единственно возможную. Этого пропавшего со связи сотрудника принял на службу он сам. Его и ещё нескольких, всего семерых избранных в том наборе. Четыре парня и три девушки. Пять из этих семи стажёров к работе «в поле» оказались непригодны и растворились в аналитических и статистических службах. А вот Мария Кремер и Станислав Соколовский себя нашли.
Эта мысль была дерзкой изначально. Когда Денис Александрович впервые задумался о вербовке и привлечению на службу особо одарённых детей чуждых, идея показалась сором даже ему самому. Отбросил. Но она не ушла, больше того, пришла уверенность, что подбирать этих детей нужно из тех, кому некуда возвращаться, чьи города попали под Большую реновацию, а родители ушли по первой категории с утилизацией трупов без возможности идентификации и установления места захоронения. Из тех, кто должен был не выжить в определённых им кластерах, к тому и приспособленных – для невыживания.
Денису Александровичу много тогда пришлось выслушать: что дети репрессированных (между собой это слово применялось, хотя к официальному обиходу строго запрещено) лояльными органам безопасности не станут ни при каких обстоятельствах, ещё говорили, что они мотивированы на месть за родителей, но были и те, кто утверждал обратное: дети эти слабы и запуганы, использовать их в оперативной работе невозможно.
Резон был во всех этих словах. Но Денис Александрович верил себе. Прежние города и воспоминания, которые отрывками успели передать родители и опекуны, чьи тела сгнили потом в засекреченных местах, фантомная память и боль от неувиденного – всё это замещалось генетической памятью и передаваемой из поколения в поколение неведомыми даже науке середины 21-го века способами системой опознавания «свой-чужой». Только этим детям, избранным, не могли стать своими ни посконный народ, что топтал их предков веками, ни блатные, что загоняли их под шконки и уничтожали в лагерях массово, только поставляй партию за партией.
– Вы историю почитайте, кто создал всё вот это! – даже вскипел на одном из совещаний Денис Александрович. – Вот это всё, где мы сейчас, нас, систему. Кто они, посмотрите!
И широко обвёл рукой пространство вокруг. Он показывал на портреты на стенах, очень известные портреты умерших своими и не своими смертями больше века назад основателей госбезопасности, первых из первых. Лубянские святые. Канонические образы смотрели на совещавшихся большими ясными глазами, часто из-за пенсне. Узкие лица с тонкими чертами и впалыми щеками укоряли, они не были лицами блатных и лицами кожемяк, и баржи по Волге их отцы не волочили. Из университетов появились эти лица, из библиотек и даже из-за черты оседлости многие.
– Они знали, что делать, они подняли страну, – Денис Александрович быстро пришёл в себя и вернулся в привычный режим подачи материала – короткими выверенными фразами. – Они не дали пропасть нашей истории, – закончил он.
Он искренне верил в то, что ничего бы не осталось на огромной территории без этих людей с портретов. Они жили не хуже мужика, нет, они даже не представляли, как тот мужик живёт, но мужика можно было не кормить и не одевать, можно было бить. Он молчал. Пил горькую и молчал. И этим было в душе безразлично, что там, с мужиком. Нет, они, конечно, переживали и даже могли «уйти в народ», надеть толстовки, косу в руки взять и помахать недолго, могли научиться метнуть бомбу и выстрелить в градоначальника, но это было даже правильно, потому что было – иногда. Так даже надо, чтобы иногда кто-то бросал бомбу и стрелял. Тогда все видят важность тайной охраны. Важность власти. Сильной руки. Чтобы раз – и к ногтю. И в сортире мочить. И предотвращать с нейтрализацией, обязательно с нейтрализацией, и только с ней.
Тогда важнее оказалось, что их самих, тех, кто в пенсне, не били и ели они хорошо. Потому в народ они ходили ненадолго и нечасто. Всё началось по-настоящему, когда в их толпу стали влетать казаки с нагайками, а чёрные сотни стали громить дома и лавки без разбору. С высшего одобрения. Когда отменили правила – стали отнимать сытость и безопасность у тех, кто без них не мог. С мужиком так было можно, мужик может и без того и без другого. Он бы и дальше терпел. А вот эти, с узкими лицами, изменили всё.
За каждой революцией, если приглядеться, эти образы. И тогда, во время совещания, они подействовали с портретов на стенах. Подействовали, потому что были ещё коллеги, дух Лубянки оставался, старые кадры, остатки Большой системы, когда нельзя было быть не чекистом. В той, старой, по крупицам созданной реальности они руководили строительством дорог и градостроительством, банками, метро, всеми видами связи, запусками спутников и даже службой «Гидромета». Работать мог кто угодно, был бы лоялен. Но руководить там, где бюджет и власть, – только чекист. Полиция, суды и тюрьмы. Нефть и газ. Главное – нефть и газ. Самое охраняемое и, казалось, вечное.
Всё было поставлено под учёт и контроль. Везде были правильные люди, проверенные, заложившие жизнь и душу Большой системе, чтобы она стала идеальной. Она стала такой. И сломалась.
– Наша основная задача, установленная Конвенциональным советом, – контролировать население кластеров, – говорил ему тогда Сергей, его сотрудник. – Не лишнего ли берём на себя? Зачем вообще это всё? Тебе зачем, мне? Что они сделают, эти твои избранные? Куда ты их отправишь?
Тихо говорил, отношения позволяли и даже диктовали: говорить о важном так – тихо, склонив головы друг к другу.
– Пока задачи две – контролировать территорию и население. Населения вне кластеров почти не осталось. Потому и задачи сужаются до контроля кластеров. А потом мы будем не нужны. Ты понимаешь? – очень серьёзно разъяснял Денис Александрович. – Не будет населения на территориях, потом его не станет и в кластерах. В тяжёлых кластерах не выживут. Из тех, что полегче, будут получать разрешения на выезд и уезжать. Ассимилируются. Их дети уже станут новыми людьми. Говорить будут на полукитайском каком-нибудь. И жить будут в новых городах. Кластеры ликвидируют за ненадобностью – дорого это, народ в загонах держать. И ничего не останется от прежнего. Вообще ничего. Задачи просты. Первое: сохранение контроля над населением на максимально широкой территории. Вторая: охват влиянием наиболее значимых социальных групп. Особое внимание лицам аграрного труда (их игнорируют ввиду инертности группы) и приверженцам старого криминального уклада. Третье: внедрение агентов влияния в органы власти. Главное – Совет должен в нас верить. Сомнений быть не должно, что без нас – никак.
Поверил тогда Сергей в него. И в идею. И рядом был в самые тяжёлые времена, когда висел Денис Александрович на волоске, в шаге был от ликвидации. А в самый важный момент не поверил. Сломался. Не дотерпел.
Сергей, Сергей Петрович. Его ученик. Бывший. С которым уже никогда не поговорить.
Денис Александрович с трудом поднялся из кресла. Возраст. Возраст стал проникать в стареющего офицера Управления президентской безопасности. И не столько убывание физической силы, что была когда-то изрядной, тревожило его, и не усталость, что стала появляться всё чаще, сколько сомнения, которые всё сложнее поддавались воле и не исчезали, но селились глубже. Рвали изнутри.
Слишком много. Слишком. Никому из тех, с тонкими чертами, не выпадало того, что пережил он. Или выпадало? Снова сомнения. Нет, они пришли в дикое поле, готовыми к диким порядкам, они были рейнджерами в чёрных кожаных куртках с маузерами, с осиными талиями, они стреляли, вешали, топили врага и вычистили целину, потом вспахали её и установили правила. Только, сделав всё это, они ушли в тень.
Денис Александрович и его коллеги привыкли к другому полю – богатому, и к тому, что только они, потомки тех рейнджеров, могли устанавливать правила. Расслабились. Разжирели. Стали медленными. Не верили, что те, с другой стороны, придут к ним. Не поверили, что так может быть. Но всю систему просто поставили перед фактом: отныне будет иначе. С тех пор Денис Александрович жил по правилам, которые ему установили другие. И променял бы без секунды размышлений эту жизнь на жизнь тех, первых, и на их дикое поле.
И ещё одно жалило изнутри, тоненько, но в тот самый потаённый нерв, которого как бы нет. Ну хорошо, системе мстить его питомцы не захотят, если верна его теория. Вмонтируют себя в неё. Станут сильными. Но вот если кто-то захочет отомстить именно ему, лично Денису Александровичу? И всерьёз отомстить. Что тогда? И кто защитит его, всесильного, когда эти дети сами станут системой?
Солнце перевалило зенит. Плоские серые крыши зданий управления свет почти не отражали, и оттого вид из окна был мрачен, хотя солнце в этих местах светило почти всегда. Простые здания, без изысков снаружи и изнутри, ничего лишнего и ничего дорогого. Это казалось странным поначалу: новые люди не хотели дорогих кабинетов. Сложно было привыкнуть к их объяснениям. Мы – служащие, говорили они. У нас нет на это денег, и нам этого не надо. Роскошь – это неприлично.
Квартал зданий поставили на месте усадьбы на берегу Чёрного моря, снесли все постройки – избыточно дорого. Мрамор и всё, что было дорогого в отделке, демонтировали бережно. Увезли. Оттуда, где роскошь неприлична, туда, где неприлично без роскоши. Так будет всегда – понимающие люди ценят мрамор, берегут и забирают у тех, кто уберечь его не может.
Решение это – построить квартал зданий для специальной службы на месте особо охраняемой прежде этой же службой базы – поразило Дениса Александровича простотой и эффективностью. И эффектностью, что уж говорить.
Бункеры под землёй переоборудовали в архивы. Защищённость, вентиляция, секретность – всё соответствовало новым задачам.
Там, под землёй, Денис Александрович бывал прежде. С охраны тел начинали тогда многие. Вспомнилось, как один из охраняемых назвал деньги другого «пеньковыми».
Врезалось слово тогда. Показалось тревожным.
– А почему не банановые? – спросил тот, другой, попивая что-то чудовищно дорогое из чего-то такого же чудовищно дорогого.
– Бананьев нема, – ответил первый, и оба рассмеялись.
Сильные были люди, большие, а за ними стояла власть – нечто огромное, скрытое от всех место, где принимаются решения, где хранятся и откуда раздаются жизнь и смерть.
Бункеры и слово в названии управления – вот всё, что осталось от той силы, подумалось вдруг. Силы, которая желала контролировать всё и для того стремилась к бесконтрольности. Добилась того и другого – и перестала быть силой.
– Сидорова ко мне и Александрова, – нажав кнопку на большом телефонном аппарате старого образца – селекторе, – скомандовал Денис Александрович.
Аппаратура стала новой внутри, но он упорно отстаивал внешний её вид. Селектор должен остаться селектором.
