Людвиг Больцман (1844–1906)
Людвиг Витгенштейн (1889–1951)
Кружок стремился выстроить философию на чисто научной основе безо всяких заумных рассуждений о неизмеримых глубинах и без намека на сверхъестественный обскурантизм: “В науке нет никаких «глубин»; везде только поверхность: все данные опыта (Erlebte) образуют сложную, не всегда обозримую, нередко лишь в частностях понятную сеть. Все доступно человеку; и человек является мерой всех вещей”.
Венский кружок планомерно развивал традицию, заложенную Эрнстом Махом и Людвигом Больцманом, двумя титанами физики, которые совершали великие открытия и учили философии в Вене на рубеже веков. Кроме того, главными путеводными звездами этой маленькой компании мыслителей были физик Альберт Эйнштейн, математик Давид Гильберт и философ Бертран Рассел.
Вскоре первое место в дискуссиях Венского кружка заняла тонкая книжка, только что увидевшая свет. Это был “Логико-философский трактат”, который написал Людвиг Витгенштейн в армии, в окопах Первой мировой. Витгенштейн, отказавшись от огромного наследства, решил стать учителем в сельской начальной школе в Нижней Австрии. Однако через некоторое время он подпустил к себе некоторых участников Венского кружка, и эта связь постепенно вернула его к философии.
Венский кружок не хотел иметь ничего общего с узколобыми и зачастую косными философскими традициями: “Научное миропонимание не знает никаких неразрешимых загадок. Прояснение традиционных философских проблем приводит к тому, что они частью разоблачаются как кажущиеся проблемы[8 - В других переводах – “мнимые проблемы”. (Прим. пер.)], частью преобразуются в эмпирические проблемы и тем самым переходят в ведение опытной науки. В этом прояснении проблем и высказываний и состоит задача философской работы, а вовсе не в создании собственных «философских» высказываний”.
Курт Гёдель (1906–1978)
Рудольф Карнап (1891–1970)
Карл Менгер (1902–1985)
К кружку присоединялись блистательные новички – философ Рудольф Карнап, математик Карл Менгер, логик Курт Гёдель. Именно им предстояло кардинальным образом переопределить границы между философией и математикой. Тесные связи с Венским кружком возникли и у философа Карла Поппера, хотя он так и не удостоился приглашения на его встречи.
Кружок быстро стал мировым центром движения под названием логический эмпиризм. Линии его диспутов продолжили ведущие мыслители Праги, Берлина, Варшавы, Кембриджа и Гарварда.
Карл Поппер (1902–1994)
В 1929 году Венский кружок стал известным широкой общественности, решив издавать собственные журналы и книги и проводить конференции и циклы лекций. Эту существенную перемену знаменовало появление манифеста “Научное миропонимание”. Этот манифест был не столько свидетельством о рождении, сколько крещением, ведь кружок Шлика существовал уже пять лет. Новым было название “Венский кружок”, которое предложил Отто Нейрат: оно должно было вызывать приятные ассоциации – Венский лес, венский вальс – а кроме того, служить торговой маркой. Содержание манифеста стало вехой, возвещавшей о появлении не только новой философской школы, но и новой общественно-политической повестки дня. “Научное миропонимание служит жизни, и жизнь принимает его”.
Авторы манифеста принадлежали к левому крылу маленькой компании и ничуть не скрывали своего страстного желания коренным образом реформировать общественное устройство. Общество Эрнста Маха, основанное участниками Венского кружка в 1928 году, посвятило свою деятельность “распространению научного миропонимания”. В политической борьбе за реформы, особенно в вопросах образования и жилищного обеспечения, оно приняло сторону социал-демократов в Красной Вене. (Несмотря на название, Красная Вена – по-немецки Rotes Wien – это не коммунистическое движение, а просто неофициальное название Вены в период, когда ей правили социал-демократы, то есть с 1918 по 1934 год.)
Кофе и сигары
Естественно, вскоре Венский кружок и Общество Эрнста Маха стали излюбленными мишенями для антисемитских и правых течений, существовавших в Вене. Политическая обстановка становилась все более угрожающей. На этом втором, публичном этапе своего существования Венский кружок постепенно распался.
Карнап перебрался в Прагу, Витгенштейн – в Кембридж. Нейрату запретили возвращаться на родину после Гражданской войны в Австрии в 1934 году. В том же году скоропостижно скончался Ган. Юному Гёделю то и дело приходилось ложиться в психиатрическую больницу. В 1936 году погиб Шлик – его убил бывший ученик на ступенях главного здания университета. Вскоре после этого Менгер и Поппер приняли решение эмигрировать, поскольку преобладающие в обществе настроения были им отвратительны. Большинство членов Венского кружка покинули Вену задолго до так называемых чисток, последовавших за аншлюсом (аннексией Австрии Третьим рейхом) – но не все. Запоздавший Курт Гёдель очутился в США вопреки всему уже после начала войны, в 1940 году. Ему пришлось пробираться окольными путями – через Сибирь, Японию и весь Тихий океан.
Венский кружок, уже весьма знаменитый, утратил венские корни и вернул их себе лишь после Второй мировой войны. Однако его идеи были возрождены в англосаксонских странах и в дальнейшем оказали судьбоносное воздействие на интеллектуальную и научную историю двадцатого века, определили дальнейшее течение аналитической философии, формальной логики и экономической теории. Например, алгоритмы и компьютерные программы, без которых немыслима наша повседневная жизнь, восходят к абстрактным исследованиям Рассела, Гёделя и Карнапа по символической логике и вычислимости.
В затейливых узорах истории Венского кружка нашлось место сюжетам об убийствах и самоубийствах, страстных романах и нервных срывах, политических преследованиях и чудесных спасениях – однако красной нитью через ткань этой истории проходит непрерывный поток жарких диспутов между его участниками. Многие члены кружка надеялись, что он станет сплоченным интеллектуальным коллективом, однако этого ни в коей мере не произошло, как не был он и конгрегацией вопреки обвинениям противников. Кружок бурлил от громогласных споров и молчаливого недоверия. И разве может быть иначе, когда встречаются философы?
В самом начале нашей истории, на рубеже двадцатого века, в лекционном зале Венской академии физики Людвиг Больцман и Эрнст Мах провели нашумевший в обществе диспут по животрепещущему вопросу: существуют ли атомы? В конце нашей истории, через год после окончания Второй мировой войны, в уютной кембриджской гостиной состоялась бурная ссора между Карлом Поппером и Людвигом Витгенштейном по насущному вопросу: существуют ли философские проблемы? За пятьдесят лет, прошедших между этими глубоко символичными дебатами, роль Вены в философии была столь же фундаментальной, сколь и когда-то в музыке.
Венский кружок в этот невероятный период интеллектуального расцвета занимал центральное место – это был светоч точного мышления, ярко выделяющийся на фоне дикого фанатизма и маниакальной глупости. Наши доблестные философы прекрасно понимали, что стоят на кренящейся палубе тонущего корабля, но это лишь привносило остроты в их дискуссии о пределах познания. Казалось, время на исходе. Некоторые музыканты уже паковали свои инструменты.
С сегодняшней точки зрения этот корабль затонул уже давным-давно. В наше время миллионы ученых и сотни миллионов их родных и близких воспринимают научное миропонимание, в общем и целом, как данность. Если начать их расспрашивать, они признают, что ему со всех сторон грозят опасности – и религиозные фундаменталисты всех мастей, и отупляющий поток “мусорной культуры”, и просто недостаток общественного внимания, принявший размах эпидемии. По сравнению со всеми остальными опасностями, с которыми мы сталкиваемся, опасность, грозящая науке, не кажется такой уж большой, однако, как показывает история Венского кружка, все может очень быстро измениться.
Эпическое повествование о взлете и падении Венского кружка охватывает меньше полувека. Какой-нибудь официант из кофейни мог бы, так сказать, пронаблюдать его с начала до конца из первого ряда. Юным мальчиком на побегушках он подавал бы Einsp?nner mit Schlag[9 - Кофе со взбитыми сливками (нем.).] корпулентному надворному советнику Эрнсту Маху, любимцу имперской Вены, кружащей в вечном вальсе, а уже пожилым согбенным метрдотелем сокрушался бы вместе с мрачным Витгенштейном, что этот послевоенный эрзац-кофе просто невозможно пить.
Будь я Джимом Джармушем, я бы рассказал историю официанта в виде череды кратких эпизодов, объединенных в фильм под названием “Кофе и сигары”. Но я, увы, не художник, а лишь пожилой согбенный профессор, выросший в тени кружка. Поэтому я просто постараюсь рассказать вам, как все было, с самого начала.
Глава вторая. Повесть о двух мыслителях
Вена, 1895–1906. Знаменитый физик Эрнст Мах получает должность философа. Мах готовится встретить философию на полдороге. Анализирует ударные волны, историю науки, головокружения и другие ощущения. Отрицает “вещь-в-себе”. Отрицает атомы. Отрицает эго и абсолютное пространство. Нападает на метафизику. Как ни любила его Вена, кружащая в вечном вальсе, после апоплексического удара Мах уходит со сцены, его место занимает физик Больцман. Больцман утверждает, что без атомов не обойтись, утверждает, что беспорядок нарастает, утверждает, что он сам себе преемник. Уподобляет метафизику мигрени, страдает от обеих. Вешается. “Этого следовало ожидать”, – пишет Мах.
Студент нанимает профессора
В 1895 году университетское руководство, в прочих отношениях ничем не примечательное, сделало смелый шаг – назначило преподавателем философии физика. Университет находился в Вене. А физика звали Эрнст Мах.
На протяжении девятнадцатого века между этими дисциплинами выросли неприступные стены, и академические иерархии становились все строже и строже. Если пожилой ученый вдруг начинал интересоваться философией – что ж, его личное дело, но вверять ему преподавание философии, если он не изучал ни Канта, ни схоластику – это было нечто из ряда вон выходящее.
Поначалу все пошло прекрасно: должность университетского профессора в Вене оказалась Маху как раз по мерке. Но прошло всего несколько лет, и ему пришлось внезапно уйти, когда его парализовал внезапный инсульт. Тогда его курсы передали другому физику – прославленному Людвигу Больцману. Однако и это продлилось всего несколько лет, поскольку Больцман покончил с собой – повесился. Складывалось впечатление, что прекрасная новая традиция приглашать физиков учить философов заглохла в зародыше. Тем не менее именно из этой новаторской традиции и вырос два десятилетия спустя Венский кружок. Два всемирно известных физика привили свою страсть к философии целому поколению студентов.
Мах и Больцман были похожи не только внешне, но и с точки зрения карьеры. Они были одинакового коренастого сложения, носили пышные бороды и очки в тонкой оправе, в юности учились у одних и тех же учителей, а в университете были блестящими студентами. А главное – и Мах, и Больцман были люди упрямые, по всем вопросам имели собственное мнение и очень его ценили. Ни тот, ни другой не чурались философских споров, особенно друг с другом. Их яростные дебаты о существовании атомов вошли в легенды истории науки.
Любопытно, что должность профессора философии Мах получил в основном благодаря одному простому студенту, а затем этот студент уравнял чаши весов, когда защитил под руководством Маха диссертацию. Нетипично по любым стандартам! Однако этот студент, Генрих Гомперц (1873–1942), был не кто-нибудь, а юноша со связями.
Семейство Гомперц было одним из богатейших и влиятельнейших семейств в городе. Гомперцы были ровней Ротшильдам, Витгенштейнам, Либенам, Гутманам и Эфрусси – сказочно богатым еврейским династиям либеральной венской эпохи грюндерства, она же “эпоха основателей”: так называли тех, кто основал финансовые и коммерческие предприятия, распространившиеся по всей Центральной Европе. Двойная монархия Габсбургов (то есть Австрийская империя и Королевство Венгрия) была прочна и стабильна, и ее новые олигархи наслаждались невиданным расцветом экономики. Это подарило им роскошные дворцы в городе, в основном на Рингштрассе – новом венском бульварном кольце, а также сельские резиденции, похожие на замки, и частные вагоны, и великолепные балы, на которых дирижировал сам Иоганн Штраус, и бархатные ложи в Опере Густава Малера, и усыпальницы из самого дорогого мрамора на огромном венском центральном кладбище. О belle еpoque можно говорить что угодно, но тогда явно стоило быть богачом.
Отец Генриха, Теодор Гомперц (1832–1912), отказался от заранее уготованной ему карьеры. Он не стал ни банкиром, ни промышленником, а предпочел заниматься частными исследованиями – получать докторскую степень ему не понадобилось: он и без нее достиг прекрасных успехов и вскоре стал считаться одним из ведущих филологов-классиков Европы. В должный срок его избрали членом Императорской академии наук и предоставили место профессора в Венском университете. Трехтомная история классической философии “Греческие мыслители” многие десятилетия оставалась стандартным справочным изданием.
Впрочем, интересы Гомперца-отца простирались далеко за пределы классической филологии. Они распространялись и на современных мыслителей, в том числе на Огюста Конта (1798–1857) и Джона Стюарта Милля (1806–1873). Эти позитивисты, как они сами себя называли, не имели ничего общего с учениями древних и не придавали значения косным догматам религиозных и философских кредо. Никаких священных писаний, никаких мистических озарений: знание должно быть основано исключительно на жестких объективных научных фактах. Такой радикально новый подход отталкивал приверженцев философских традиций вроде естественной теологии св. Фомы Аквинского, метафизики нравов Иммануила Канта и абсолютного идеализма Георга Вильгельма Фридриха Гегеля, твердо укоренившихся в учебном плане всех немецкоязычных университетов. И стражи традиции не остались в долгу. Их стараниями слова вроде “позитивизм”, “материализм” и “утилитаризм” вскоре приобрели крайне отрицательный оттенок – эти понятия связывали с духовным убожеством и презренной слабостью ума, неспособного воспринять подлинные глубины идеалистической философии.
Однако Теодор и Генрих Гомперцы не боялись отважно вникать в интеллектуальные новшества и к тому же восхищались оригинальными взглядами Эрнста Маха, такими свежими на фоне традиционных философских учений. Когда этот прославленный физик-экспериментатор прочитал публичную лекцию, отец с сыном были просто очарованы. Много лет спустя Гомперц-сын, к тому времени и сам читавший лекции по философии, признался Эрнсту Маху: “Когда вы прочитали здесь, в Вене, в начале девяностых доклад о причинно-следственных связях – кажется, это было на собрании Общества естествоиспытателей, – отец дал мне прочитать вашу рукопись. Наутро я пришел к нему со словами: «Так вот же тот философ, которого вы ищете на третью вакантную должность!» Как вам известно, отец послушался моего совета, так что без меня, тогда еще студента, вы, можно сказать, и не получили бы этого назначения”[10 - Письмо Генриха Гомперца Эрнсту Маху, 17 февраля 1908, цит. по: Haller and Stadler, 1988.].
Теодор Гомперц по просьбе сына не стал терять времени и написал Эрнсту Маху, которого прекрасно знал по Императорской академии наук: “Глубокоуважаемый коллега! Сегодня я обращаюсь к вам с просьбой весьма необычной и имею смелость просить вас ответить как можно скорее. У нас с коллегами внезапно возникло желание робко спросить вас, нет ли у нас надежды на успех, если мы попытаемся убедить вас занять здесь, в Вене, профессорскую кафедру из числа тех, которые уже свободны или вскоре освободятся”[11 - Письмо Теодора Гомперца Эрнсту Маху, 27 сентября 1884, цит. по: Haller and Stadler, 1988.].
Задушевная беседа в Академии наук: Теодор Гомперц и Эрнст Мах
На эту учтивую просьбу последовало великодушное согласие, и в конце концов Эрнст Мах занял в Венском университете новую кафедру истории и теории индуктивных наук, специально переименованную в его честь. О таком переходе из физики в философию Мах подумывал уже давно. Он и сам писал: “В жизни мне было суждено начать с науки, а затем на полдороге повстречаться с философией”[12 - Записные книжки Маха, 57. 5 октября 1902, цит. по: Haller and Stadler, 1988.].
Мах делает себе имя
Эрнст Мах родился[13 - 18 февраля 1838 года.] близ города Брно (тогда Брюнн) в Моравии. Вырос он в Унтерзибенбрюнн – деревушке близ Вены, в точности такой же глубоко провинциальной, как можно догадаться по ее старомодно-нелепому названию (“Среди семи источников”). Там его отец, бывший школьный учитель, держал ферму, а на досуге обучал своих детей.
В десять лет Эрнста Маха отправили в пансион при бенедиктинском монастыре в Зайтенштеттене в Нижней Австрии. Однако вскоре стало ясно, что болезненному ребенку не по силам строгие требования гимназии (одна из разновидностей австрийских средних школ), и так сложилось, что маленький Эрнст вернулся в провинциальный Унтерзибенбрюнн. Ведь отец вполне мог завершить его образование. Поэтому у Эрнста было вдоволь свободного времени, и его отправили подмастерьем к краснодеревщику.
Как-то раз, роясь в отцовских книгах, любознательный подмастерье натолкнулся на интересное название: “Пролегомены ко всякой будущей метафизике, могущей появиться как наука”. Автора звали Иммануил Кант. Это был переломный момент, как часто и с нежностью вспоминал Мах. По его словам, “пятнадцатилетний мальчик жадно проглотил эту ясно написанную и относительно доступную книгу. Она произвела на него колоссальное впечатление, избавила от юношеского наивного реализма, разожгла аппетит к теории познания и благодаря влиянию метафизика Канта избавила от всякого желания самому заниматься метафизикой… Вскоре я отошел от кантианского идеализма. Еще мальчиком я понял, что «вещь-в-себе» – ненужное метафизическое изобретение, метафизическая иллюзия”[14 - Автобиография Маха, 1913, цит. по: Haller and Stadler, 1988.].
В дальнейшем именно страстное неприятие Иммануила Канта сплотит всех мыслителей из Венского кружка. Впрочем, идеи этого прусского философа никогда не пользовались особой благосклонностью среди венцев. Как едко заметил Отто Нейрат: “Австрийцы придумали, как обойти Канта кружным путем”[15 - Otto Neurath, 1936. Приводится по: Neurath, 1981.]. Только Карл Поппер, игравший свою излюбленную роль “официальной оппозиции” Венскому кружку, был готов согласиться с Кантом, по крайней мере иногда. А впоследствии выяснилось, что тайным кантианцем был Курт Гёдель.
Вскоре после первой встречи с метафизикой юный Эрнст Мах снова попытался поступить в гимназию, на сей раз в моравском городе Кремзир (сейчас Кромержиж) при монастыре, принадлежавшем ордену пиаристов. Вторая попытка оказалась успешнее: “Неприятной была только необходимость участвовать в бесконечных религиозных упражнениях, которые, кстати, привели к противоположным желаемому результатам”[16 - Автобиография Маха, 1913, приводится по: Haller and Stadler, 1988.].
Окончив эту школу, Мах поступил в Венский университет, чтобы изучать математику и физику. Физический факультет тогда переживал эпоху расцвета благодаря выдающимся исследованиям Кристиана Доплера (1803–1853), Иоганна Йозефа Лошмидта (1821–1895) и Йозефа Стефана (1835–1893). Таких плодотворных времен Венский университет еще не знал. Столетиями в нем заправляли иезуиты, а династия Габсбургов предпочитала покровительствовать музыке, а не точным наукам. Поэтому Императорская академия наук в Вене была основана лишь в 1847 году, с опозданием на два столетия по сравнению с подобными академиями во Флоренции, в Лондоне и Париже. Даже упорное лоббирование энциклопедиста Готфрида Вильгельма Лейбница (1646–1716), которого одного хватило бы на целую академию, ни к чему не привело. Только с зарей либерализма австрийская наука сумела избавиться от этих цепей. Пора было нагонять остальную Европу.
Юный Эрнст Мах был среди тех талантов, чье время наконец настало. На физическом факультете быстро оценили его изобретательность и сноровку, приобретенную во многом благодаря работе у краснодеревщика. Еще студентом Мах собрал остроумный аппарат, который убедительно демонстрировал эффект Доплера, состоящий в том, что воспринимаемая высота звука растет, если источник звука приближается к слушателю. Чтобы это показать, Мах прикрепил свисток к вертикальному диску. Если диск раскрутить, человек, стоящий в плоскости диска, слышит, что высота свистка поочередно то растет, то снижается, а на слух наблюдателя, стоящего на уровне оси или поблизости от нее, высота останется совершенно постоянной.
В двадцать два года Мах получил докторскую степень. Через год он заслужил право читать лекции в университете. Когда ему едва исполнилось двадцать шесть, он стал профессором в Граце, сначала математики, затем физики. В 1867 году он женился.
В том же году Мах занял кафедру экспериментальной физики в Праге. Ему не было еще и тридцати. В Праге он и остался на следующие тридцать лет, до возвращения в Вену. Пражский университет, где говорили по-немецки, был основан в Средние века, даже раньше Венского. Когда Мах прибыл туда, город раздирала отчаянная политическая борьба. Император Франц Иосиф, потерпев поражение от Бисмарка в Пруссии в 1866 году, был вынужден предоставить венграм почти не ограниченную автономию. И теперь чехи требовали того же! Для австрийцев подобное было попросту немыслимо. Эрнст Мах за время, которое он проработал сначала деканом, а потом ректором Пражского университета, очутился в самой гуще бурных националистических беспорядков, напоминавших ирландские восстания. Он стоял за то, чтобы создать новый чешский университет с нуля, а не раскалывать надвое старый почтенный Пражский университет, альма-матер Каролину, основанную еще в 1348 году. Однако в конце концов его замысел не удался.
Гораздо больше Маху было по вкусу работать над ударными волнами в своей физической лаборатории. Вскоре он создал себе имя, причем буквально. И сегодня профессионалы измеряют скорость самолетов в махах – один мах равен скорости звука в атмосфере. Благодаря экспериментальным работам Мах стал пионером научной фотографии. Он снимал пули в полете – выдающееся достижение во времена, когда даже фотопортреты зачастую получались размытыми, если позирующий не мог сохранять неподвижность в течение долгих минут. Фотографии воздушных потоков и ударных волн, которые делал Мах, будоражили воображение современников и спустя несколько десятков лет вдохновили итальянских футуристов на попытки изобразить в своих работах природу высоких скоростей.
Взгляд за кулисы
Однако всемирную славу Маху принесли даже не эксперименты, а соображения о принципах физической науки. Как писал впоследствии Карл Поппер: “Немного великих людей имели такое интеллектуальное влияние на двадцатый век, как Эрнст Мах. Он повлиял на развитие физики, физиологии, психологии, философии науки и чистой (или спекулятивной) философии. Он повлиял на Эйнштейна, Бора, Гейзенберга, Уильяма Джеймса, Бертрана Рассела и многих других”[17 - Цит. по: Карл Поппер. 2014. С. 164.].
Философствующих ученых всегда было великое множество, да и философов, пробовавших свои силы в науке, тоже достаточно. Но Мах был исключением. Он основал новую дисциплину: философию науки.
Предметом изучения стала наука как таковая. Момент для этого был самый подходящий. Наука перестала считаться любимым увлечением, вроде хобби, отдельных мыслителей и мечтателей. В девятнадцатом веке она превратилась в глобальное предприятие, охватывающее многие поколения. Ее повсеместно признали движущей силой промышленной революции. Назрел вопрос, который больше не мог оставаться без ответа: если прогресс человечества основан на науке, на чем основана сама наука?
Задача понять, на чем зиждется знание, оставалась одной из главных в философии. Откуда мы знаем, что вон там растет дерево? Или что Наполеон когда-то жил на свете? Или что собаки чувствуют боль? Мах занимался более практическими материями, которые нельзя было ни обойти, ни отмести: его интересовали принципы научного знания, того растущего, нажитого тяжким трудом знания, которое принадлежит всем и влияет на каждого. Об этом он написал три книги: “Механика. Историко-критический очерк ее развития” (1883), “Основные положения теории тепла” (Die Principien der W?rmelehre, 1896) и “Основные положения физической оптики” (Die Prinzipien der physikalischen Optik, опубликована посмертно, в 1921 году).
Каков подлинный смысл физических понятий – что такое сила, тепло, энтропия? Что такое вещество? Как измерить ускорение? К подобным вопросам Мах подходил снизу вверх, начиная с простейших наблюдений, а затем переходя к критическому анализу исторических корней. Он с самого начала интуитивно ощущал, что между философией науки и историей науки прослеживается теснейшая связь.
Первый же абзац “Механики” предлагает перейти прямо к сути: “Предлагаемая книга – не учебник, по которому можно было бы изучать законы механики. Ее тенденция скорее разъясняющая или, еще яснее выражаясь, антиметафизическая”[18 - Эрнст Мах, 2000. С. 5.]. И Мах продолжает: “Ядро идей механики развилось почти исключительно в процессе изучения весьма простых специальных случаев процессов механики, и исторический анализ познания этих случаев остается и до настоящего времени самым действительным естественным средством для раскрытия этого ядра. Можно даже сказать, что только этим путем может быть достигнуто полное понимание наиболее общих результатов механики”[19 - Ibid.].
И тогда, и сейчас целью учебников было как можно быстрее посвятить студента в современное положение дел. Но если речь идет о критическом анализе инструментов – понятий и методов, – тут полезно знать, как они эволюционировали. Таким образом, Мах подходил к физике исторически. При всем при том он мало интересовался историей философии в отличие от философов-традиционалистов. Настали новые времена. Лучше всего было начинать с нуля, строить с фундамента.
Мах с проницательностью психолога анализирует понятия вроде “физической силы”, знакомые каждому, однако обретшие научную четкость далеко не сразу: “Бросим, наконец, еще раз взгляд на статическое понятие силы. Сила есть нечто, что сопровождается движением… Определяющие движения условия, наиболее нам знакомые, суть собственные наши акты воли, иннервации. При движениях, которые мы сами определяем… мы всегда ощущаем некоторое давление. Вследствие этого устанавливается привычка каждое условие, определяющее движение, представлять себе как нечто родственное акту воли и как давление”[20 - Ibid, p. 73.].
Физик считает, что просторы Вселенной заполнены всевозможными силами, и это понятие развилось в результате длительного и трудоемкого интеллектуального процесса. И как-то странно основывать такое представление на интимных телесных ощущениях, которые осознает даже крошечный ребенок. Но что мы можем поделать? “Попытки устранить это представление, как субъективное, анимистическое, не научное, всегда оканчивались неудачей. Неполезно также делать насилие над собственной своей естественной мыслью и добровольно обрекать себя на бедность ее”.
Таким образом, Мах свел физические понятия к непосредственно воспринимаемым ощущениям вроде тяги и толчков, то есть к чувственным впечатлениям. Следовательно, его интерес к физике неизбежно привел его к физиологии. И в этой области он тоже блеснул. В частности, он отметил, что орган чувства равновесия – это внутреннее ухо, тем самым добавив шестое чувство к знаменитому списку Аристотеля, где их было пять. Примерно в одно время с Махом это же открытие сделал Йозеф Брейер (1842–1925) – венский физик, который впоследствии вместе с Зигмундом Фрейдом заложил основы психоанализа. Еще позднее находки Брейера и Маха проработал и уточнил Роберт Барани (1876–1936), за что и был награжден Нобелевской премией по медицине – первой в Вене. Почему же Вена оказалась столь плодородной почвой для исследования головокружения? Может быть, причина в тогдашнем повальном увлечении вальсом?
Рачительность мышления
Наука вынуждена ограничиваться эмпирическими фактами, однако, безусловно, не сводится к тому, чтобы их просто накапливать. С точки зрения Маха, главной целью науки была экономия мыслительных усилий – то есть наука должна описывать как можно больше как можно лаконичнее. Например, закон всемирного тяготения Ньютона одной короткой формулой описывает бессчетное множество явлений от падения яблока до движения Луны по орбите. Мах пишет: “Задача всей и всякой науки – замещение опыта или экономия его воспроизведением и предвосхищением… фактов в наших мыслях. Опыт, воспроизведенный в наших мыслях, легче под рукой, чем действительный опыт, и в некоторых отношениях может этот последний заменить… С познанием экономического характера науки исчезает из нее также всякая мистика”[21 - Ibid, p. 409.].
Мах придерживался радикальных воззрений: по его мнению, теории служат исключительно для упрощения мысли. Законы природы – это просто предписания, направляющие наши ожидания, а причинно-следственные связи – не более чем регулярная связь между событиями. В этом смысле причинно-следственные связи не дают никаких дополнительных “объяснений”. “Средствам мышления физики, понятиям массы, силы, атома, вся задача которых заключается только в том, чтобы пробудить в нашем представлении экономно упорядоченный опыт, большинством естествоиспытателей приписывается реальность, выходящая за пределы мышления. Более того, полагают, что эти силы и массы и составляют то настоящее, что подлежит исследованию, и если бы они стали известны, все остальное получилось бы само собою из равновесия и движения этих масс”[22 - Ibid, p. 433.].
Однако такое представление путает реальность с репрезентацией, утверждает Мах. Сила, масса и атом – это лишь понятия, интеллектуальный реквизит. “Если бы кто-либо знал мир только по театру и раз попал за кулисы, он мог бы подумать, что действительный мир нуждается в кулисах и что все было бы изучено, если бы были изучены эти кулисы. Вот так и мы не должны считать основами действительного мира те интеллектуальные вспомогательные средства, которыми мы пользуемся для постановки мира на сцене нашего мышления”[23 - Ibid, p. 433.].
Принципы экономии управляют не только научной деятельностью, но и преподаванием научных дисциплин: “Сообщение науки при помощи преподавания имеет дело сэкономить для индивидуума опыт сообщением ему опыта другого индивидуума”[24 - Ibid, p. 409.].
В детстве и юности Маху пришлось трудно на школьной скамье. Желая избавить других от этой участи, он неустанно ратовал за школьные реформы и усовершенствование учебных программ. Написал учебник для средней школы. Несмотря на известность автора, добиться одобрения от министерства просвещения оказалось отнюдь не просто. Видимо, мешала гениальность.
Мах был прирожденный педагог – он писал великолепные научно-популярные заметки, был большим сторонником образования взрослых и неустанно боролся против “искусно выстроенных препятствий, варварским образом запрещающих зрелым талантам, которым не досталось обычного школьного образования, поступать в высшие учебные заведения и получать ученые профессии”[25 - Mach, 2014, р. 353.].
Для Маха образование было синонимом просвещения: “Я едва ли вызову возражения, если скажу, что без хотя бы элементарной грамотности в математике и естественных науках человек останется чужим в этом мире, чужим в культуре, которая его поддерживает”[26 - Ibid, p. 336.]. Кстати, культура не должна быть уделом только одного из двух полов: Мах употребляет слово Mensch – “человеческое существо”.
