Газета специализировалась на жареных фактах и сенсационных расследованиях, а лучшим из публикующихся в «Шершне» авторов общепризнанно считался фельетонист Саша Ромейко. Ах, как хлестко он писал о борделях – посетителях-завсегдатаях и служащих там девицах, опустившихся не по своей воле, а в силу непреодолимых причин. Каких острых тем касался, рассказывая про бытовое пьянство среди почтенных матерей семейств, доведенных до отчаяния неверными мужьями! Как клеймил позором отцов-домостроевцев, не отпускающих дочерей учиться!
Читать Ромейко считалось дурным тоном, однако вся Москва читала и, посмеиваясь, ругала автора за бесстрашие в выборе тем и не в меру фривольный слог. Дочитывая очередной фельетон любимого автора, Федор вдруг подумал, что стоит позвонить в редакцию «Шершня» и рассказать про «потеряшку». Приедет фотограф, сделает снимок, фотографию разместят на первой полосе газеты, и родные и близкие девицы обязательно откликнутся. Ничего сложного в этом нет. Телефон редакции указан, на всякий случай и адрес дан. Если не дозвонится, можно с утра прогуляться в редакцию и лично пригласить фотографа в лечебницу.
На душе сделалось легко. Правда, душевному покою способствовало не столько принятое человеколюбивое решение, сколько тоненький свист закипевшего чайника. Федор устремился на кухню и, вооружившись несвежим полотенцем, подхватил чайник с плиты. Вот прямо утром и свяжется с редакцией, думал ординатор Зарубин, заваривая чай. Затем он со вкусом отужинал оставленной для него на плите отварной рыбой с рассыпчатой картошечкой и, вернувшись в приемный покой, устроился на потертом диване, размышляя о семье новой пациентки. Как они, должно быть, сейчас волнуются! Как беспокоятся, бедняги, места себе не находят… Шутка сказать – дочь пропала! Да какая дочь! Маленькая, рыженькая, пухленькая, с тонким детским голоском – не девушка – игрушка. Надо же, беременная. Должно быть, у нее и жених имеется. Нынче все прогрессивные барышни только и говорят, что о свободе и равноправии, о формализме брачных отношений, а причиной тому господин Чернышевский. Скандальным своим романом наделал столько шума, в скольких девицах разбудил эмансипе!
Роман «Что делать» прогремел в шестидесятые, но и по сей день не диковина встретить на улице эдакую стриженую нигилистку в неряшливой юбке и в синих очечках, попыхивающую папироской и рассуждающую в духе Веры Павловны о превосходстве женской природы над природой мужской в плане ума. И громогласно заявляющей, что лишь многовековое господство насилия не позволило дамам найти себе нужную реализацию. Да что далеко ходить! Сестра Надежда, начитавшись Тургенева, пристрастилась дымить папироской и наотрез отказалась выходить замуж за надворного советника, предпочтя скучному чиновнику юного студента естественнонаучного факультета.
И что греха таить, любящий братец уже отводил сестрицу к их больничной акушерке, к той же самой Марье Семеновне, чтобы не фраппировать маменьку внезапной беременностью незамужней девицы, пока что находящейся в статусе невесты и ожидающей окончания женихом университетского курса и распределения в дальнюю губернию. Там, в глуши, Надюша планирует применить свои недюжинные педагогические таланты, основав школу для крестьянских детей и посвятив себя их воспитанию. Размышляя о всяких приятных и не очень приятных вещах, младший ординатор и сам не заметил, как погрузился в сон. Проснулся оттого, что кто-то тряс его за плечо. Открыв глаза, увидел склонившегося санитара.
– Федор Иванович! Федор Иванович!
– Что такое? – вскинулся ординатор Зарубин.
– Господин доктор, – бормотал санитар, – пойдемте скорее!
– Да что случилось?
– В женском отделении новенькая бузит, – озабоченно сообщил здоровенный детина. – Всю палату перебудила.
Наблюдая за тем, как сидя на диване, не до конца проснувшийся врач пытается попасть ногами в изящные ботинки, санитар наставительно заметил:
– Вы бы, господин доктор, укольчик с собой прихватили, а я за смирительным камзолом схожу.
Справившись с ботинками и плохо соображая, что нужно делать, вчерашний студент распахнул стеклянные дверцы шкафа с медикаментами и в растерянности замер перед выставленными в ряд пузырьками с лекарством.
– При буйстве Густав Арнольдович обычно вот этот вот колет, – толстый палец санитара указал на небольшую склянку.
Федор ухватил нужный пузырек, наполнил шприц и двинулся следом за детиной. Тот семимильными шагами пересек коридор, и в конце его, на подступах к женскому отделению, Федор услышал звенящий жалобный голос:
– Господа! Верните чемоданы! Для чего вам понадобилось мое белье? Вы даже не сможете его продать! Ради всего святого, вещи не новые, они ничего не стоят!
– Слышите? Как проснулась, так глотку дерет, – санитар на ходу обернулся к ординатору. И недовольно добавил: – В буйное надо переводить.
– Погодите вы в буйное, – испуганно оборвал Федор.
В буйном было нехорошо, заходить туда Федор не любил. Честно говоря, боялся. Пациентки хотя и были прикованы к кроватям кожаными ремнями, но это не мешало им биться в конвульсиях и ругательски ругать каждого, кто попадется на глаза. В туалет больных водили по расписанию, но было бы странно думать, что помешанные особы станут считаться с графиком посещения нужника. Они и не считались, ходили под себя. Поэтому запах в большом, на двадцать коек, помещении стоял такой, что стоило туда зайти, и делалось дурно. Санитары брали на себя труд мыть и переодевать несчастных лишь тогда, когда приходил посетитель. Но родственники и друзья крайне редко вспоминали о своих безумцах, и те месяцами гнили в обгаженных рубашках на кроватях с почерневшим от грязи бельем.
Учитывая все эти факты, переводить новенькую в отделение для буйных младший ординатор решился бы в самом крайнем случае, ибо, придумав ее судьбу и проникшись сочувствием к семейству девушки, чувствовал за «потеряшку» личную ответственность.
Причитания несчастной усилились, как только распахнули дверь. Бочком войдя в палату, Федор застыл на месте. Первое, что бросилось в глаза, – злобное лицо второго санитара, сидящего в ногах жалобно кричащей пациентки. На левой щеке у девушки отпечатался красный след от пятерни – должно быть, кто-то из санитаров ударил ее по лицу. С соседних кроватей смотрели перепуганные пациентки, кутаясь в одеяла и не смея издать ни звука. Многие из них были не понаслышке знакомы с тяжелой дланью санитаров и лишний раз предпочитали не испытывать на себе гнев этих молодцев.
Заметив знакомое лицо, «потеряшка» еще больше оживилась и дрожащим от негодования голосом выкрикнула:
– Я требую! Нет, я настаиваю! Верните чемоданы! Там документы и билет! Если не отдадите, я подам на вас в суд!
От окна послышался надрывный старческий шепот:
– Прошу вас, милочка, молчите! Вы делаете себе только хуже!
Зарубин удивился. В первый раз он видел, чтобы грозная Глафира, третировавшая палату едкими подколами и грубыми замечаниями, о чем-то просила, да еще называла кого-то «милочкой».
– Я всего лишь хочу получить свои вещи. Я имею на это право! Верните мои чемоданы! – не унималась новенькая, делая попытку встать.
– Скорее колите, доктор, и отнесем ее в буйное.
Федор изловчился и воткнул острое жало иглы в пухлую девичью руку. Надавив на поршень шприца, ввел лекарство. Вынул шприц, приложил к ранке ватку и только потом сказал:
– Я запрещаю трогать больную. Я сам с ней посижу. А вы идите, отдыхайте – Федор кинул исполненный благодарности взгляд на озадаченных санитаров.
– Ну-ну, воля ваша, – усмехнулся здоровяк, направляясь к выходу.
Второй санитар был не так сообразителен и некоторое время еще сидел, с недоумением глядя на врача. Потом поднялся и следом за товарищем вышел из палаты, выключив свет. Комната погрузилась в серый мрак, разбавленный, точно кофе молоком, лунным светом. Оставшись под присмотром младшего ординатора, пациентка зевнула и тихим голосом проговорила:
– Требую свои чемоданы…
Дыхание ее сделалось ровным, и через пару минут девушка спала. Федор просидел у нее в ногах до рассвета, рассматривая разметавшиеся по подушке медные волосы, усыпанное коричневыми пятнышками детское лицо, приоткрытые яркие губы, смеженные веки в длинных темных ресницах, и ушел только тогда, когда фельдшерица зажгла свет и пожелала всем доброго утра. Покинув палату, Федор двинулся по коридору мимо снующих туда-сюда санитарок. И, перешагнув порог ординаторской, застал за мытьем рук только что пришедшего доктора Яшина. Хотел было попросить Яшина заранее, не дожидаясь приступа, вколоть новенькой успокоительное, но подумал, что доверять постороннему в таком деле нельзя. Проследовал в приемный покой, наполнил шприц лекарством и, вернувшись в общую палату женского отделения, сделал еще один укол.
В ординаторской, усевшись за стол, принялся телефонировать в редакцию. Набрав указанный на последней газетной странице номер, услышал заспанный голос:
– Главный редактор Гурко у аппарата.
– Послушайте, тут вот какое дело, – волнуясь, заговорил юноша. – Я состою младшим ординатором в Преображенской лечебнице для душевнобольных. Так вот, вчера к нам поступила барышня благородного вида. Ее обнаружили на вокзале. Барышня бродила среди толпы и искала свои чемоданы. Сердобольные граждане отвели несчастную в полицейский участок, откуда ее доставили к нам.
– Что же вы от меня хотите, любезный? – зевнул на том конце провода главный редактор Гурко.
– Помощи хочу, чего ж еще? – взмолился ординатор. – Я же говорю – бедняжка не помнит, кто она и откуда. Вот если бы поместить ее фотографический портрет на страницах вашей газеты…
– Ну что же, это можно устроить. Я подъеду, скажем, часа через полтора.
– Отлично, господин Гурко! Меня зовут Федор Зарубин, я буду ждать вас у ворот.
И младший ординатор отправился домой. Выпив кофе, Федор попробовал прилечь, но отчего-то не спалось. Поворочавшись на потных простынях, он поднялся с кровати, освежил лицо под струей холодной воды и, одевшись, устремился в лечебницу. Благо жил он поблизости, так что на извозчика тратиться не пришлось. Пришел, конечно же, слишком рано и добрых полчаса прогуливался вдоль забора, застывая на пару минут перед калиткой в нетерпеливом ожидании, и, не дождавшись визави, снова продолжал свой вынужденный моцион. Наконец перед воротами остановился экипаж, и из него проворно выпрыгнул юркий живчик в котелке. На смуглом горбоносом лице выделялись щеголевато подкрученные усики. Держа на отлете кофр с аппаратом и треногу, усатый франт устремился к застывшему в ожидании Федору.
– Позвольте отрекомендоваться, Гурко Петр Петрович. – Франт дернул щечкой и протянул два пальца для рукопожатия.
– Зарубин Федор Иванович, – осторожно потряс хрупкую конечность младший ординатор.
– Ну что, ведите к вашей таинственной незнакомке, – черным глазом подмигнул Гурко, вручая треногу и кофр ординатору.
Федор безропотно принял из рук главного редактора предложенную ношу и двинулся в приемный покой, на ходу поясняя:
– Вы, Петр Петрович, не стесняйтесь, без меня устанавливайте фотографический аппарат, а я отправлюсь за пациенткой. Только, уж не взыщите, я не стану заранее предупреждать про фотографии, а то разволнуется и может впасть в буйство.
Петр Петрович замедлил шаг и настороженно взглянул на ординатора.
– Вот даже как? Она что же? Буйная?
– Да нет, ну что вы! Безобидна, как дитя, – горячо заверил Федор. – Бедняжка не помнит себя, страдает навязчивой фантазией, переживает об утраченном имуществе.
Миновав распашные двери приемной, они проследовали в ординаторскую. Из кухни доносились стук посуды и голоса больных – подоспело время завтрака. Опасаясь застать в ординаторской нежелательных свидетелей, Федор с опаской потянул на себя дверь и заглянул внутрь. Здесь никого не оказалось, и мужчины шагнули в помещение. Не теряя времени, сотрудник «Шершня ля фам» тут же принялся устанавливать треногу, а Федор отправился за пациенткой.
Как он и полагал, вместе со всеми неизвестная барышня в столовую не пошла, а осталась в палате, держа глухую оборону. Лишь только увидев входящего в двери Федора, больная требовательно выкрикнула:
– Вы нашли мои чемоданы?
– Само собой, а чем я, по-вашему, все это время занимался? – невозмутимо откликнулся ординатор Зарубин.
Пациентка уселась на кровати и с любопытством взглянула на собеседника.
– И где же они?
– А вот пойдемте, я вам покажу.
И, подходя к кровати и беря девушку за руку, Федор помог ей подняться и увлек за собой. Вывел из палаты, провел по коридору и затолкал в ординаторскую. Заходя следом, услышал изумленно-радостный возглас черноусого редактора:
– Александра! Ты? Вот шельма, все-таки сделала по своему! Я же запретил тебе сюда соваться!
– Дядя Петя, какого черта вы тут делаете? – сердито ответствовала «потеряшка».
– Что значит «какого черта делаю»? Прибыл по звонку персонала лечебницы, чтобы сделать фотографический снимок безумной девушки, не помнящей свое имя. Заметь, по настоятельной просьбе отзывчивого эскулапа, одного из тех жестокосердных извергов, про которых ты готовишь свой разоблачительный материал.
И, взглянув на потрясенного ординатора, с усмешкой пояснил:
– Вот, дорогой мой Федор Иванович, прошу любить и жаловать. Перед вами фельетонист «Шершня ля фам» Саша Ромейко.
Девушка круто развернулась и уставилась зелеными, как крыжовник, глазами в переносицу Федора.
– Очень приятно, госпожа Ромейко, вы мой любимый автор, я всегда ваши заметки с большим интересом читаю, – от растерянности принялся бормотать ординатор, глядя в сверкающие бешенством девичьи глаза.
Саша прищурилась и сердито выпалила:
– Знаете что, Федор Иванович? Я вам никогда не прощу, что вы такой добренький! Какого черта не позволили поместить меня в отделение для буйных? У меня почти получилось! Такой материал сорвался!
– Шурочка, ну что ты! Стоит ли об этом переживать? – добродушно усмехнулся Петр Петрович.
– Конечно, стоит! Вы, дядя, не понимаете! Я так долго репетировала перед зеркалом роль помешанной!
– Глупая девчонка! Ты понимаешь, чем рисковала? А если бы любезный доктор не позвонил мне? Тебя упекли бы сюда до конца твоих дней!
– Не говорите глупостей. Я бы сказала, что я – это я!
– Кто «я»? Безмозглая гусыня! – вдруг рассвирепел редактор Гурко. – Фельетонист газеты «Шершнь ля фам» Саша Ромейко? Да кто тебе поверит! Мало ли в этих стенах Наполеонов и Марий Антуанетт! Нет, Александра, я все же поражаюсь твоему безрассудству! Твой отец оказал мне доверие, я взял тебя в газету и за тебя ответственен, а ты так поступаешь!
Поникнув головой под гнетом обвинений, девица тяжело вздохнула и искоса взглянула на родственника. Тот насупился и молчал. Тогда она обернулась к Федору и безмятежно произнесла:
– Ну что ж, господин доктор, раз ничего не вышло, поскорее несите мое платье, я ухожу.
И, обращаясь к редактору, возбужденно заговорила:
– Да бросьте, дядя Петя, не дуйтесь! Слушайте. У меня родилась идея. Вся Москва только и говорит, что о провальной частной опере Саввы Мамонтова. Я думаю, что надо бы прямо сейчас отправиться к миллионщику и спросить, не надоело ли ему швырять деньги на ветер. Как вам такой репортаж? Что вы на это скажете?
– Скажу, что ты, душа моя, совсем потеряла чувство реальности. Пойдем скорее отсюда, не здесь же обсуждать наши дела.
Вернув одежду мадемуазель Ромейко и распрощавшись, Федор смотрел на отъезжающих газетчиков в окно, предвкушая, как вернется домой и расскажет обо всем Надюше. То-то сестра удивится и обрадуется, что ее нескладный брат свел такое удивительное знакомство! Кто бы мог подумать, что бойкий фельетонист – прелестная девица?
Москва, наши дни
С недавних пор я полюбила гулять. Гулять не в одиночку, а с Виктором. Сосед показал мне укромные уголки Москвы, в которые я сама ни за что бы не догадалась заглянуть. Вик показал мне улитку. Да-да, отлитую на чугунных перилах виноградную улитку, ползущую к деревянному особнячку – дому Критского. За ним, этим домом, если пройти через двор, на Пятницкой улице сохранился другой особняк, уже каменный, с двумя флигелями. И прославился дом на Пятницкой как раз таки из-за своих виноградников. И, заметив на перилах маленькое чугунное насекомое, мы с Виком решили, что улитка об этом знает и стремится как можно скорее достичь вожделенной лозы.
Мы исходили вдоль и поперек все центральные улочки, и полагаю, что за последнее время я вполне прилично узнала Москву. Когда я ехала сюда с Ладой из Питера, то думала, что ближе Лады у меня никого нет и не будет. Мы общаемся много лет, и Лада Валерьевна Белоцерковская как врач-психиатр очень помогла мне[1 - Подробнее читайте в первой книге трилогии «Девять жизней Николая Гумилева».]. И вот моя Лада вышла замуж и растворилась в своем Игорьке. Конечно! Он и видный специалист в области психиатрии, и ректор одного из крупнейших в стране институтов по подготовке психиатров-криминалистов.
Но я на Ладиного Игоря не в обиде. Это через него меня разыскал мамин брат, дядя Боря Карлинский, тоже врач и тоже психиатр. Доктор Карлинский стал моим опекуном и познакомил с соседями – Верой Донатовной и Виктором. И Виктор мне с каждым днем становится все ближе и нужнее. Мы гуляем по Москве и разговариваем, разговариваем обо всем на свете и, кажется, уже не можем друг без друга.
Однако сегодня моей целью была отнюдь не прогулка. Я шла на удивительную выставку, отправляющую в путешествие по древним памятникам и виртуальным мирам. Сама бы я вряд ли туда попала, билеты достал доктор Карлинский. Мы планировали идти с Виктором, но в последний момент соседа вызвали на службу в прокуратуру, и я была вынуждена отправиться одна. Я шла, сосредоточившись на том, чтобы не наступать на трещины в асфальте, как вдруг кто-то тронул меня за плечо. Я обернулась и увидела Петрова.
– Софи, ты? Вот не ожидал тебя увидеть!
Можно подумать, что я ожидала. Наши отношения с Пашей Петровым напоминают качели. Когда Петров взмывает в небо от переполняющей его симпатии ко мне, я неизменно оказываюсь на излете этого чувства. Хотя справедливости ради стоит заметить, что первой в Пашку влюбилась именно я. Когда-то, очень давно, когда мы еще жили в Питере, о Петрове ходили слухи, что он неформал от искусства и ночами расписывает стены окрестных домов. Я задалась целью и разыскала его художества. Писал он не так чтобы красиво, а скорее загадочно – всякие странные буквы, слитые в нечитаемые слова. И под каждым своим посланием рисовал зеленый самолет рубленой формы, три буквы и две цифры – МиГ31. Во дворе его так и звали – Пашка МиГ. Или Тридцать Первый. В этого-то МИГа Тридцать Четвертого я и влюбилась.
И, чтобы привлечь к себе его внимание, вынула у мамы из кошелька деньги и отправилась в ближайший «Леруа Мерлен» за красками. Накупив разноцветных баллончиков, я сложила их в рюкзак, рюкзак запихнула под кровать и стала ждать ночи. А дождавшись, вышла на улицу. Был январь, мороз градусов двадцать, но меня это не смутило. Я подошла к нашему дому с торцевой стороны, сняла варежки, достала баллончик с оранжевой краской и в непроглядной темноте принялась распылять краску на стену, стараясь сделать так, чтобы мое творение имело максимально круглую форму. Ну да, я рисовала солнце.
Так я потом и написала в объяснительной записке, которую от меня потребовали в детской комнате милиции. Рядом со мной сочинял объяснительную Пашка-МиГ, его тоже задержали в ходе рейда по отлову уродующих город вандалов. МиГ поглядывал на меня с нескрываемым уважением. И даже с симпатией. И, заглядывая ко мне в бланк и читая мои каракули, говорил:
– Пипец какой-то! Рисовала солнце! Как в детском садике. Пусть всегда будет солнце! А знаешь что? Сделай солнце своим тэгом. Ты Соня? Подписываться будешь Солнцем.
Рядом с ним скучала над исписанным листком ярко накрашенная девица, то и дело целовавшая Пашку в щеку для утверждения своих на него прав и смотревшая на меня, как солдат на вошь. Заметив слишком пристальное внимание МиГа ко мне, она вдруг выпалила:
– Между прочим, я точно знаю, что это она организовала приемку.
И вместо того чтобы окоротить обманщицу, объект моего обожания глянул на меня с неприязнью и презрительно протянул:
– Так это ты нас сдала?
Он так легко поверил гнусной лжи, и это повергло меня в шок. Ради него я залезла в мамин кошелек и похитила деньги, ради него мерзла ночью у стены, ради него убегала от преследовавших меня полицейских и томилась в набитом деклассированными элементами автобусе. И от него я слышу такие страшные вещи! Любовь тут же завяла, как ромашка на снегу.
Вместо меня ответил наблюдавший за нами капитан:
– Не Кораблина вас сдала. Это общегородской рейд. Пришла разнарядка сверху.
И, посмотрев на раскрашенную девицу, капитан грозно сдвинул брови:
