На меня смотрят три каменных истукана.
– Это все? – произносит наконец Данливи.
– Все. Обсуждению не подлежит.
– Ничего себе… – бормочет Данливи. Не исключено, что я его шокировал. – Похоже, у вас было время все это обдумать.
– Гораздо больше, чем у вас.
– А если вы ошибаетесь? Вдруг мы арестуем не того человека, каким-то образом добьемся предъявления ему обвинения, вы выйдете – а мы проиграем дело в суде?
– Ваша проблема. Не сможете доказать его вину – ваша ошибка.
– Хорошо, мы его сцапали. Какие у нас будут улики?
– В вашем распоряжении все федеральное правительство. Заполучив убийцу, вы наверняка накопаете улики. Не могу же я делать за вас всю работу.
Для драматического эффекта Данливи встает, потягивается и начинает прохаживаться по комнате, изображая глубокие сомнения. Потом снова садится и смотрит на меня.
– По-моему, мы зря теряем время.
Неуклюжий блеф молокососа, не имеющего права здесь находиться. Ветеран Хански чуть наклоняет голову и моргает. Ему не верится, что можно быть таким недотепой. Эрарди не сводит с меня глаз, и я чувствую его отчаяние. Чувствую и напряжение между ФБР и прокуратурой – обычное дело.
Я медленно встаю.
– Вы правы, мы теряем время. Я больше не стану с вами встречаться, пока вы не перестанете присылать безусых юнцов. Я назвал вам свои условия и в следующий раз хочу говорить с мистером Виктором Уэстлейком и с кем-нибудь из вашего начальства, мистер Данливи. Если вы пожалуете вновь, я уйду.
Сказал – и вышел. Закрывая за собой дверь, я видел, как Хански потирает виски.
Они обязательно вернутся.
Встречу можно было бы устроить прямо в Вашингтоне, в Гувер-билдинг на Пенсильвания-авеню. Виктор Уэстлейк был бы только рад побывать дома, повидаться с боссом, дать нагоняй подчиненным, поужинать в кругу семьи и все такое прочее. Но нет, сменить обстановку захотелось самому директору: надо ведь и ему хотя бы иногда покидать служебный кабинет. Поэтому он погрузил свою свиту в роскошный частный самолет, один из четырех в эскадрилье ФБР, и через сорок минут приземлился в Роаноке.
Его зовут Джордж Мактейви, он служака шестидесяти одного года от роду, а не политический назначенец, хотя по политическим причинам между ним и президентом пробежала кошка. В Вашингтоне болтают, что Мактейви вот-вот лишится кресла. Президенту будто бы хочется сменить директора ФБР. Просидел четырнадцать лет – уступи место другому. В Гувер-билдинг те еще моральные устои, и оно полнится слухами. В последние месяцы он редко упускал шанс отдохнуть от Вашингтона хотя бы несколько часов.
Поэтому для него настоящее облегчение сосредоточиться на старомодном преступлении, убийстве. Он уже десять лет сражается с террором, и пока нет ни единого намека на причастность к гибели Фосетта «Аль-Каиды» или наших доморощенных террористических ячеек. Славные деньки борьбы с организованной преступностью и фальшивомонетчиками давно канули в Лету.
В Роаноке к трапу самолета подкатил здоровенный черный внедорожник, и Мактейви унесся вместе со своей свитой так стремительно, словно боялся снайперов. Уже через минуту они достигли «Морозильника».
Вояж директора преследовал две цели. Первая – поднять боевой дух следственной бригады и напомнить подчиненным, что их труд, пусть он пока ничего не дал, имеет величайшую важность. Вторая – подстегнуть их рвение. Наскоро обежав постройку и пожав десятки рук в лучшем стиле политика, вознамерившегося переизбраться, директор Мактейви уселся в самом просторном зале и приготовился к инструктажу.
Пережевывая пончики, директор и его старый друг Виктор Уэстлейк слушали пространный доклад старшего следователя о последних достижениях, то есть, собственно, ни о чем. Мактейви и сам все знал, поскольку переговаривался с Уэстлейком дважды в день.
– Перейдем к этому вашему Баннистеру, – сказал Мактейви, проскучав целый час.
Последовал еще один доклад. На сей раз нашлось что сказать всем участникам совещания.
– Последние данные таковы, – заговорил Уэстлейк. – Мы начали с его школьных приятелей, потом перешли к соученикам по колледжу и юридическому факультету. Подозрений не вызывает никто. Ни один из его друзей и просто знакомых не пересекался с судьей Фосеттом. Гангстеров, наркодельцов, уголовников среди них нет. Мы перешли к его бывшим клиентам – это уже труднее, поскольку многие его прежние дела недоступны. Здесь тоже ничего интересного. Десять лет он оставался захолустным адвокатишкой вместе с двумя другими адвокатами-афроамериканцами преклонных лет. У них все чисто, подкопаться не к чему.
– Он вел дела, подсудные судье Фосетту? – спросил Мактейви.
– Такие сведения отсутствуют. Он вообще почти не выходил на федеральный уровень, к тому же трудился в Северном дистрикте Виргинии. Можно сказать, что Баннистер не пользовался большим спросом как судебный адвокат.
– То есть вы считаете, что с убийцей Фосетта Баннистер познакомился в тюрьме – если предполагать, конечно, что он знает правду.
– Совершенно верно. Первые двадцать два месяца своего срока он отсидел в пенитенциарном учреждении с режимом средней строгости в Луисвилле, Кентукки, где две тысячи заключенных. Там у него сменилось трое сокамерников, а сам он работал в прачечной и на кухне. Кроме того, он взял на себя обязанности тюремного адвоката и как минимум пяти заключенным помог выйти на свободу. Мы составили список полусотни людей, с которыми он был, вероятно, хорошо знаком, но, честно говоря, перебрать всех, с кем он контактировал в Луисвилле, невозможно. То же самое относится к Фростбургу. Здесь он находится уже три года, рядом с ним побывала добрая тысяча человек.
– Сколько имен в вашем списке? – спросил Мактейви.
– Примерно сто десять. Но большинство вызывают сомнение.
– Скольких из них приговорил Фосетт?
– Шестерых.
– То есть в тюремном досье Баннистера не раскопать явного подозреваемого?
– Пока что это так. Но мы продолжаем искать. Это наша вторая версия: судью убили из ненависти, вызванной неблагоприятным исходом суда. А первая – старое доброе убийство с целью ограбления.
– Как насчет третьей версии? – поинтересовался Мактейви.
– Есть и третья: бывший муж убитой секретарши, ревность, – ответил Уэстлейк.
– Но это маловероятно?
– Да.
– Четвертая версия?
– Четвертой пока нет.
Директор Мактейви попробовал кофе и сказал:
– Ну и дрянь вы пьете!
Двое подручных, стоявших у дальней стены, щелкнули каблуками и побежали искать кофе получше.
– Вы уж нас простите, – сказал Уэстлейк. Директор был известен как кофеман, не спускавший промашек по этой части.
– Напомните, что там у самого Баннистера, – попросил Мактейви.
– Десять лет за RICO. Он оказался замешан в дело Барри Рафко, хотя и на второстепенных ролях. Провернул для него кое-какие земельные аферы и попался.
– С шестнадцатилетними девушками не спал?
– Нет, с несовершеннолетними баловался конгрессмен. Баннистер – славный малый, бывший десантник, просто ему не повезло с клиентом.
– Но он виноват?
– По мнению присяжных – да. Судья тоже так решил. Не загремишь же на десять лет, ничего не натворив!
Перед директором поставили другую чашку кофе, он понюхал и решился на глоток. Все затаили дыхание. Новый глоток. Все дружно перевели дух.
– Почему мы верим Баннистеру? – спросил Мактейви.
Уэстлейк с радостью спихнул ответственность на другого:
– Хански!
Агент Крис Хански, давно ерзавший от нетерпения, откашлялся и начал:
– Не уверен, что он полностью заслуживает доверия, но производит благоприятное впечатление. Я дважды с ним говорил, внимательно за ним наблюдал и не заметил признаков обмана. Он головастый, но рубит сплеча. Обманом он ничего не добьется. За пять лет отсидки вполне реально столкнуться с человеком, хотевшим убить или ограбить судью Фосетта.
– И мы понятия не имеем, кто бы это мог быть?
Хански посмотрел на Виктора Уэстлейка, и тот сказал:
– На сегодня – нет, не имеем. Но повторяю, мы роем землю.
– По-моему, у нас не много шансов идентифицировать убийцу исходя из того, что Баннистер мог столкнуться с ним в тюрьме, – проговорил Мактейви, демонстрируя завидную логику. – Эдак мы без толку провозимся хоть десять лет. В чем опасность сделки с Баннистером? Он – юрист-мошенник, уже отбывший пять лет за нарушение закона, в свете всего того процесса вполне безобидное. Ты согласен, Вик?
Тот утвердительно кивнул.
– Наш парень выходит из тюрьмы, – продолжил Мактейви. – Мы что, выпускаем серийного убийцу или сексуального маньяка? Если он не врет, то дело будет раскрыто и мы спокойно разойдемся по домам. Даже если окажется, что он обвел нас вокруг пальца, – невелика потеря!
В тот момент никто за столом не мог и помыслить, чтобы директор ошибался.
– Кто станет возражать? – спросил Мактейви.
– Федеральная прокуратура не на нашей стороне, – напомнил Уэстлейк.
– Это нестрашно, – сказал Мактейви. – Завтра я встречаюсь с министром юстиции. Прокуратуру я беру на себя. Какие еще проблемы?
Хански вновь откашлялся.
– Сэр, Баннистер ставит условие, что назовет нам имя только после подписания федеральным судьей ордера о смягчении наказания. Не знаю точно, как это сработает, но смягчение его приговора автоматически вступит в силу после предъявления Большим жюри обвинения нашему неизвестному пока преступнику.
Мактейви отмахнулся от этого уточнения:
– Для этого у нас есть юристы. У Баннистера имеется адвокат?
– Мне об этом ничего не известно.
– Он ему нужен?
– С радостью спрошу его об этом.
– Соглашаемся на сделку, – нетерпеливо заключил Мактейви. – У нее много достоинств и почти нет недостатков. Учитывая, как мало мы продвинулись вперед, нам необходим прорыв.
Глава 10
После убийства судьи Фосетта и Наоми Клэри минул месяц. Газеты пишут о расследовании все меньше и все реже. Сначала ФБР воздерживалось от комментариев, а через месяц, когда сказать все равно было нечего, похоже, отозвало свою следственную бригаду. За это время произошло землетрясение в Боливии, стрельба на школьном дворе в Канзасе, одна звезда рэпа умерла от передозировки, другая, наоборот, излечилась от зависимости. Кажется, все сговорились переключить внимание на более важные темы.
Для меня все это – добрые вести. Может показаться, что расследование сошло на нет, но внутреннее напряжение нарастает. Мой наихудший кошмар – жирный заголовок, сообщающий об аресте подозреваемого, но это все менее вероятно. Проходят дни, я набрался терпения и жду.
Я принимаю только тех клиентов, которые удосуживаются записаться. Мы беседуем в моей каморке в библиотеке. Они приходят, нагруженные своими правовыми документами – заявлениями, ордерами, ходатайствами и постановлениями, – которые нам, заключенным, позволено держать в своих камерах. СИСам нельзя к ним притрагиваться.
Обычно хватает двух бесед со стандартным клиентом, чтобы убедить его в беспочвенности надежд. Первую я посвящаю изучению сути дела и документов. Затем еще несколько часов работаю с делом. На второй встрече я обычно сообщаю грустную новость: ничего не выйдет. Лазейки отсутствуют, спасения нет.
Но за пять лет набралось шесть заключенных, которым я помог добиться досрочного освобождения. Излишне говорить, как это поспособствовало моей репутации хорошего тюремного юриста, но я все равно предупреждаю всех, что шансов на успех заведомо немного.
То же самое я объясняю молодому Отису Картеру, двадцатитрехлетнему отцу двоих детей. Следующие четырнадцать месяцев он проведет здесь, во Фростбурге, за преступление, которое не должно называться преступлением. Отис – сельский парень, искренне верующий баптист, электрик, состоящий в счастливом браке, и до сих пор не верит, что угодил в федеральную тюрьму. Их с дедом признали виновными в нарушении закона 1979 года об охране полей сражений и предметов, относящихся к Гражданской войне (с поправками от 1983, 1989, 1997, 2002, 2008 и 2010 годов). Семидесятичетырехлетний дед, больной эмфиземой, содержится в Федеральном медицинском центре в Теннесси и тоже отбывает четырнадцатимесячный срок. Из-за состояния здоровья он обойдется налогоплательщикам в двадцать пять тысяч долларов в месяц.
Картеры искали военные реликвии на своей ферме, примыкающей к Государственному историческому парку битвы при Нью-Маркете в долине Шенандоа, меньше чем в часе езды от моего родного Уинчестера. Ферма принадлежит этой семье уже больше ста лет, и Отис, едва научившись ходить, стал сопровождать деда в поисках реликвий и сувениров Гражданской войны. За несколько десятилетий семейство собрало внушительную коллекцию пуль, ядер, фляжек, медных пуговиц, лоскутов мундиров; предметами их гордости были два боевых знамени и несколько десятков всевозможных ружей. Все это укладывалось в рамки закона. Нарушением закона является перенос артефактов и реликвий с территории национальной исторической достопримечательности, федеральной земли, о чем Картеры прекрасно знали. Их маленький семейный музей в бывшем сенном сарае состоял из экспонатов, найденных на собственной земле.
Однако в 2010 году в закон об охране полей сражений и реликвий Гражданской войны была внесена очередная поправка. Усилия защитников памятников истории по ограничению хозяйственной деятельности вблизи полей сражения увенчались коротенькой припиской к этой поправке размером в сотню страниц. Статус противозаконных приобрели раскопки «ближе двух миль» от границы достопримечательности, независимо от того, на чьих землях они ведутся. Картеров о новых правилах не уведомили, и немудрено: этот пункт был похоронен так глубоко в недрах поправки, что о нем не знал буквально никто.
Федеральные агенты много лет донимали деда Отиса, обвиняя его в раскопках на охраняемой земле. Его периодически задерживали и требовали показать домашний музей. После изменения закона они дождались возможности поймать деда и внука с металлодетектором в роще на территории Картеров. Те наняли адвоката, который посоветовал им признать вину. Многие федеральные преступления более не требуют преступного умысла, незнание закона не служит оправданием.
Как жертва RICO, федерального закона, славного чрезвычайно гибким применением, я проявляю острый интерес к беспрерывному разбуханию федерального уголовного кодекса, насчитывающего ныне более двадцати семи тысяч страниц. Конституция называет всего три федеральных преступления: измена, пиратство, фальшивомонетничество. Ныне нарушений федерального законодательства набирается четыре с половиной тысячи, и это число продолжает увеличиваться по мере роста суровости конгресса и изобретательности федеральных прокуроров, ищущих способы применения все новых и новых законов.
Отис мог бы потребовать признания поправки к закону неконституционным. Но многолетняя тяжба длилась бы еще долго после того, как он выйдет на свободу и вернется домой, к семье. На второй встрече я объясняю ему это, и он теряет интерес к борьбе. Если нельзя выйти уже сейчас, то зачем возиться? Но его дело показалось мне любопытным, и мы договариваемся к нему вернуться.
Если мой замысел рухнет, то я, пожалуй, займусь делом Отиса и дойду до Верховного суда. Будет чему посвятить следующие пять лет!
Верховный суд дважды отказывался от рассмотрения моего дела. Доказать ничего невозможно, но было сильное ощущение, что мои апелляции пропускались через систему в ускоренном порядке, поскольку правительство очень торопилось убрать с глаз долой Барри Рафко и его сообщников, в том числе меня.
Меня признали виновным в ноябре 2005 года, а двумя месяцами позже приговорили к десяти годам. После вынесения приговора я был взят под стражу. Некоторым осужденным везет: им разрешается «самостоятельная явка к месту отбывания наказания», то есть пребывание на свободе до оговоренного срока. У таких есть время подготовиться. Но большинство лишены этой роскоши.
Мой адвокат думал, что мне дадут лет пять-шесть. Подкупающий Барри – главный обвиняемый, мишень, яркий негодяй, предмет всеобщей ненависти – получил двенадцать лет. Я, понятное дело, заслуживал в два-три раза меньше, чем эта куча дерьма. Дионн, моя красавица жена, такая любящая и участливая, сидела в зале суда рядом с моим опозоренным отцом до самого конца. Я был одним из восьми приговоренных в тот день и, стоя перед судьей Слейтером, слева от своего адвоката, едва дышал. «Этого не может быть, – твердил я себе, плохо различая все вокруг. – Я этого не заслуживаю. Я все могу объяснить. Я невиновен». Слейтер бранился, читал проповеди, ломал комедию для прессы, а я чувствовал себя проигрывающим матч боксером тяжелого веса в пятнадцатом раунде – висящим на канатах, закрывающим лицо и ждущим нового удара. Колени ватные, весь мокрый как мышь.
Судья Слейтер сказал: «Десять лет», – и я услышал позади себя крик: Дионн разрыдалась. Когда меня уводили, я в последний раз оглянулся. Сто раз видел это в кино, в телешоу, в репортажах из зала суда: испуганный прощальный взгляд приговоренного. О чем думаешь, когда твой путь лежит из зала суда не домой? На самом деле ответить на это непросто: в голове роятся случайные мысли, тебя мучает страх, душит злоба, захлестывают чувства – где тут понять, что происходит…
Дионн в ужасе закрыла рот ладонями, вся в слезах. Отец обнял ее, пытаясь успокоить. Последнее, что я видел, – моя красавица жена, обезумевшая и совершенно раздавленная.
А теперь она вышла замуж за другого.
Спасибо за все это федеральному правительству.
