– Ну давай. – Он надел обнову, поглядел на себя в зеркало – остался доволен, но – слово сказано – вернул сорочку Клаве. – Пора. Пока доеду. – Михаил Семеныч вынул бумажник, достал деньги, начал медленно отсчитывать.
– Куда столько! – забеспокоилась Клава, предполагая что-то не то. Михаил Семеныч добавил еще купюру, положил деньги на комод.
– Когда вас ждать, Михаил Семеныч?
– Врать не буду – не жди.
– Обидела чем?
– Ничем ты, Клавочка, меня не обидела. Иной раз молюсь за тебя. В брак вступаю, вот в чем дело. Пока только записались – этому значения не придаю – тебя навестил, а обвенчаюсь – все. Сама знаешь: я человек верующий.
– Стало быть, все-таки женитесь? – произнесла Клава влажным голосом. – Хорошую женщину берете?
– А плохая-то мне зачем? Хозяйственную…
– Молодая?
– Твоих лет.
– Красивее меня?
Михаил Семеныч затянул галстук натуго, внимательно оглядел сожительницу.
– Врать не буду: наружность у тебя мне больше нравится.
– Так и взяли бы меня.
– Как же я могу тебя, Клавдия, взять в законные супруги, в за-кон-ные, если ты занималась нехорошим промыслом. Сама посуди.
– Вы же меня и в заведении тогда навещали, и… ничего…
– Тогда у меня жена умерла, для вдовца не грех снискать любви, а женился – и перестал тебя посещать. Опять овдовел – снова пришел. Все по Богу. Теперь вновь женюсь – обратно пресекаю. Поняла?
Клава послушно закивала, незаметно вытирая рукавом слезы. Михаил Семеныч сел.
– Присядем на дорожку. Молчи… Встали. Долгие проводы – лишние слезы.
К замнаркома он не то что опоздал, а слегка припозднился – для солидности – и правильно учел: в кабинете уже сидели чернявые люди и пили кофе. Турки из Турции. На работу в город Стамбул звать его вознамерились.
– Технический руководитель крупнейшей ткацкой фабрики Михаил Семеныч Бадрецов, – представил его хозяин кабинета туркам, те заулыбались, повернулись к переводчику. – Рекомендую. Уникальный специалист.
Михаил Семеныч коротко кивнул им, подтверждая сказанное, и, не подходя для рукопожатий, молча уселся в кресло.
– Ну так что решил, Михаил Семеныч? Едешь в Турцию?
– Чего я у басурманов забыл? – буркнул Михаил Семеныч.
– Не переводите, – коротко бросил замнаркома переводчику и удивленно взглянул на гостя. – Почему? Ты же выразил принципиальное согласие.
– Тогда выразил, а теперь не желаю. Женился я. Русскую женщину в Африку!..
Замнаркома сделал знак переводчику:
– Скажите, он подумает. Он женился.
Переводчик перевел и сообщил:
– Турецкие представители берут на себя обязательства создать надлежащие условия для господина Бадрецова и его супруги. Они просят не спешить с категорическим ответом. Вакансия для господина Бадрецова всегда свободна.
Михаил Семеныч молча кивнул, турки попрощались.
– На ком женился? – улыбнулся замнаркома.
– На ком надо, на том и женился. Ты лучше за ними побеги. – Михаил Семеныч указал на дверь. – Дурят тебя. Не турки они. Обман! У меня всю жизнь татаре в дворниках, я их речь с лёта чувствую: совсем звук другой!
– Да они ж по-французски.
– Подумаю, – буркнул Михаил Семеныч, вставая.
– Не хочешь в Турцию, Вигоневый трест принимай. В Москве будешь жить. Только биографию свою напиши, поподробней.
– …Петр Анисимович!.. Вы где-е?.. Петр Анисимович! – кричала Груша, будто играла в прятки. Она вошла в детскую. – Где дедушка-то? – спросила она проснувшуюся Аню. – Э-эх, зла на вас не хватает, деда-то проспала всего! Ладно, одевайся быстрей завтрикать… Куда он подевался-то? И так уж одного глаза нет, а все ходит…
Аня не стала надевать платье, в ночной рубашке выбежала в пустой коридор, подергала закрытые соседские двери и даже заглянула в низкий шкаф в передней, где внизу стояли огромная черная с белым нутром гусятница и медная ступа с пестом и валялся безмен для картошки. Дедушки не было.
– Де-да-а, где ты? – жалобно выкрикивала она. – Де-да-а!..
Она заглянула в уборную, вышла на лестницу. Потом побрела в кухню. По дороге она потеряла в темноте один тапок и до кухонной двери доскакала на одной ножке.
– Де-да-а…
Кухня молчала. Входить туда Аня боялась из-за тараканов, но надо было обязательно найти дедушку, и она, зажмурив глаза, толкнула дверь. В кухне было пусто, только тараканы быстро ходили по стенам и потолку. Дверь на черный ход была распахнута. Оттуда надвигалось недовольное бормотанье Груши:
– …Восемьдесят лет, а вино жрать – конь молодой… – Груша закрыла за собой дверь и присела отдышаться. – Чего стоишь, простынешь вся. Тапьки где? Кому сказала!
На подоконнике ворчали голуби. Аня потянулась к ним:
– Гули, гули…
– Этих только здесь и не хватало! – Груша сердито замахала на голубей. – Кыш! Кыш! Тесто тут, а они ходят…
Аня уже поняла – с дедушкой случилось то, что иногда случалось: дедушка ушел пить вино. Она оделась, позавтракала и пошла во двор. Если дедушка ушел рано, он мог уже вернуться.
Конец двора упирался в старый каретный сарай: ночью там стояли пустые пролетки без лошадей. Днем под навесом было пусто, только одна сломанная коляска, накренившись, зарылась пустой осью в землю. Иногда дедушка, попив вина, забирался в нее поспать. Девочка заглянула внутрь пролетки: пусто.
Она – руки в боки, как это делала Груша, и сказала сварливым голосом:
– И так одного глаза нет, а все ходит…
Сказала и задумалась: и почему Груша, когда бранится, всегда говорит, что дедушка ходит куда-то, ведь он ходит не куда-то, ходит пить вино.
Ее раздумья прервал звонкий шлепок по крыше сарая, Аня вздрогнула: дедушка с Грушей выскочили из головы, потому что наверху проснулись бельчата. Она на цыпочках, крадучись, выглянула из-под навеса. По земле бегали крохотные рыженькие бельчата, задрав пушистые хвостики. Аня взглянула вверх: из скворечника, прибитого к палке над сараем, высунувшись наполовину, торчали два бельчонка, мешая друг другу выбраться. Они упрямо пыжились до тех пор, пока Аня не засмеялась. Бельчата внизу в страхе замерли на мгновенье и, прошуршав россыпью по стене сарая, с разгона затолкнули упрямую родню внутрь скворечника. И тут же застряли сами, беспомощно царапая скворечник и друг друга коготками длинных лапок.
– …Все гуляешь, – ровно ворчала Груша, как будто не переставала ворчать все время, пока Аня гуляла. Руки у Груши были в тесте. – Гуляй-гуляй, один вон уже с утра гуляет… Поди-ка глянь лучше, кто приехал!
Тетя Маруся стояла перед трюмо и причесывалась. Длинные рыжеватые волосы закрывали всю спину.
Через несколько минут, обцелованная теткой, Аня сидела за столом и, урча, ела грушу. Груша была почти с ее голову: Аня с трудом удерживала ее двумя руками. Сок капал на платье, но тетя Маруся стояла спиной и безобразия не видела.
– А дедушка где?
– Вино пить ушел, наверное, – предположила Аня.
Тетя Маруся резко повернулась, ошарашенная спокойной интонацией племянницы.
– Не говори глупостей, Аня! Да ты все платье закапала! – Тетя Маруся достала из сумочки душистый носовой платок и за косички небольно оторвала племянницу от груши. – Ну-ка, встань. Господи!..
– Ничего… Я другое надену. – Аня положила недоеденную грушу на стол, облизала губы.
Тетя Маруся подошла к трюмо, взглянула в зеркало и снова обернулась:
– Ну-ка. У тебя пальчики маленькие, выдерни-ка, – она дотронулась указательным пальцем до двух маленьких родинок на губе и подбородке, на каждой родинке рос тоненький, еле заметный прозрачный волосок, – ноготками…
В комнату вошла Груша.
– Нет, ты глянь! – всплеснула она руками. – Все платье изгваздала!.. – Груша подошла к шкафу, на дверце которого деревянная цапля на одной ноге держала в длинном клюве виноградную гроздь с растрескавшимися ягодами, достала белое блюдо и, недовольная Аней, а еще больше беззаботностью Марьи Михайловны, поджала губы.
Тетя Маруся сделала строгое лицо, подтверждающее ее солидарность с домработницей, но как только Груша вышла из комнаты, напомнила племяннице:
– Ноготками и – сразу, а то больно, ну…
Управившись с волосками, тетя Маруся взяла с подзеркальника шпильки. Она туго зачесала волосы и воткнула в голову широкий гребень. Пучок получился огромный. Тронула стеклянной палочкой за ушами, провела по шее…
– Зачем? – спросила Аня, снова въедаясь в грушу.
– Ты почему не переодеваешься? – строго сказала тетя Маруся. – Это лаванда.
– Как духи?
Ответить тетя Маруся не успела, потому что в дверь позвонили. Так звонил только Михаил Семеныч: нажимал кнопку и держал, пока не откроют.
Тетя Маруся тяжело вздохнула и пошла открывать. Аня с грушей – за ней.
Михаил Семеныч Бадрецов переступил порог как обычно: руки за спину, картуз на бровях.
– Здравствуйте, папаша, – почтительно сказала тетя Маруся и поцеловала отца в щеку, для чего ей пришлось немного вывернуть голову и пригнуться – мешал картуз, а подставляться под поцелуй поудобнее, упрощать встречу Михаил Семеныч не желал.
– Почему сама дверь отворяешь, где прислуга? – строго спросил он и только теперь снял картуз, подал дочери.
К внучке он присел на корточки: целуя ее, испачкался соком груши, но сердиться не стал, потянул из кармана брюк носовой платок, такой большой, что одним концом он вытирал лицо внучки, а другой еще глубоко сидел в кармане.
– Здравствуй, Марья, – только теперь сказал он, распрямившись.
Дочь, опустив голову, приняла в сторону, уступая ему дорогу.
Михаил Семеныч бросил сердитый взгляд в угол, как бы ища икону, хотя прекрасно знал, что здесь ее нет и быть не может.
«Нарочно себя растравляет», – мысленно отметила Марья, вслед за отцом войдя в комнату. Михаил Семеныч перекрестился двумя пальцами по-староверски, достал из внутреннего кармана пиджака маленькую металлическую иконку, поцеловал ее и снова спрятал в карман.
– Аграфена! – крикнул он. – Ты где? Аграфена!
«Нарочно из комнаты орет, чтобы на кухне слышно не было», – подумала Марья и шепнула Ане:
– Грушу позови.
– Тощая-то чего какая, не ешь, что ли, ничего? Тридцать лет бабе – и никак тела не нагуляешь!
– Какая есть.
Примчалась Груша. Поздоровалась и молча встала у порога. Михаил Семеныч дал ей выстояться перед ним в покорности и лишь тогда неспешно произнес:
– С возчиком рассчитайся, у меня мелочи нет. Поклажу сюда!
– Чаю поставить, папаша? – смиренно спросила Марья.
– Она поставит, – отец махнул головой вслед Груше. – Пока кипятку дай холодного, жарко…
Он подошел к Ане, короткопалой широкой ладонью поводил по ее затылку, как бы очищая его для поцелуя, и еще раз поцеловал.
– Подросла. А сестра твоя где?
– Она в пионерлагерь уехала.
– Мать с отцом слушаешься?
Аня кивнула.
– Я тебе конфет треугольником привез. – Михаил Семеныч полез в карман пиджака и достал несколько расплющенных трюфелей. – Жарко. Там еще в чемодане три фунта. – Он секунду посмотрел на внучку и перекрестил ее. – Ну и слава Богу…
– Хм, – недовольно кашлянула Марья. – Может, вам кваску?
– Не хмыкай, – буркнул отец, не оборачиваясь к дочери. – Молча будь!.. А квас сама пей. На квас у меня живот чуткий. Помнить должна. Все позабывала со своей партией?.. Чем кончилось?.. Обжаловала?
Технический руководитель Ивановской ткацкой фабрики, бывшей Саввы Морозова, Михаил Семеныч Бадрецов был похож на ровно набитый плотный мешок без выпуклостей, углов и вмятин – ровный, гладкий с плеч донизу. Да и большая круглая голова в картузе на толстой короткой шее тоже подчеркивала общую ровность его туловища. Он был в черной тройке, несмотря на жару, в картузе и сапогах с галошами. Моду эту он выбрал себе лет тридцать назад и с тех пор от нее не отступал. Правда, когда появились рубашки под галстук, он с удовольствием предал косоворотку – ему понравилось чувствовать под горлом солидную тугую блямбу узла.
Марья Михайловна рылась в сумочке. Руки ее чуть заметно дрожали. На пол упала помада, фотография…
