Неужели не подойдет?
Очевидно, эта мысль так ясно была написана у Александры на лице, что Дима Тимофеев решил: нужно ее срочно чем-то отвлечь.
– Хочешь еще кофейку? А может, сока, а, Сань?
– Что? – как будто очнувшись, спросила Александра и отрицательно покачала головой: – Нет, спасибо. И не делай никаких далеко идущих выводов, Димка. Просто я никак не могу освоиться с тем, что мой драгоценный муж так далеко пошел.
– Еще не пошел, – пробормотал Димка, которого раздражал успех Победоносцева.
– Пошел, пошел, – уверила его Александра. – И далеко. По крайней мере, гораздо дальше меня.
За столом в центре зала что-то бурно обсуждали, демонстрируя окружающим общий демократизм и почти американскую открытость. Вика хохотала, склонялась к плечу генерального продюсера и что-то шептала ему на ушко, как казалось Александре, завлекательно и нежно. Она была единственной женщиной за столом и держалась превосходно.
– Я пошел, – сказал Димка. – Слышишь, Сань? И перестань, бога ради, таращиться на них. Ты что, маленькая?
– Димка, когда я научусь быть такой же, а? Так же уверенно держаться, не замечать взглядов и чувствовать себя королевой? – Она повернулась к Димке, и в полумраке бара он увидел у нее в глазах отчаяние.
– Никогда, могу тебя утешить, – грубо ответил Димка. – Это совершенно не твое. Ты такая, какая есть, и этого достаточно.
В институте они пять лет просидели за соседними столами, что давало ему право быть откровенным, не боясь ее обидеть, а съеденные на кухне у бабы Клавы борщи делали это право почти законным.
– Ты не о том думаешь, – с нажимом сказал Димка. – Вика до конца жизни будет ехать в золоченой карете и вызывать фею по мобильному телефону.
Александра усмехнулась.
– И это вовсе не оттого, что она хорошая и умная, а ты глупая и плохая, – продолжал Димка. – Просто бесклассовое общество существовало только в воспаленном мозгу вождя мирового пролетариата, да и то недолго, насколько я помню историю. Мы совсем из другого класса, улавливаешь? Мы пойдем другим путем. Слышишь, Сашка?
Димка прав, думала Александра, сидя поздно ночью в монтажной. Ничего изменить нельзя. Так уж сложилось, что у Вики Терехиной и ей подобных от рождения есть все, а у нее, Александры Потаповой, только то, что она, может быть, заработает, в том числе и в этой монтажной.
Видеоинженер Гоша засыпал за пультом, толку от него не было никакого, и Александра отпустила его покурить на лестнице и купить в ночном киоске пару сосисок в тесте. В предвкушении этих сосисок она включила в розетку чайник и, набросив на себя куртку, уселась в кресло.
Ночью в «Останкино» было тихо и холодно, неоновый свет разгонял по углам мрак. Все курили прямо в аппаратных, хотя это было запрещено, и днем строгие пожарные в зеленой форме гоняли и штрафовали нарушителей. Ночь забирала остатки сил. Хотелось лечь под одеяло и ни о чем не думать – ни о работе, ни об Андрее.
Хотя об Андрее подумать следовало бы. Что-то явно не ладилось у него с программой – насколько она себе представляла, – но Александру он в свои сложности не посвящал. Что-то где-то буксовало и, естественно, беспокоило его, а она ничем не могла помочь. Она же не Вика Терехина, всесильная, знающая всех и вся и на всех и вся умеющая воздействовать. Она могла помочь, пока Андрей был слаб и беспомощен, и помогала изо всех сил.
Вспоминая те времена, Александра необыкновенно гордилась собой тогдашней. Все она могла: писала Андрею тексты, учила брать интервью, ездила за него на съемки, когда он болел. И любовь, выросшая из этого необычного сотрудничества, казалась незыблемой и вечной, как скала.
Что-то изменилось.
Каким-то его идеалам она перестала соответствовать. Или никогда и не соответствовала? Ну, конечно, не топ-модель, не знатна и не богата, однако не так уж и плоха, и Андрей для нее – свет в окошке, самый главный человек на свете. Со смертью бабы Клавы Александра осталась совсем одна. Андрей тогда просто спас ее от отчаяния и вселенского могильного одиночества…
И все-таки что-то изменилось.
Предчувствие надвигающейся катастрофы было таким острым, что она не могла усидеть в кресле. Откинув куртку, Александра вскочила, уронив стул, на который водрузила было уставшие за день ноги. В пачке, лежащей на столе, сигарет не оказалось, и она полезла в портфель за новой.
Вряд ли он совсем уж ее разлюбил, утешала себя Александра. Утешала и не верила себе. Она ведь всегда догадывалась: если что – он пойдет по трупам, но пребывала в наивной уверенности, что ее труп ко всем остальным никогда не присоединится.
Она знала, что не годится для той роли, которую Андрей с некоторых пор стал отводить своей жене. Всем ее «достоинствам» предшествует частица «не»: не светская львица, знакомств в нужных кругах не имеет, на каблуках больше пяти минут не простоит, бассейн и салон красоты не посещает – на бассейн нет времени, а на салон красоты – денег, Андрей спонсировать ее никогда не стремился.
Александра быстро закурила и выглянула в коридор: ей не хотелось, чтобы видеоинженер застал ее в таком состоянии.
Гоши на горизонте не было.
Александра выбросила сигарету, заварила себе кофе и, обхватив руками тяжелую фарфоровую кружку, натянула куртку чуть ли не на голову. Под курткой было тепло и приятно пахло меховой подкладкой.
Когда-то Андрей приходил к ней на ночные монтажи, даже когда сам не работал. Он сидел рядом, носил ей сигареты из киоска и писал смешные названия на ее кассетах. Счастливая, она была готова работать и днем и ночью, только бы он приходил…
Но он стал играть по другим правилам, и началось это, похоже, минувшей зимой. Тогда его, бесстрашного, отважного и талантливого корреспондента, поставили вести дневные «Новости». Потом он очень быстро перешел на вечерние и блестяще вел их, чередуясь с вечной суперзвездой Викой Терехиной, пересидевшей в кресле ведущего всех своих партнеров, а в сентябре главный продюсер общественно-политических программ предложил ему собственную программу – по вечерам в субботу, в самый что ни на есть прайм-тайм.
Все, о чем еще год назад они не смели и мечтать, внезапно свалилось им в руки. Александра была счастлива и горда, Андрей – раздражен и озабочен.
Она уговаривала себя, что все нормально, просто он осваивает новое жизненное пространство, примеряет на себя новое положение и новую должность, в которых ему, такому демократичному и, в общем, провинциальному, пока неуютно. Но время шло, настроение Андрея не менялось, хотя он давно и легко вошел в роль, будто надел пиджак, идеально подходивший ему по размеру.
Кофе остывал, грея ее ледяные пальцы. Вытяжка утробно гудела под потолком, и этот низкий настойчивый звук проникал, казалось, в самые глубины мозга и застревал там, путаясь в вялых ночных мыслях, которые уже ничто не могло прояснить – ни сигареты, ни кофе.
Видеоинженер Гоша плюхнулся в свое кресло, потирая уставшие за ночь глаза.
– Замерзла? – спросил он, обращаясь к бесформенной куче, громоздившейся на соседнем кресле. Александра выглянула из-под куртки и сказала, улыбнувшись:
– Наоборот, согрелась.
– Много еще? – Гоша хотел казаться сердитым и не мог: на Александру Потапову видеоинженеры никогда не сердились.
– Совсем чуть-чуть, Гошенька, солнышко, – подхалимским голосом сказала Александра. – Сейчас быстренько доделаем материальчик – и спать. Кстати, а где сосиски? Или ты их по дороге слопал?
Михаландреич позвонил часов в двенадцать. Александра спала, с головой накрывшись одеялом. Она приехала с работы в восемь утра и, не выпив даже чаю, заснула под монотонный перестук дождика по жестяному подоконнику.
– Потапова, выручай, – сказал Михаландреич без предисловий. – Юля Громова руку сломала, работать некому. Слышишь, Потапова? Ты проснулась или спишь еще?
– Сплю, – пробормотала Александра, понимая уже, что шеф-редактор не отвяжется. Все равно придется вставать, продирать заплывшие глаза, рисовать лицо на том месте, где ему полагается быть, и ехать на работу. Причем делать все это надо быстро.
– Потапова, это я, твой начальник, – ласково говорил в трубке голос Михаландреича. – Я знаю, ты всю ночь клеила Таджикистан (Александра монтировала фильм о Таджикистане) и работать сейчас не можешь. Но Громова в гипсе, она тоже работать не может. Придется тебе смочь, Потапова. Вставай, давай вставай! Машину я, так и быть, за тобой пришлю.
– Спасибо и на этом, – пробормотала Александра, не открывая глаз.
– Саша, вставай, – уже другим, твердым голосом повторил шеф-редактор. – Если ты не встанешь, то через полминуты заснешь. Я все это сто раз проходил. Кстати, Таджикистан вышел очень даже неплохо, это я тебе говорю! Вставай, Саша. Громовская съемка, на которую тебе ехать, через два часа.
– Удружил, Михаландреич, – поблагодарила Александра, нащупывая ногами тапки.
В квартире было холодно, как в склепе, и так же промозгло. Она встала с постели и, волоча за собой одеяло, вылезти из-под которого не было сил, отправилась в ванную. Там она включила горячую воду, а на кухне все конфорки и духовку. Дышать сразу стало нечем, но холод отступил к стенам и залитому дождем окошку.
Хлеба не было. Александра вчера не купила, зная, что будет всю ночь на работе, Андрея же такие мелочи жизни никогда не интересовали. Кофе тоже было маловато, всего полторы ложки. Хлопая дверцами шкафов, она поискала, чего бы поесть.
Была бы жива бабушка, она бы ее накормила. Сердясь на ее «непутевую, не как у людей» работу, поджав презрительно губы, она поставила бы перед Александрой плошку вкусно пахнущей деревенским молоком каши, большую кружку сладкого и крепкого кофе и, конечно, ломоть сказочной мягкости хлеба.
Где-то она все это умела добыть. И деревенское молоко, и свежий, будто только что из печи, хлеб никогда не переводились, когда бы Александра ни садилась за стол: утром так утром, ночью так ночью…
В шкафах тоже не нашлось ничего интересного, лишь засахаренный, старый мармелад, оставшийся от каких-то давних гостей.
Еще три дня назад следовало попросить у Андрюшки денег и запастись какой-нибудь едой. Неудивительно, что у нее быстро кончаются деньги – живут-то они вдвоем. В конце концов, нужно с ним поговорить, чтобы часть расходов он брал на себя, это будет справедливо…
В холодильнике оказались два яйца.
Александра воспряла духом – голодная смерть отступила перед омлетом с молоком и кусочками черного хлеба, которые, тоже неожиданно, обнаружились в хлебнице. Собрав воедино все составляющие будущего завтрака, она отправилась в ванную и, отмокая, долго стояла под горячим душем.
После кипятка она даже немного порозовела, и глаза открылись сами собой, без дополнительных усилий.
Проглотив омлет и запив его кружкой кофе, Александра переложила бумаги и документы из черного портфеля в коричневый и, моментально изменив таким образом собственный стиль, надела джинсы, водолазку и клетчатый пиджачок трехлетней давности. Потом она уселась на подоконник и, покуривая, стала ждать редакционного водителя Витю, которого выслал за ней Михаландреич.
Впереди маячил длинный, как школьный коридор, день, и даже в самых тяжких ночных кошмарах Александра не могла себе представить, чем он закончится…
– Мне бы на кладбище съездить, – сказала Александра шеф-редактору, вернувшись с первой за этот день съемки. – У меня бабушка два года назад умерла, как раз в этот день.
Михаландреич, сдвинув очки на лысину, потыкал горящей сигаретой в разложенные перед ним бумаги:
– Что пишут, Потапова, что пишут… Сдохнуть можно, как они пишут и что!.. Ты вот послушай, Потапова: «Противостояние на границе, обусловленное геополитическими интересами сверхдержав в данном регионе, ведет к перегруппировке сил, возрастанию конфронтации и в конечном итоге усилению военного давления не только внутри региона, но и на пограничных участках всех сопредельных держав…» Ты слыхала что-нибудь подобное, Потапова? Про «пограничные участки всех сопредельных держав» ты слыхала, а? Понимаешь, о чем речь? Понимаешь, Потапова?
Михаландреич щелчком сбил с сигареты пепел и кинул испепеляющий взгляд в сторону одного из молодых, только что пришедших с факультета журналистики корреспондентов.
«Молодой» с независимым и несчастным видом сидел в кресле в некотором отдалении от разошедшегося шефа. Вальяжно закинув ногу на ногу, он вцепился в кассеты так, что рука мелко дрожала.
Очевидно, представление продолжалось уже довольно долго, потому что сменный редактор Лена Зайцева за спиной у Михаландреича закатывала глаза и пилила себя ладонью по горлу, давая понять Александре: давно пора заканчивать промывать мозги несчастному страдальцу.
– Так вот, Потапова, – не унимался Михаландреич, – речь в этом бессмертном отрывке идет о наших погранцах на таджикской границе. Ты догадалась, Потапова?
– Мне бы отъехать, Михаландреич, – напомнила Александра. «Молодому» она сочувствовала, но не слишком.
«Высокий штиль» официальных сообщений она ненавидела и была совершенно убеждена: писать нужно доступно и красиво, так, чтобы за душу брало, будь то сообщение о таджикских пограничниках или о визите испанского короля. Только тогда запомнят, только тогда поймут и не переключат телевизор в первые же секунды официальной хроники. Стыдно выпускнику университета не уметь писать, прав Михаландреич…
– Заберите ваши листочки, – в сердцах сказал Михаландреич проштрафившемуся корреспонденту и зажег следующую сигарету. Александра помахала рукой, разгоняя дым. – Сядьте и напишите то, что вы хотите сказать, так, чтобы было понятно тете Шуре и дяде Васе. А также их сыну Боре и дочери Нюре, ясно вам? И никаких, избави боже, геополитических интересов! Про это вы в курилке… вот… с Потаповой потолкуете. Она у нас умненькая, про интересы, да еще геополитические, все соображает. Или нет… Вань! – крикнул шеф-редактор так, что корреспондент вздрогнул, а Александра, покорившись судьбе, опустилась на стул.
В дверь заглянул плечистый загорелый мужик в сером свитере, по-военному коротко постриженный. У него было сильное лицо, накачанная шея и руки-лопаты.
– Ванечка, ты прилетел! – радостно завопила Александра. – А я и не знала!
– Привет, Сашуль. – Одним огромным шагом мужик преодолел расстояние от двери до стола и, согнувшись, поцеловал Александру в щеку. – Я только ночью вернулся. Не знал, что ты на монтаже, а то зашел бы обязательно.
Он стиснул огромной ручищей ладошку Александры и заглянул ей в лицо. У него были серые, очень внимательные глаза.
– Ты чего шумишь, Михаландреич? – не отпуская ладошку, спросил он шеф-редактора.
– Молодежь учу, – пояснил тот охотно. – Отпусти ты, Ваня, Потапову, а возьми лучше юношу, посмотри его материал и объясни, как к таким материалам тексты пишут. Тебе все равно делать пока нечего. Правильно я понимаю?
– Хорошо, – легко согласился мужик и еще раз стиснул Александре руку. – Пойдешь обедать – не забудь меня пригласить! Небось отвыкла за долгие годы разлуки?
– Ох, отвыкла, – смеясь, сказала Александра. – Совсем отвыкла…
Этот человек всегда приводил ее в самое лучшее расположение духа.
Иван Вешнепольский был знаменит в России, как Ларри Кинг в Штатах. Он был политическим обозревателем такого высокого полета и такой сверхнадежной репутации, что за право владеть его программой боролись все ведущие каналы. Иван по привычке был верен Первому, на котором начинал, и его ток-шоу, несмотря на крайнюю политизированность, уже несколько месяцев лидировало во всех без исключения рейтингах.
Он был бесстрашен, упрям, в меру задирист и очень хорошо образован. О политике он умел рассуждать так, что даже у циничных коллег захватывало дыхание, а зрители присылали в его программу столько писем, сколько не получала ни одна передача за всю историю отечественного телевидения.
Поговаривали, что за спиной Вешнепольского маячит КГБ и даже контрразведка, что сам он пребывает в полковничьем звании и что его отец – большой человек в каком-то секретном ведомстве.
Слухи всегда носятся в воздухе. Ничтожества сами создают их себе, а титаны – не обращают внимания. Иван Вешнепольский был титаном.
– Как Андрюха? – спросил он напоследок, забирая со стола Михаландреича злосчастный текст. – Все нормально?
– Нормально, – улыбнулась Александра. – С первого января у него свой эфир.
– Ну, вот тогда он и помается, помяни мое слово. Не забудь про обед-то!
Он коротко кивнул «молодому», приглашая его следовать за собой. Тот смотрел на него во все глаза. Еще бы, такая знаменитость! Будет что рассказать семье за ужином или любимой в университетской столовке.
– Чего тебе надо-то, Потапова? Я так и не понял. Увлекся, понимаешь, этим молокососом…
Михаландреич придвинул к себе следующий текст и, нашарив рукой пульт, выключил громкость у вечно работающего телевизора в углу комнаты «Новостей». Александра вытянула у него из-под руки бумаги и отодвинула их на край стола.
– Что за фамильярности? – грозно спросил шеф-редактор.
– Никакие не фамильярности, Михаландреич! – сказала Александра. – Поговорите со мной, я уже полчаса сижу.
– Ну говори, – распорядился шеф-редактор. – Куда ты ехать-то хотела?
– Здесь недалеко, на кладбище. Сегодня у моей бабушки годовщина, я должна съездить, а после работы уже ночь будет…
Шеф-редактор посмотрел на Александру с сочувствием. Все знали, что, кроме бабушки, никого из родных у нее не было. Победоносцев не в счет.
– Езжай, Саша, – сказал Михаландреич. – Только пленку, которую наснимала, не забудь оставить. Я кого-нибудь посажу за монтаж и за комментарий. Тебе, поди, и машина нужна?
– Неплохо бы, конечно, – ответила Александра смущенно. – А то я буду ездить незнамо сколько.
– Водить давно пора, – пробурчал Михаландреич, но машину все-таки вызвал.
На лестнице Александра вспомнила, что у нее совсем нет денег, а приезжать к бабе Клаве с пустыми руками стыдно. Искать Андрея было некогда, поэтому Александра отправилась к Ивану Вешнепольскому.
– Вань, одолжи мне денежек, – попросила она, приоткрыв дверь его кабинета, где он что-то негромко втолковывал давешнему корреспонденту. – Совсем ничего нет, а мне нужно…
Улыбаясь до ушей, Иван вылез из-за громадного, заваленного бумагами стола и пошел к ней, на ходу доставая деньги.
– Сколько тебе? Сто? Двести?
