Мать их тоже снедала тревога.
– Мы строим на песке. Так всегда было и будет. Да хранит нас Бог.
На Шваба в семействе затаили злобу: никто ни разу не попросил его вложить в предприятие хотя бы грош. Дескать, пусть в наказание наблюдает, как мы сказочно разбогатеем, и поймет наконец, раз и навсегда, кто есть кто.
Впрочем, через два года жена подступила к нему с просьбой пожертвовать сколько-нибудь на срочные нужды фирмы. Шваб терпеть не мог тратить деньги на все, чего нельзя пощупать (карточные игры не в счет), а потому согласился приобрести один автомобиль, но со скидкой. Вскоре выяснилось, что новая «Азиатско-Африканская Корпорация “Изотта-Фраскини”» продала всего-навсего две машины – не считая тех пяти, что получили братья (по одной на каждого). Три года спустя, когда компания прогорела и выставочные образцы вернули в Италию, во всем Египте на «Изотте-Фраскини» разъезжали только два человека: Шваб и король Фуад.
Фиаско с «Изоттой-Фраскини» отбросило семейство на десять лет назад. Клан продолжал держать фасон, и членов его не раз замечали по воскресеньям в королевских садах или в автомобилях с личным водителем у элитарного спортивного клуба, но они совершенно разорились. Слишком тщеславные, чтобы признать поражение, и слишком разумные, чтобы осаждать кредиторов, они обратились к дальним родственникам и знакомым, которым можно было доверить секрет. Альберта, еще одного зятя, некогда преуспевающего табачного фабриканта, продавшего все, чем владел в Турции, и перебравшегося в Египет, тоже попросили внести вклад в семейный бюджет. Он согласился – правда, с большой неохотой и после громких скандалов с женой Эстер, которая, как и ее сестра Марта, считала, что кровь гуще брачных клятв.
У Альберта имелась веская причина не верить клану и не спешить на помощь. Именно из-за их уговоров он в конце концов легкомысленно продал в 1932 году табачное производство и перевез семью из Турции в Египет, рассчитывая вложить средства в фирму свойственников, а заодно и спасти восемнадцатилетнего сына Анри от ужасов турецкой казармы. Однако же в Александрии клан недвусмысленно дал понять, что в прожекте «Изотта-Фраскини» ему участвовать не позволят. Не зная, чем еще занять себя в Египте, бывший табачный фабрикант с отчаяния на все сбережения, тайком вывезенные из Турции, прикупил маленькую бильярдную «На Корниш» на прибрежном шоссе длиною в шесть миль, которое все александрийцы звали не иначе как Корниш.
Он так никогда и не простил семейству обмана.
– Приезжай, мы тебе поможем, – напоминал он жене, передразнивая уговоры ее братьев. – Мы тебе и то дадим, и сё дадим. И ничего! Предки мои занимали столь важное положение, что султаны веками подсылали к ним наемных убийц – и нате вам, бильярдная, – бормотал он по утрам, стоя на пороге кухни в ожидании пирожков с сыром и шпинатом, которые еще затемно выпекала его жена. Выпечка расходилась бойко: игроки очень любили что-нибудь пожевать под рюмочку анисового ликера.
Мало того, что Альберт лишился значительной части собственных средств, так еще и семейство жены ожидало от него помощи. Личный водитель Вили, свято уверенный в том, что забирает деньги, которые его хозяин дал в долг, регулярно подкатывал к бильярдной, заходил внутрь, получал пачку банкнот и «напоминал» Альберту, что вернется через несколько недель.
Примерно после пятой ссуды смиренный хозяин бильярдной вышел на улицу с кием в руках и разбил в машине окно, предложив зятю, прохлаждавшемуся на заднем сиденье, пока шофер бегал по его поручениям, раз уж он в таких добрых отношениях с королевской семьей, одолжить у его величества «некоторую сумму, чтобы пережить временные трудности» – эвфемизм, которым Вили обозначал свои отчаянные займы.
Эстер, услышав о склоке мужа и брата, пришла в ужас.
– Он раньше никогда такого не делал, – уверяла она Вили, – он вообще человек мирный.
– Он турок до мозга костей.
– А ты тогда кто – уж не итальянец ли?
– Итальянец не итальянец, а стекла в машинах не бью.
– Я с ним поговорю, – пообещала Эстер.
– Не надо, я его после такого даже видеть не хочу. Подумать только, какая чудовищная неблагодарность! Не будь он твоим мужем, Эстер, не будь он твоим мужем… – начал было Вили.
– Не будь он моим мужем, не дал бы тебе ни гроша. А не будь ты моим братом, мы бы и вовсе не попали в такой переплет.
* * *
Настоящее имя Вили было Аарон. Вернувшись в Александрию в 1922-м, через четыре года после подписания перемирия, он вынужден был наверстывать упущенное. За неделю с помощью четверых своих братьев он сделался специалистом по рису. Затем инспектором сахарного тростника. В какие-нибудь три месяца научился лечить любые известные болезни хлопка, главного экспортного товара. За полгода не только изъездил Египет из конца в конец, но и посетил дома всех еврейских магнатов, у которых, по слухам, были дочери на выданье. На одной из них Вили и женился менее чем через год после возвращения из Европы.
Остепенившись, Вили принялся за то, что любил больше всего: замужних женщин. Поговаривали даже, что некоторые его любовницы после расставания с Вили в отчаянии наведывались к его жене, умоляя замолвить за них словечко, и бедная бабушка Лола, чье огромное сердце превосходило размерами все прочие органы, порой внимала их просьбам.
Через семь лет после войны в семейную резиденцию явилась некая Лотта с фотокарточкой мужчины, с которым якобы обручилась в Берлине. Когда личность изображенного на снимке наконец установили и Лотта спрятала платочек, ей предложили отобедать с семейством, большая часть которого должна была съехаться к часу дня. Вили прибыл последним, однако стоило ему войти в переднюю, как Лотта, узнав его шаги, вскочила, поставила бокал шерри и выбежала навстречу, крича во все горло: «Вили! Вили!»
Никто не понял, почему эта сумасшедшая зовет их Аарона таким странным именем, однако же за обедом, когда все более-менее оправились от удивления, Лотта объяснила, что в 1914 году в новехонькой прусской униформе он до того походил на кайзера Вильгельма, что она прозвала его Вили. Жене его в этом имени послышалось нечто до того очаровательно-точное, отважное, но при этом ласковое, что она тоже стала звать мужа Вили – сперва с упреком, потом шутя, а после и вовсе по привычке, так что в конце концов все, даже родная мать, иначе как Вили его и не называли – а чаще Вилико, в уменьшительной греко-иудейско-испанской форме.
– Вилико – предатель, – некоторое время спустя сказала его мать.
– Я тогда и правда был в нее влюблен, – возразил Вили. – Тем более что все это происходило задолго до Лолы.
– А я и не о женщинах говорю. Ты как был Иудой, так и останешься.
Отправить воскресшую Лотту обратно в Бельгию ни у кого не хватило духу. Она стала секретаршей дедушки Нессима, время от времени позировала на уроках рисования у бабушки Клары, работала продавщицей у дедушки Козимо, а тот в конце концов сбагрил ее дедушке Исааку, который на ней и женился. На семейной фотографии, сделанной на их свадьбе в 1926 году в фешенебельных апартаментах главы семейства в Спортинге[2 - Спортинг – престижный район в Александрии.] окнами на залитое солнцем Средиземное море, бабушка Лотта стоит на веранде рядом с дедушкой Исааком, правая ее рука лежит на плече дедушки Вили. Мы умеем делиться, щурится дедушка Вили, нам приносят высочайшие жертвы, и женщины нас боготворят.
Сухопарый пятидесятилетний Исаак на этом снимке старался спрятать плешь, а Нессим, которому до пенсии оставалось совсем чуть-чуть, выглядел старше матери, чья напускная радость в день сыновней свадьбы плохо маскировала тревогу.
– Он принц, а она крестьянка, – говорила она. – Только посмотрите, как она ходит. Словно у нее на ногах до сих пор деревянные башмаки.
– А у него на голове зато до сих пор следы невидимой кипы. Так что они квиты. Оставь их в покое, – обрывала ее дочь Эстер. – Всю жизнь любовницы, ни разу не был женат. Ему давно пора жениться.
– Да, но не на христианке же.
– Христианка, еврей, Бельгия, Египет, времена давно изменились, – вмешивался Вили. – Двадцатый век на дворе.
Но мать его была неумолима. И на фотографии смотрит подозрительно, точно Гекуба на новоприбывшую Елену.
На заднем плане за их спинами сквозь французские окна веранды подглядывают трое египтян. Горничная Зейнаб, лет двадцати, не более, и уже десять лет в услужении у семейства, шаловливо улыбается. Повар Ахмед из Хартума сконфуженно отворачивается от фотографа, прикрывая лицо правой рукой. Его младшая сестра Латифа, тогда десятилетняя девочка, смотрит лукавыми темными глазами прямо в объектив.
* * *
Пока семейство оправлялось от фиаско с «Изоттой-Фраскини», дедушка Вили пробовал силы на совершенно ином поприще: он стал фашистом. Причем таким рьяным приверженцем Дуче, что по его настоянию вся семья носила черные рубашки и обзавелась здоровой фашистской привычкой ежедневно делать зарядку. От Вили не укрывалось ни одно нововведение, которое фашисты делали в итальянском языке, и он старательно изгонял благоприобретенные англицизмы из собственной речи, предпочтений и манеры одеваться; когда же Италия вступила в войну с Эфиопией, попросил родных пожертвовать золотые украшения итальянскому правительству, дабы финансировать мечту Дуче об империи.
Парадокс патриотического лицедейства Вили заключался в том, что, присягая на вечную верность fascio, на деле он давным-давно служил агентом британской разведки. Именно шпионаж стал той единственной стезей, для которой у Вили от рождения имелись все данные. Вдобавок благодаря этому семейство осталось в Египте: ведь теперь они оказались вовлечены в дела не одной, но двух империй.
Поступление Вили в 1936 году на секретную службу его величества совпало с другой большой семейной удачей: его брат Исаак весьма выгодно подружился с новым королем Фаруком, сыном Фуада. Неизвестно, каким образом Исаак заполучил пост министра финансов, однако же вскоре после свадьбы он вошел в советы многих крупнейших египетских корпораций. «Фратеризм», обеспечивающий братьям то же, что непотизм в Европе сулит внукам и племянникам, позаботился об остальном, и вскоре всем прочим моим дедушкам – Нессиму, Козимо и Лоренцо – предложили прибыльные должности в египетских банках. Аукционный бизнес Вили процветал, и квартиру его матери окнами на ослепительные просторные пляжи наконец-то привели в порядок; у Шваба и Марты родился Арно, и Вили наконец-то помирился со своим зятем Альбертом.
Поначалу Вили старательно скрывал род своих новых занятий. Правду знали только бабушка Лола с дедушкой Исааком. Но Вили никогда не удавалось удержаться от искушения раскрыть такой секрет – в особенности потому, что это вызывало всеобщую зависть и восхищение. Он словно бы снова стал солдатом. Повсюду ходил с пистолетом и, прежде чем усесться обедать с семьей, частенько принимался теребить и ослаблять портупею.
– Он у нас теперь гангстер? – спрашивал Шваб.
– Тс-с, – шикала на него Марта, – этого никто не должен знать.
– Но он же совершенно не скрывается, ни дать ни взять подсадная утка. Неужели британцы такие дураки?
Однако же войны выигрывают не потому, что одна сторона превосходит другую в смекалке, а потому что та, другая, оказывается чуть менее сведущей. Итальянцы даже не догадывались, что Вили связался с британцами, и продолжали пользоваться его услугами как в Египте, так и в других странах. Он частенько уезжал из Александрии – то в Эфиопию с итальянской армией, то в Италию, то в Германию в составе итальянских делегаций. Вдобавок, чтобы стать еще незаменимее для итальянцев, заявил о себе как о специалисте по перевозкам и поставкам топлива автоколоннам в пустыне. Остается только догадываться, когда и каким образом он приобрел хотя бы мимолетное знакомство с этими дисциплинами, однако же итальянцы не гнушались никем. Преуспевающий аукционный дом Вили служил прикрытием для частых его отлучек из Александрии в Рим. Итальянцы надоумили Вили экспортировать антикварную мебель, дабы усыпить бдительность британцев, так что с помощью фашистов ему удавалось за бесценок приобретать в Италии настоящие сокровища, чтобы потом за баснословные деньги перепродавать египетским пашам.
Он сказочно разбогател. Со временем двойная игра не только обеспечила Вили многие привилегии английского джентльмена, но и позволила обзавестись теми затейливыми привычками – от завтрака до стаканчика на сон грядущий, – из-за которых он всегда тайно завидовал англичанам, и при этом тешить свой неувядающий итальянский патриотизм всякий раз, как случалось заслышать фашистский гимн или когда итальянцы (не без помощи немцев) наконец-таки одержали победу над греками.
– Мы взяли Грецию, – громогласно объявил он однажды, повесив трубку, и к этому его возгласу явно примешалось ликование турка. – Мы в Афинах! – Все домашние запрыгали от радости, взбудоражив египетских слуг и служанок, принимавшихся голосить при малейшем поводе для торжества, пока некто не отрезвил праздновавших, высказав озабоченность судьбой греческого еврейства.
У Вили от этой новости радостно дрогнул голос, как и в тот раз, когда итальянские разведчики-водолазы пробрались в александрийскую гавань и нанесли серьезный урон двум британским линкорам. Вили восхищался отважными аквалангистами и пришел в совершенное уныние, когда ему напомнили, что по-хорошему он должен был бы порицать подобную диверсию.
– Прежние дни миновали, – говаривал он, имея в виду время, когда ты знал, кто ты и на чьей стороне.
А потом что-то переменилось. И даже Вили не понимал, что именно.
– Дела идут не лучшим образом, – признавался он, а когда его вынуждали пояснить, что же именно идет не лучшим образом, повторял: – Дела.
Встревоженная таким ответом Эстер попыталась разговорить брата:
– Ты не знаешь или не хочешь говорить?
– Нет, отчего же, знаю.
– Тогда скажи нам.
– Это всё Германия.
– Любой дурак понимает, что это всё Германия. Но в чем именно дело?
– Слишком уж они шныряют по Ливии. Добром это не кончится.
Несколько месяцев спустя из Марселя приехала моя двоюродная бабушка Эльза с мужем-немцем.
– Все очень плохо. Просто ужасно, – жаловалась она.
Ей не давали выездную визу. Исааку, некогда с помощью друзей-дипломатов получившему французское гражданство, снова пришлось задействовать свои связи, чтобы Эльзе позволили безотлагательно уехать. А учитывая ее непростое положение во Франции – итальянка, вдобавок замужем за немецким евреем, – потребовались дополнительные меры, так что Исаак раздобыл для сестры и зятя дипломатические паспорта с печатью короля Египта. Бабушка Эльза жаловалась, что лишилась магазинчика религиозной атрибутики в Лурде и два года прожила в нищете. «Тогда-то я и научилась скаредничать», – добавляла она, словно это несколько оправдывало скупость, которая, как все знали, отличала ее с младых ногтей.
Не прошло и месяца, как в гостиной семейства появилась единокровная сестра Шваба, двадцатипятилетняя Флора. Марта мигом прочла горящие на стене письмена.
– Если все эти ашкеназы хлынут сюда из Германии, нам конец. В городе окажется столько портных, маклеров и дантистов, что некуда будет девать.
– Мы не смогли ничего продать, – сказала Флора. – У нас всё отобрали. Мы уехали в чем были, – заключила она.
Флора приехала с матерью, фрау Кон, болезненной стареющей дамой с ясными голубыми глазами, белокожей, с розовым румянцем, дурно изъяснявшейся по-французски, с вечно встревоженным, умоляющим взглядом.
– Два месяца назад ей на улице влепили пощечину, – пояснила ее дочь. – Потом ее оскорбил сосед-лавочник. Теперь она всех сторонится.
* * *
Первые недели того лета улицы полнились молвой о грядущем, вероятно, решающем сражении с Африканским корпусом. Войска Роммеля брали цитадель за цитаделью вдоль ливийского побережья. «Грядет страшная битва. А потом немцы нас оккупируют». Вили уверял, что британцы совершенно деморализованы, особенно после Тобрука[3 - Осада Тобрука – продолжавшееся 240 дней противостояние между британскими и итало-немецкими войсками в ходе Североафриканской кампании во Вторую мировую войну. Осада началась 10–13 апреля 1941 года и закончилась 27 ноября 1941 года.]. Всех охватила паника. Маленький курортный городок Мерса-Матрух на побережье у границы с Ливией попал в лапы немцев. «Нас, евреев, они ненавидят еще сильнее, чем презирают арабов», – уверяла бабушка Марта, как будто без нее этого никто не понимал. Дедушка Исаак, наслышанный об антисемитизме немцев, воображал себе всякие ужасы, составленные из слухов и мучительных воспоминаний о виденных собственными глазами зверских убийствах армян в 1895 году.
– Сперва они выявят евреев, потом ночью пригонят грузовики, затолкают в них всех мужчин и увезут на далекие фабрики, бросив женщин и детей умирать с голоду.
– Прекрати, ты всех пугаешь, – обрывала его Эстер, которой, как и прочим членам семьи, довелось стать свидетельницей минимум двух массовых убийств армян в Турции.
– Да, но армяне годами шпионили в пользу британцев, – возражал Вили, чьи симпатии в данном случае были на стороне турок, несмотря на то что во время Великой войны он сражался против них на стороне британцев и итальянцев, тогда как его зять Альберт, воевавший вместе с турками против британцев, считал массовую резню варварством.
– Туркам ничего не оставалось, кроме как положить этому конец единственным известным способом: кровью и еще раз кровью. Но что немцам сделали евреи? – удивлялся дедушка Нессим.
– Некоторые евреи так себя ведут, – фыркала бабушка Клара, – что я бы с удовольствием отправила их на тот свет. Из-за таких евреев, как они, не любят и таких, как мы, – добавляла она, поглядывая на Вили, одну из любимых максим которого только что процитировала.
– Значит, ты думаешь, нас и правда увезут, – дрожащим голосом начинала бабушка Марта.
– Вот только не надо реветь! Война идет, – с раздражением перебивала Эстер.
– Но я потому и плачу, что война идет, – парировала бабушка Марта, – неужели ты не понимаешь?
– Нет, не понимаю. Увезут так увезут, и дело с концом…
За несколько недель до первого сражения при Эль-Аламейне глава семейства решила прибегнуть к проверенному средству. Она пригласила всех членов семьи пожить в своих просторных апартаментах, пока ситуация не разрешится. Отказаться от предложения не посмел никто, и все съехались, как в Ноев ковчег, парами и по четверо, некоторые из Каира и Порт-Саида, а кое-кто и из Хартума, где были бы в большей безопасности, нежели в Александрии. На полу вплотную разложили матрасы, добавили дополнительные секции к столешнице обеденного стола, наняли еще двух поваров, один из которых разводил голубей и цыплят на случай нехватки продовольствия. Под покровом ночи тайком привели барана и двух овец и привязали наверху, на террасе, рядом с импровизированным курятником.
Днем члены семьи расходились по делам. К обеду возвращались, и долгими летними днями мужчины сидели вокруг стола в столовой, делясь самыми страшными опасениями, дети спали, женщины же тем временем в других комнатах штопали старые и вязали новые вещи. Теплая одежда была особенно нужна, ведь зимы в Германии суровы. В углу у входной двери выстроились крошечные чемоданчики: часть из них сохранилась еще с Турции, со времен юности их владельцев, учебы за границей. Теперь же, потрепанные, в пятнах и пожелтевших наклейках европейских гранд-отелей, они смиренно ждали в прихожей, когда нацисты войдут в Александрию, переловят все еврейское мужское население старше восемнадцати лет и увезут, разрешив захватить с собою лишь чемоданчик с самым необходимым.
Под вечер некоторые члены семьи выходили в город; женщины порой заглядывали в фешенебельный спортивный клуб, давший название району. Однако же к чаю большинство возвращалось. Ужин, как правило, бывал коротким и легким – хлеб, варенье, фрукты, сыр, шоколад и домашний йогурт – с учетом строгости, с которой бабушка Эльза вела семейный бюджет, спартанского режима питания дедушки Вили и простого происхождения прабабки. После ужина подавали кофе, и все собирались в гостиной слушать радио. Слушали и Би-би-си, и итальянские радиостанции; новости неизменно вызывали всеобщее замешательство.
– Я знаю одно: немцам нужен Суэц. А значит, им придется идти в наступление, – настаивал Вили.
– Да, но сумеем ли мы их остановить?
– Разве что ненадолго. А дальше – кто знает? Генерал Монтгомери, может, и гений, но Роммель есть Роммель, – изрекал дедушка Вили.
– И что нам тогда делать? – вопрошала бабушка Марта, всегда готовая удариться в слезы.
– А что тут поделаешь? Ничего.
– То есть как ничего? Мы можем убежать.
– И куда же? – багровела Эстер.
– Куда-нибудь. Не знаю. Убежать, и всё!
– Но куда? – не унималась сестра. – В Грецию? Ее уже захватили. В Турцию? Мы только что оттуда. В Италию? Там нас бросят в тюрьму. В Ливию? Немцы уже там. Неужели ты не понимаешь, что, как только они возьмут Суэц, нам крышка?
– Почему сразу «крышка»? То есть ты все-таки думаешь, что они победят?
– Откуда же мне знать, – вздыхал Вили.
– Нет, ты скажи прямо. Они выиграют войну, придут и нас всех заберут.
На это Вили ничего не отвечал.
– Может, уедем на Мадагаскар? – подавала голос бабушка Марта.
– На Мадагаскар? Марта, я тебя умоляю! – вмешивался дядя Исаак.
– Или в Южную Африку. Индию. Будем всегда на шаг впереди них. Может, они еще и проиграют.
Повисла пауза.
– Не проиграют, – наконец сказала тетушка Флора.
– Раз уж ты так скора на язык, Флора, почему еще не уехала? – с нескрываемым презрением интересовалась Марта. – Почему ты здесь?
– Ты забываешь, что мне уже пришлось бежать.
Флора, задумавшись, глубоко затягивалась сигаретой, потом мечтательно и тоскливо выдыхала дым и, дотянувшись с края дивана, на котором сидела, до чайного столика, тушила в пепельнице окурок. Все взгляды обращались к ней, мужчины и женщины привычно гадали, отчего она все время носит черное, тогда как зеленый цвет куда больше идет к ее глазам.
