– Тридцать крон, – сказал я, – карта или…
– Наличные, – ответил Му, – а Эгиль сегодня не работает?
– Заболел, – сказал я, – еще что-нибудь?
Му замешкался.
– Нет, – проговорил он наконец, взял сдачу, диск и двинулся к выходу.
– Ух ты. – Юлия снова запрыгнула на стойку.
– В смысле – ух ты?
– Ты чего, не заметил? Он же сделал вид, будто меня не знает.
– Волновался он – это да, это я заметил. И судя по всему, его любимый продавец Эгиль. Что бы там он у него ни покупал.
– В смысле?
– Кому припрет в пятницу вечером бежать за диском Роджера Уиттакера? Му купил этот диск, потому что схватил самый дешевый.
– Да он за презиками пришел, но застремался, – рассмеялась Юлия, и мне почудилось, что говорит она со знанием дела, – наверняка на стороне трахается. У них это семейное.
– Прекрати, – одернул ее я.
– Или за антидепрессантами – он же обанкротился. Видал, как он пялился на полку с таблетками у тебя за спиной?
– У нас только от головной боли таблетки, – по-твоему, он этого не знает? А я и не слышал, что он банкрот.
– Господи, Рой, ты же ни с кем не общаешься. Вот люди тебе ни о чем и не рассказывают.
– Может, и так. А ты сегодня что, не собираешься на праздник молодости?
– Молодости! – фыркнула Юлия и не сдвинулась с места. Судя по всему, она придумывала повод остаться. Изо рта у нее показался еще один пузырь, а потом тотчас же лопнул. Юлия зашла с другого конца: – Симон говорит, ваш отель похож на фабрику. В такое дело никто не вложится.
Симон Нергард был дядей Юлии. Он-то точно мои кулаки запомнил. Крепко сбитый, он учился на класс старше, занимался спортом и даже пару раз ездил в город на турниры. Как-то раз Карл танцевал с девчонкой, которая нравилась Симону, и этого было достаточно. Симон собрал несколько человек, а сам схватил Карла за воротник, но в этот момент подоспел я и спросил, в чем дело. Я обмотал кулак шарфом и ударил Симона прямо в челюсть, когда тот собирался было ответить. Под моим кулаком плоть и зубы мягко подались, Симон пошатнулся, сплюнул кровь и уставился на меня, больше удивленный, чем напуганный. Эти ребята, которые занимаются боевыми искусствами, верят в правила, вот и проигрывают. Впрочем, Симон, надо отдать должное, так просто не сдался и принялся скакать, держа перед поредевшими зубами сжатые кулаки. Я пнул его в коленку, и скачки прекратились. Тогда я пнул его еще и в лодыжку, отчего глаза у него едва из орбит не вылезли – он-то, видать, не знал, что такое подкожное мышечное кровотечение. Двигаться он больше не мог, поэтому стоял там и ждал, когда его прикончат, прямо как какой-нибудь придурочный полководец, решивший драться до последнего солдата. Но я даже не удостоил его чести быть избитым. Я развернулся и, посмотрев на часы – точно у меня была назначена встреча, но еще не скоро, – зашагал прочь. Остальные подначивали Симона и дальше драться, они же не знали того, что было известно мне: Симон не в состоянии и шага сделать. Поэтому они начали обзывать Симона – это и сохранил в памяти Симон Нергард, это, а не воспоминания о двух чересчур белых передних зубах, которые вставил ему стоматолог.
– То есть дядя твой видел чертежи?
– Нет, но у него в городе есть один знакомый – тот работает в банке и их видел. И он говорит, что отель похож на фабрику. По производству целлюлота.
– Целлюлозы, – поправил я ее, – он интересный и построен будет там, где деревья уже не растут.
– Чего-о?
Снаружи заревел двигатель, а следом – еще один.
– Тебя твои тестостероновые дружки зовут, – сказал я, – давай быстрее, в воздухе меньше выхлопов будет.
Юлия застонала:
– Рой, да они же совсем дети.
– Ну, тогда иди домой и послушай вот это. – Я протянул ей один из пяти экземпляров альбома Джей Джей Кейла «Naturally».
В конце концов мне пришлось убрать его со стойки с компакт-дисками. Я заказал их специально, в уверенности, что деревенским придется по вкусу спокойный блюз Кейла и его скромные гитарные соло. Но Юлия была права – с людьми я не общаюсь и толком их не знаю. Она взяла диск, сползла со стойки и зашагала к двери, призывно виляя задницей, однако возле выхода показала мне средний палец – все это она проделала с холодной легковерностью, на которую способна лишь семнадцатилетняя девчонка. И в голову мне – даже не знаю почему – пришло вдруг, что теперь она чуть менее легковерна, чем была в шестнадцать лет, когда только начала у меня работать. Мать вашу, да что это со мной? Раньше я о Юлии так не думал, вообще не думал. Или все-таки думал? Нет. Это, должно быть, случилось, когда она уперлась ладонями в стойку, а куртка задралась, так что стало видно грудь и, несмотря на лифчик и футболку, соски. Да что за херня, у этой девчонки сиськи выросли лет в тринадцать, и раньше я плевать хотел, так в чем сейчас-то дело? Я вообще не в восторге ни от больших сисек, ни от малолеток, и запросов «девятнадцатилетние с большими сиськами» я в поисковике не задавал.
И это была не единственная загадка.
Еще это выражение лица – такое бывает, когда тебе стыдно. Нет, не тот стыд, который мелькнул в глазах Юлии, когда она прикинула, как выглядит, разъезжая в пятницу вечером с придурками-лихачами. Жестянщику тоже отчего-то было стыдно. Взгляд у него плясал, словно ночной мотылек. И Му старался не смотреть на меня. Юлия сказала, он пялился на полки с таблетками у меня за спиной. Я повернулся и оглядел содержимое полок. И в душу мне закралось подозрение. Хотя я тут же его отверг. Однако оно вернулось, прямо как тот дурацкий белый кружок, изображавший теннисный мячик, в который мы с Карлом играли, когда в деревне появился первый и единственный игровой автомат. Он стоял в кофейне возле автомата по размену монеток, папа привозил нас туда, мы ждали в очереди, а потом папа выдавал нам монетки с таким видом, словно привез нас в Диснейленд.
Этот стыд я уже видел. Дома. В зеркале. И я его узнал. Сильнее просто не бывает. Не потому, что совершенное злодеяние такое отвратительное и нет ему прощения, а потому, что ему суждено повториться. Даже если отражение в зеркале обещает, что это в последний раз, ты знаешь – оно снова случится, а потом опять. Это стыд из-за проступка, но не только – это еще и стыд от собственной слабости, невозможности остановиться, необходимости делать то, чего не желаешь. Ведь если бы тебе хотя бы хотелось, то можно было бы свалить на врожденную порочность.
9
Субботнее утро. Маркус остался на заправке, а я на второй передаче доехал до дома. Остановившись во дворе, я не сразу заглушил двигатель – хотел, чтобы они услышали, что я вернулся.
Карл и Шеннон сидели на кухне, разглядывали чертежи отеля и обсуждали выступление.
– Симон Нергард говорит, что никто не вложится, – я привалился к косяку и зевнул, – ему это сказал кто-то из банка, кто видел чертежи.
– А среди моих знакомых их человек двенадцать видели – и все в восторге! – заявил Карл.
– Местные?
– Нет, в Торонто. И все они – люди знающие.
Я пожал печами:
– Твоя задача – убедить тех, кто, во-первых, живет не в Торонто, а во-вторых, кого знающими не назовешь. Удачи. Я пошел спать.
– Ю Ос согласился встретиться со мной завтра, – сказал Карл.
Я остановился:
– Вон оно чего.
– Да. Когда Мари была у нас в гостях, я попросил ее устроить нам встречу.
– Чудесно. Ты за этим ее пригласил?
– Отчасти. И еще мне хотелось ее с Шеннон познакомить. Если уж мы сюда переехали, то нечего им ходить и тайком высматривать друг дружку. И знаешь что, – он приобнял Шеннон за плечи, – по-моему, девочка моя растопила сердце этой Снежной королевы.
– Растопила сердце? – Шеннон закатила глаза. – Любимый, эта женщина меня ненавидит. Верно, Рой?
– Хм, – откликнулся я.
Я посмотрел на Шеннон – впервые после того, как вернулся. На ней был просторный белый халат, а волосы еще не высохли – она, похоже, только недавно душ принимала, видно, после кувыркания в кровати сильно вспотела. Прежде она старалась тело не оголять – все носила черные свитеры и брюки, а сейчас я увидел ноги и кожу на груди – такую же белую, как и на лице. Влажные волосы казались темнее, почти темно-рыжими, и не блестели, и я заметил кое-что, чего прежде не видел, – несколько бледных веснушек на переносице. Шеннон улыбнулась, но в глазах ее была обида. Может, Карл сказал что-то не то? Или это я виноват? Может, я как-то намекнул, что с ее стороны цинично так умиляться фотографиям близнецов, но я чувствовал, что такой цинизм она признала бы без обид. Девушки вроде Шеннон поступают так, как считают нужным, и прощения просить не привыкли.
– Шеннон обещает сегодня на ужин приготовить нам норвежскую еду, – сказал Карл, – я подумал…
– Я сегодня опять в ночную смену, – перебил его я, – сотрудник заболел.
– Да ладно? – Брови у Карла поползли вверх. – У тебя же еще пять человек работают, они что, заменить его не могут?
– Нет, никто больше не может, сейчас выходные, и я сам только недавно узнал, – ответил я и всплеснул руками – мол, такова уж участь начальников, вечно им приходится все на себе вытягивать. Судя по всему, Карл ни на секунду мне не поверил. В этом и проблема с братьями – они чуют все твое притворство. Но что мне еще оставалось сказать? Что я не могу уснуть, потому что они полночи трахаются? – Пойду посплю.
Меня разбудил какой-то звук. Не то чтобы громкий, но, во-первых, в горах вообще звуков мало, а во-вторых, звук этот был чужеродный, и поэтому мозг мой за него и зацепился.
Что-то вроде жужжания и поскрипывания, помесь пчелы с газонокосилкой.
Я посмотрел в окно. А потом поспешно оделся, сбежав вниз по лестнице, вышел на улицу и, не торопясь, зашагал к Козьему повороту.
Там стояли ленсман Курт Ольсен, Эрик Нерелл и еще какой-то мужик, у которого в руках был пульт управления с антеннами. Все они смотрели на разбудивший меня предмет – белый дрон размером с тарелку, который летал где-то в метре у них над головами.
– Ну что, – заговорил я, и все они повернулись ко мне, – ищете плакаты с приглашением на собрание инвесторов? Это частная собственность, – я затянул ремень, про который впопыхах забыл, – значит тут-то можно плакаты вешать?
– Это как посмотреть.
– Да неужели? – Я почувствовал, что надо бы мне успокоиться, потому что очень скоро меня накроет злость. – Будь это собственность муниципалитета, власти разорились бы на ограждения, разве нет?
– Верно, Рой, но эта территория – пастбище, а значит, тут действует право всеобщего доступа.
– Я же сейчас про плакат, а не про то, можно ли тебе, ленсман, стоять там, где ты сейчас стоишь. И я сегодня в ночную смену работал, а вы меня своим дроном разбудили – вы что, предупредить не могли?
– Могли, – ответил ленсман Ольсен, – но не хотели вас тревожить, Рой. Мы быстро управимся, только несколько снимков сделаем – и все. Если там безопасно и мы решим спустить туда людей, мы обязательно тебя заранее предупредим. – Он посмотрел на меня. Бесстрастно, будто фотографируя, прямо как дрон, который исчез за обрывом и наверняка сейчас делал снимки ужасной катастрофы внизу, в Хукене.
Я кивнул, притворяясь, что смирился.
– Я прошу прощения, – продолжал Ольсен, – это неприятно, я понимаю, – говорил он прямо как священник, – мне следовало предупредить, я и забыл, что от дома до обрыва так близко. Что тут скажешь? Радуйся, что твои налоги тратятся на то, чтобы выяснить, как на самом деле произошло то несчастье. Мы все хотим это выяснить.
Все? – чуть было не выпалил я. Это ты, что ли, все? Нет, Курт Ольсен, ты хочешь доделать то, что твой отец не доделал.
– Ладно, – сказал я вместо этого, – и ты прав, это неприятно. Мы с Карлом помним, что произошло, и больше стараемся забыть, а не копаться в мельчайших подробностях. – Надо успокоиться. Да, вот так уже лучше.
– Разумеется, – поддакнул Ольсен.
Над обрывом снова показался дрон. Он взлетел вверх и неподвижно завис, а его жужжание неприятно отдавалось в ушах. Затем он взял курс на нас и приземлился в руки мужика с пультом – я видел в «Ютубе» ролик, где охотничий сокол совершенно так же опускался хозяину на руку. Зрелище это было неприятное, как из фантастического фильма про какое-нибудь тоталитарное государство, где Большой-брат-тебя-видит, а мужик с дроном – на самом деле робот, и под кожей у него провода.
– Быстро он, – сказал ленсман.
– Когда воздух разреженный, батарейка садится быстрее, – объяснил хозяин дрона.
– Но он хоть что-то снять успел?
Хозяин дрона провел пальцем по экрану смартфона, и мы подошли ближе. Из-за нехватки внизу света беззвучные кадры были зернистыми. А может, там просто было тихо, поэтому и звуков никаких мы не слышали. Остов папиного «кадиллака-девиль» походил на жука, упавшего на спину и умершего, – он будто бы лежал, размахивая лапками, пока какой-нибудь прохожий, сам того не зная, не наступил на него. Заржавевшая и местами поросшая мхом ходовая часть и торчащие колеса уцелели, зато задняя и передняя части салона были смяты, точно побывали у Виллумсена в автомобильном прессе. Возможно, виной всему тишина и темнота, но снимки напомнили мне о документальном фильме про исследование затонувшего «Титаника». Может, на эти мысли навел меня «кадиллак» – тоже красивый остов из давно ушедшего времени, тоже рассказывающий о внезапной гибели, о трагедии, которая столько раз повторялась в моем, и не только моем, воображении, что с годами мне начало казаться, будто ей суждено было случиться, будто так было написано на небесах. Внешне и образно прекрасное, притягивающее падение механизма в бездну. Представление о том, как оно было, страх, охвативший пассажиров, когда те поняли, что она, смерть, рядом. И не обычная смерть, не та, что медленно тебя разрушает, когда ты прожил жизнь, а неожиданная, внезапная, навалившаяся на тебя по вине предательских случайностей. Я вздрогнул.
– Там на земле камни валяются, – прокомментировал Эрик Нерелл.
– Они могли туда нападать тысячу лет назад. Или сотню. На машине камней нет, – сказал Курт Ольсен, – и никаких отметин или вмятин на ходовой части я тоже не вижу. Поэтому можно сказать, что тот камень, что свалился на альпиниста, был последним.
– Он больше не альпинист, – тихо проговорил Нерелл, глядя на экран, – рука у него наполовину усохла, и он уже много лет на обезболивающих сидит, причем на таких дозах, что лошадь бы…
– Зато жив, – перебил его Ольсен, не дожидаясь, пока Нерелл придумает, что там произошло бы с лошадью.
Мы посмотрели на ленсмана, и тот покраснел. «Зато» – это в отличие от тех, кто сидел в «кадиллаке»? Нет, он на что-то еще намекал. Может, на собственного отца, старого ленсмана Сигмунда Ольсена?
– Если тут что-то упадет, то упадет оно на машину, верно? – Ольсен показал на экран. – Но машина вся мхом заросла, ни единой отметины нет. Это позволяет нам воссоздать ход событий и историю. А ход событий, которые уже случились, помогает нам прогнозировать те события, которые произойдут в будущем.
– Это пока тебе камнем плечо не раздробит, – сказал я, – или голову.
Эрик Нерелл медленно кивнул и потер шею, а Ольсен покраснел еще сильнее.
– И как я уже говорил, мы постоянно слышим, как тут, в Хукене, камни падают, – смотрел я на Ольсена, но метил, разумеется, в Эрика Нерелла. Это ему предстоит вскоре стать отцом. Он должен будет как профессионал оценить, насколько безопасно отправить вниз, к машине, альпинистов. А Ольсен против его решения не пойдет, ведь потом случись что – и он вылетит с работы. – Может, на машину камни и не падают, – продолжал я, – а вот рядом – запросто. Как раз туда, куда вы собираетесь альпинистов спустить, верно?
Дожидаться от Ольсена ответа мне не требовалось – взглянув лишь краем глаза, я понял, что эту битву я выиграл.
Стоя возле Козьего поворота, я вслушивался в затихающий гул двигателей, смотрел на пролетающего мимо ворона и ждал, когда все стихнет.
Когда я вошел на кухню, Шеннон, одетая, по обыкновению, в черное, стояла, облокотившись о стойку. И я вновь подумал вдруг, что, несмотря на одежду, в которой она выглядела тощим мальчишкой, было в ней нечто удивительно женственное. Маленькими руками она сжимала дымящуюся чашку, откуда свисала нитка от чайного пакетика.
– Это кто был? – спросила она.
– Ленсман. Хочет остов осмотреть. Ему во что бы то ни стало надо докопаться, почему папа свалился с обрыва.
– А что, это не понятно?
Я пожал плечами:
– Я же все видел. Он просто затормозить вовремя не успел. А тормозить – это главное.
– Тормозить – это главное, – повторила Шеннон и по-деревенски медленно закивала.
Похоже, она и жесты наши скоро освоит. Это вновь навело меня на мысль о научно-фантастических фильмах.
– Карл говорил, что вытащить оттуда машину невозможно. Тебе неприятно, что она там лежит?
– Нет – разве что лишний мусор.
– Нет? – Держа чашку в обеих руках, она поднесла ее ко рту и сделала маленький глоток. – Почему?
– Если бы они умерли в собственной двуспальной кровати, мы ее тоже не стали бы выбрасывать.
