В этот нелегкий, но кружащий голову поход, нас, наряду с прочими, провожала солистка, лидер и основатель кантри-группы «Рыжая трава» Лариса Григорьева. Наш отъезд был делом почти государственного масштаба, и шереметьевское начальство разрешило телевидению снимать наши проводы. Каким чудом Ларисе и её гитаре, не будучи пассажирами нашего рейса, удалось, проникнув на борт самолета, задержаться там на время, сильно превышающее отведенные лимиты, неизвестно, но факт того, что наши проводы, происходившие под эту гитару непосредственно в салоне «Ила», отложили взлет ровно на час, остается фактом наших биографий.
Нам желали счастливого пути и удачи на нашем нелегком, но нужном и интересном поприще, и мы дружно пели «впереди туман, позади туман, на груди, как пламя, бьётся медный талисман» до тех пор, пока экипаж не осознал, что настала пора для самого решительного вмешательства в происходящее, не пресек всё это, не выпроводил провожающих и не вызвал для разбирательств к себе в рубку наших старших – мою маму и Тамару Васильевну.
Железнодорожные мысли
За окнами мерцает кутерьма,
Я еду в подмосковной электричке.
Хибарки, полустанки, терема
Сменяются в пейзажах симпатичных.
Железная дорога, как река,
Течет, переливается, сверкает.
И также, пробиваясь сквозь века,
Календарями наша жизнь мелькает.
Вокзал с платформой, как этап судьбы,
В котором нам назначено свиданье.
Остановился, обновил мечты,
И снова продолжается скитанье.
Навстречу громко поезда летят,
Свистками о себе оповещая,
Как судьбы встреченных людей горят,
Воспоминаньем память освещая.
Колеса мерно отбивают ритм,
Их метроном надолго не смолкает.
Мы стиль меняем, отдыхаем, спим,
А наше сердце отдыха не знает.
Сквозь ночи, дни, жару, дожди, снега
Локомотив вагоны мерно тянет,
И мы идем вперед через года,
Росток упрямства нашего не вянет.
Как луч с кабины пробивает мглу,
В котором видим мы поля, леса, обрывы,
Так жизнь ведут вперед сквозь темноту
Людских сердец прекрасные порывы!
Тамара Васильевна
Тамара Васильевна Спиридонова – очень интересная колоритная личность. Женщина фактурная, и энергии у неё на кавалерийский эскадрон. Такая же искательница приключений и неутомимый романтик, как наш классный руководитель, да и, чего греха таить, в той или иной степени, все мы. Для полноты картины скажу, что судьба у Томика, а именно так Тамара Васильевна не просто позволяла нам себя называть, а даже настаивала на использовании этого прозвища, не простая, а поприще педагогическо-культурного толка. Наш человек, одним словом!
Тамара Васильевна, будучи учителем истории, в те времена директорствовала в расположенной под Подольском музейной усадьбе Ивановское, которая, поскольку дружили мы и сотрудничали очень плотно, часто использовалась в качестве площадки для наших сборищ, коих было великое множество и разнообразие. Как они нашлись с моей мамой, как сдружились и как начали сообща трудиться на почве превращения подрастающего поколения в людей, никто из нас уже никогда не вспомнит, но то, что Тамара Васильевна частенько оказывалась в самом эпицентре наших мероприятий самого разного масштаба – это все мы будем помнить всегда.
Мы проводили встречи со своими многочисленными побратимами у неё в Ивановском, вместе учились лепить из глины дымковскую игрушку, от чего-то спасали наш городской парк, возрождали подростковый клуб «Каскад» и много чего ещё…
А когда-то, по-моему, через год после описываемых событий, когда мы отправлялись в международный круиз по Волге до Нижнего и обратно, то факт того, что освободилось одно место на борту белоснежного красавца лайнера «Сергей Есенин», стал известен в тот момент, когда уже убирали трап. Тамара Васильевна тогда провожала нас и находилась на пристани в опасной для теплохода близости от него. Решение «я плыву с вами» было принято молниеносно – палубный матрос не успел до конца втянуть сходни на борт, а Тамара Васильевна уже стояла рядом с ним. Без сомнений, без оформления отпуска, без багажа, без зубной щетки… Во, был народ!
Ну и, понятное дело, такая грандиозная программа, как Поезд Милосердия состояться без Тамары Васильевны просто-напросто не могла.
Вперед!
Один полководец всегда говорил,
Что главное, и как это дивно,
Бой начинать без руля и ветрил,
В драку ввязаться, а там – будет видно.
Без плана война не идет никогда,
Но, несмотря на расчетов молитву,
Только в процессе атаки всегда
Истина сверху нисходит на битву.
Каждый моряк знает наверняка,
Главное – выйти из порта в море,
Курс обозначить и уж тогда
Ему не страшно никакое горе.
Корабль в безопасности только тогда,
Когда стоит в гавани среди земли.
С ним не случится тогда беда,
Но не для того живут корабли!
Летчик уверен и убежден,
Что главное – это взлететь
И, горизонт отодвинув крылом,
Вместе с моторами гимн небу петь!
А за окном непогода, пурга,
В комнате ж сухо и ноги в тепле.
Самолет в безопасности будет тогда,
Когда будет вечно стоять на земле.
В нашей природе – стремленье начать,
Свойственны людям порывы души,
Верим мы – защитит Бога Мать
И не желаем томиться в тиши.
Очертя голову в омут, в огонь!
Главное – действовать, а не мечтать!
Снова эфес обнимает ладонь —
Чтоб победить, надо шпагу достать!
Как бы буранами зло ни мело,
Я все-таки верю в один прием, люди:
Самое главное – сесть в седло
И плечи расправить, а дальше – всё будет!
Взлет (время московское)
Хоть путешествие наше и началось с задержки рейса, но добро на взлет было-таки получено, и все мы наконец расселись по своим местам. Командир, конечно, поругался на нас и поугрожал нашим взрослым, что за то, что мы задержали вылет на целый час, всех нас сейчас вообще снимут с рейса, мы поизвинялись, наобещали вести себя хорошо, и проблема была решена. Тогда проблемы часто решались и так.
В восемьдесят шестом «Иле», как известно, два этажа, верхний из которых предназначен для пассажиров, а нижний – он как бы трюм. Я точно не помню, как мы добирались до самолета от здания аэровокзала – пешком ли мы шли или нас все-таки автобус привез, но помню, что в самолет мы входили не по самоходному трапу, который является автономным автомобилем с наклонно установленной на нем лестницей, а такую штуку, как телетрап – рукав, тогда можно было только в кино про заграницу и увидеть. На борт мы попали через штатный люк-трап – такую особую дверь, откидывающуюся прямо с самолета вниз и упирающуюся своим верхним торцом, который становился в этот момент нижним, в землю. На внутренней стороне этой двери расположены ступеньки, и ходить по этому трапу очень удобно. Багаж наш почему-то тоже доставлялся нами самими, и мы, войдя на нижнюю палубу «Ила», складывали свои сумки на расположенные там специальные багажные полки, которые потом закрывались крупноячеистой тесемочной решеткой, и шли по лестнице на второй, жилой, этаж этой летающей крепости.
Летал я до этого много, но в восемьдесят шестом оказался впервые. Увлекаясь, как любой нормальный советский мальчишка, авиацией, я, конечно, знал о его характеристиках, но одно дело читать про этот самолет и смотреть картинки с его изображениями, и совсем другое – оказаться внутри этого чуда. Когда я его немножко осмотрел, то подумал, что вряд ли эта махина со всеми её удобствами, лифтами-подъемниками, трапами, ковровыми дорожками, тремя сотнями людей на борту и их барахлом вообще сможет взлететь. Но через совсем небольшой промежуток времени наш «Ил» разнес все мои сомнения в пыль.
Нам достался левый борт, где кресла установлены по три в ряд. Я, понятное дело, всегда любил сидеть у иллюминатора, поскольку и тогда был уверен, и уверен до сих пор, что момент взлета, когда лайнер, вырулив на полосу, сначала стоит на тормозах, выпустив чуть не до земли закрылки, раскручивает турбины, дрожа всем своим алюминиевым телом, как горячий мощный сдерживаемый всадником конь, потом трогается с места, переходя тонкую грань между статикой и динамикой, и, даря своим пассажирам этот сравнимый с невесомостью момент, берет непререкаемый неотвратимый разбег, набирает взлетную скорость и отрывается от земли – это то, ради чего все и летают! Турбины заходятся в исполнении своего лучшего этюда, твое сердце бьётся чаще положенного, где-то под диафрагмой оживает какой-то первородный родник с чистой ледяной водой, приведенная в вертикальное положение спинка кресла сливается воедино с твоей спиной, стыки бетонных плит полосы становятся все менее и менее ощутимы, и вот… момент отрыва – и ты больше не пешеход!
Но в этот раз мне пришлось уступить кресло у окна Митяю – он-то вообще летел в первый раз в жизни, а мы же друзья. Я же, чувствуя себя опытным авиатором, рассказывал ему про ожидающие его взлетные ощущения, а он слушал меня и ждал чуда. Чудо не заставило себя ждать долго – наш «Ил», выдав в эфир положенную в таких случаях порцию взлетных децибел и проведя для нас краткую обзорную экскурсию по лётному полю, оттолкнулся, набрав необходимую скорость, от земли и начал свой путь на восток, уходя в осеннее небо, как нож в сметану. За окном косо пошел вниз шереметьевский березняк, лайнер уверенно наращивал темп, высоту и удаление, укрепляя веру своих пассажиров в науку и технику, а Митяй, глупо улыбаясь, оторвался от окна и сказал: «Совсем не страшно!»
Мы сидели у передней кромки левого крыла, у аварийного люка, и перед нами было метра два свободного пространства и, что не могло не радовать, откидное кресло, на котором во время взлета, посадки и турбуленции сидела стюардесса, отвечавшая за наш отсек. А стюардесса была очень симпатичная. Митяй, как новичок, сидел у окна, я – на среднем кресле, а справа от меня, ближе к проходу, сидел не кто-то там – справа от меня сидела личность!
Наша земля
Какая же красивая земля!
Какие же красивые ландшафты!
Березы, сосны, липы, тополя,
Застывшие волшебным брудершафтом!
Какая же волшебная страна,
В себя вобравшая и север крайний,
И юга пыл, дарящий жар сполна,
И запад строгий, и восток сверхдальний!
Какие виды дарит людям степь,
Шумя травой и отражаясь в небе!
В полях волну какую гонит хлеб,
А васильки какие млеют в хлебе!
Какие виды с холма кажет лес!
В какие тайны свои посвящает!
Зовет в дорогу, полную чудес,
Кивает, ободряет и прощает!
Ручьи бегут, овраги проточив,
И поле исписав своим узором!
Озера, в себе солнце заключив,
Бликуют ярко светло-синим взором!
А горы наполняют душу сном,
Волшебным, до безумия красивым!
Урал пленяет мысль своим хребтом,
Кавказ стоит массивом белогривым!
Река течёт, рождая песен сонм,
Два берега своих благословляя,
И дремлют берега счастливым сном,
И умывается рекой земля святая!
Моря, в которых тонет солнца диск,
Волною плещут и вокруг роняют
Снопы искрящихся благословенных брызг,
Со всех краев к себе нас призывая!
И вот, деля всю эту красоту
На зоны тематических обзоров,
Дороги за верстой летят версту,
Даря нам ощущение просторов!
И мы летим! Летим средь красоты!
Среди Руси святой и необъятной!
Мы мчимся вдаль в потоках теплоты,
Сквозь сердце Родины своей невероятной!
Таргеш
Личностью, сидевшей тогда в самолете справа от меня, был Таргеш. Если по-человечески, то Алексей Торгашов, но во времена нашего детства без кличек и прозвищ было ну никак. Это сейчас, глядя на современных подростков и школьников, я с удивлением обращаю внимание на то, что они общаются между собой по именам! У нас было не так. Не беру на себя право решать, что хорошо, а что плохо, просто у нас было так, а у них по-другому. Может быть, наши обращения друг к другу и казались со стороны не вполне приличными, зато у нашего поколения всегда был индикатор того, что наше созревание состоялось. Это можно было вычислить очень просто: в этот момент мы, мальчики, начинали обращаться к девочкам не по кличкам или фамилиям, а по именам, и это было очень волнующе. Пацаны же промеж себя общались посредством кличек всегда. Ну и Лёха не был исключением, поэтому он и Таргеш. Природа возникновения кличек была разной, но в подавляющем большинстве это всё были производные от фамилий, трансформируемые в зависимости от обстановки, особенностей моментных пристрастий и личностных характеристик того, кому давали кличку, или того, кто её изобретал. Клички в большинстве своем были необидными и, как правило, прилипали к своим носителям намертво.
Таргеш был гением. Он и сейчас гений, и останется гением на всю жизнь. Чрезвычайно умный парень – один из наших «академиков». Было в составе нашего класса, весьма, надо сказать, средненького, если беспристрастно оценить его по классической сухой шкале академической успеваемости, одно шикарное стихийное формирование. С точки зрения тяги к знаниям формирование это в нашем классе было сравнимо с жемчужиной в куче сами знаете чего. Группа эта, как и всё уникальное, не была большой и в штатном режиме состояла всего из трёх человек. Они подобрались и сдружились ещё в начальной школе и, будучи разными людьми, были накрепко сплетены между собой любовью к наукам. Их объединяло не только то, что они очень хорошо учились, их роднила ещё и совершенно дикая страсть к разного рода научным экспериментам. У этой троицы была гигантская испытательная лаборатория, где они проводили свои ежедневные опыты. Называлась эта лаборатория – жизнь. Они находили объекты исследования где угодно и когда угодно. Мне кажется, что, если бы мы тогда заперли их в темной, пустой, лишенной предметов и углов комнате, они и там бы нашли что изучить и познать.
