– Ну вот, только этого не хватало… – бормочет он. Переводит дыхание. Идет к бухте искать ребенка. В порту многолюдно. Иньяцио уклоняется от знакомых, которые останавливают его, чтобы выразить соболезнования, обходит штабеля готового к погрузке товара.
Обводит взглядом бухту Кала, от церкви Пьедигротта до Ладзаретто. Тень от замка Кастелламаре падает на гавань. Лес мачт и паруса закрывают обзор.
Наконец он находит его.
Мальчик сидит на дальнем краю пирса, поджав ноги.
Плачет.
Иньяцио осторожно подходит к нему. Окликает. Винченцо не оборачивается, но расправляет плечи.
Возможно, следовало бы отругать его: сейчас совсем не время устраивать сцены. К тому же он мужчина, а мужчины не плачут. Но Иньяцио не ругает ребенка.
Он опускается рядом. Некоторое время они просто сидят и молчат. Иньяцио хотел бы утешить племянника, рассказать ему, что он чувствовал, когда во время землетрясения потерял мать. Он был примерно такого же возраста и хорошо помнит это ощущение покинутости, пустоты.
Отчаяние.
Но отец!
Своего отца, мастера Винченцо Флорио, кузнеца из Баньяры, он помнит плохо. Рядом всегда был Паоло, с тех пор как они вместе стали выходить в море.
И теперь он боится того, что его ждет… Проклятый страх, о нем никому нельзя рассказать, тем более ребенку.
Первым заговорил Винченцо.
– Как я буду без него?
– Такая, видно, судьба у твоего отца. На все Божья воля. – В этих словах Иньяцио ищет объяснение и для себя. – С того момента, как мы появляемся на свет, нами правит судьба, и ее не изменить. Ничего не поделаешь.
В тишине слышен лишь плеск волн.
– Нет. Если такова воля Божья, я не хочу ее. – Винченцо не может сдержать слез.
– Винченцо, что ты говоришь?!
Эта фраза жесткая, кощунственная, слишком серьезная для восьмилетнего ребенка.
– Я не хочу, чтобы у меня были дети, если мне придется умереть. Мама плачет, и тебе плохо, я вижу, – говорит он со злостью. Поднимает голову. – Теперь мне придется жить без него, а я не знаю – как.
Иньяцио смотрит на черную воду. Над ними в воздухе кружат чайки.
– И я не знаю… У меня земля ушла из-под ног, Винченцо. Он всегда был рядом, а теперь… – Он тяжело вздыхает. – Теперь я один.
– Теперь мы одни, – тихо произносит Винченцо, прислоняется к плечу дяди, и тот обнимает его.
Все изменилось, думает Иньяцио. Он больше не может позволить себе роскошь быть сыном и братом. Теперь он главный. Теперь их дело – это его дело. Теперь он за всё в ответе.
Это единственное, в чем он уверен.
Шелк
Лето 1810 – январь 1820
Всяк купец свой товар хвалит.
Сицилийская пословица
Получив корону Испании, Жозеф Бонапарт с подачи своего брата Наполеона передает неаполитанский трон зятю, Иоахиму Мюрату, который восходит на престол 1 августа 1808 года.
В 1812 году на Сицилии вспыхивает восстание из-за подоходного налога, установленного Фердинандом IV. Сицилийский парламент провозглашает конституцию, составленную по образцу английской, которая фактически лишает власти короля Бурбонов, предусматривает отмену феодальной системы и реформу государственного аппарата. Ее цель состоит в том, чтобы модернизировать социальную систему, а также упрочить взаимоотношения с англичанами, заинтересованными в сохранении независимости острова.
В том же году Наполеон начинает печально знаменитую Русскую кампанию. После разгрома под Лейпцигом (19 октября 1813 года) Мюрат объединяется с Австрией в надежде спасти свой трон. Он возобновляет союзничество с Наполеоном в 1815 году, но австрийцы разбивают его армию в битве при Толентино (2 мая 1815 года). Конвенция Казаланца (20 мая 1815 года) восстанавливает Фердинанда IV на неаполитанском троне, а в Палермо в качестве регента остается его сын Франческо.
8 декабря 1816 года росчерком пера монарх объединяет под одной короной Неаполитанское и Сицилийское Королевства и провозглашает себя Фердинандом I, Королем обеих Сицилий. Конституция 1812 года отменена. Остров фактически становится колонией и подвергается жесткому налогообложению.
Шелк принадлежит не Палермо.
Шелк принадлежит Мессине.
Или, вернее, принадлежал.
От Мессинского пролива до равнины Катании крестьянские семьи разводили шелкопрядов в тени вековых тутовых деревьев, листьями которых кормили личинок. Занимались этой тяжелой и неблагодарной работой в основном женщины, получая за свой труд мизерную плату. Эти женщины были более свободными и независимыми, чем крестьянки, работающие в полях, или служанки в дворянских семьях. Они могли оставлять себе доход.
Тяжким трудом заработанные деньги они тратили на приданое или на покупку мебели для своего будущего дома.
И вдруг новость: на Дальнем Востоке шелка производят больше и по более низким ценам.
Так сюда начали поступать ткани из Англии: англичане закупали в своих колониях пряжу, а затем ткали у себя на родине или импортировали ткани с экзотическим рисунком. Все устали от полосок и пастельных тонов. После долгих войн с Наполеоном хотелось радости и мечты.
Экспорт из Сицилии в континентальную Италию постепенно сокращается, а затем прекращается вовсе. Шелковичные рощи приходят в запустение.
Начинается «китайское поветрие», увлечение всем китайским: мебель, фарфор, резная слоновая кость.
И, конечно, ткани.
Даже Бурбоны заразились этим, и король Фердинанд решил, что его охотничий домик – гарсоньер – будет «китайским дворцом».
У всех богачей есть, по крайней мере, одна комната, обитая шелком.
Все богачи одеваются в шелк.
* * *
Дверь открывается. Стекла больше не звенят, хорошо смазанные петли скользят бесшумно.
Рука ощупывает прилавок. Мраморная столешница на прилавке из красного дерева отполирована, как бархат. Взгляд задерживается на цветной плитке пола, затем скользит по ореховым шкафам с выгравированными на них названиями приправ. Запах свежего дерева и краски.
Иньяцио стоит в центре зала. Он один, но одиночество его не смущает.
Он мечтал об этом моменте два года, с тех пор как прежний хозяин, Винченцо Романо, согласился уступить ему этот магазин. Тогда боль от смерти Паоло была лишь едва затянувшимся шрамом.
Тогда тоже было лето.
* * *
– Что вы такое говорите? – в ответ на просьбу глаза Винченцо Романо, владельца домов на виа Матерассаи, округлились.
Иньяцио сидел за столом и смотрел на него снизу вверх.
Пригласив его в кабинет – теперь он приглашал людей, – он не предложил ему сесть. Заставил стоять, как просителя, испытывать неудобство. Винченцо Романо пришлось ждать, пока Иньяцио подписывал бумаги, много бумаг. Потому что дел у Флорио теперь много.
И лишь потом обратился с просьбой.
– Вы в своем уме? – Романо вцепился в край стола. – Ни за что! Не продам.
Иньяцио знал, что Романо любит деньги, и понимал, что тот так просто не уступит, поэтому запасся терпением. Он настаивал спокойно, но твердо. Терпение и уважение были его любимым оружием.
– Но и вы постарайтесь понять меня. Эти помещения нужно привести в порядок, отремонтировать. Вы же понимаете, торговый дом «Флорио» не может размещаться в лавке, где плесень на стенах и двери скрипят.
– И что? Если вы поможете покрасить стены и смазать двери…
– Дело не в этом. Дело в том, что двери, окна – всё надо менять, и пол в ужасном состоянии… Работы много, кое-что нужно делать срочно. Хорошо, если вам повезет и попадутся такие же добросовестные арендаторы, как мы, но все равно вам придется приводить помещение в порядок.
Винченцо Романо хотел отказать. Однако быстро передумал. Он знал, что Флорио прав.
Сомнение. Оно читается в растерянных глазах, в приоткрытых губах. Переломный момент. Нужно поднажать.
– У меня есть одно предложение, если вы согласитесь меня выслушать. Хороший компромисс для нас обоих.
– В смысле?
Только тогда Иньяцио жестом пригласил его сесть.
– Долгосрочная аренда.
– Прекрасно! Хозяин я, но все права у вас. Зачем мне недвижимость, если я ничего не смогу с ней сделать? – Романо тихо ругается: – Вместо собаки я получаю собачью морду.
– Подумайте хорошенько. При долгосрочной аренде вы, по крайней мере, формально остаетесь владельцем лавки. Я же на свои деньги займусь ремонтом. Но если вы не хотите, – Иньяцио развел руками, – воля ваша. Как и мы вольны съехать.
Иньяцио говорил твердо, решительно. Он умел скрывать свои страхи, ведь сейчас он явно рисковал. Отказ Романо вынудил бы искать новые помещения для лавки и складов в другом районе. Оставить место, где они с Паоло когда-то начинали.
С другой стороны, нельзя оставаться в лавке, где в конторе сырость и разбитые двери. Это не соответствует уровню торгового дома «Флорио».
Винченцо Романо зашел за арендной платой и получил неожиданное предложение. Он походил по комнате, а потом удивленно спросил:
– Завидуете Канцонери и Гули, потому что у них свои торговые ряды?
– По правде говоря, нет. Просто нам нужна уверенность. Вы же знаете, если ты что-то заработал потом и кровью, это должно быть твоим, чтобы никто не мог прийти и отнять. Я не собираюсь тратить деньги на то, что вы потом решите продать кому-то другому. Надеюсь, вы меня понимаете?
Он понимал.
– Я подумаю над вашим предложением, – сказал Романо, прощаясь.
Он думал даже меньше, чем предполагал Иньяцио. И принял все условия.
Сделку оформили у нотариуса. Затем последовал ремонт: укрепление стен подвала, столярные работы, укладка плитки, замена стекол. Через несколько месяцев Иньяцио выкупил все помещения. Он стал полноправным хозяином лавки.
* * *
Когда Иньяцио вспоминает те шесть месяцев, что шли работы, сердце его поет.
На полках – новые альбарелло и сосуды с именем «Флорио». Склады на виа Матерассаи, на площади Сан-Джакомо и на таможне заполнены мешками с корой хинного дерева из Перу. Лавка Флорио стала тем, о чем он всегда мечтал. Теперь это настоящая дрогерия, магазин колониальных товаров.
Иньяцио оставил только одну вещь из старой лавки – весы, те самые, которыми пользовался его брат с первых дней работы.
Пусть будут, чтобы помнить, кто он, как все начиналось.
За дверью шум: это любопытные горожане и подосланные знатью слуги, им не терпится заглянуть внутрь, увидеть, как изменилась лавка. Конечно, всем хочется узнать, что устроил этот переселенец из Баньяры, и лица их выдают. Иньяцио даже нравится наблюдать, как они терзаются любопытством и сомнениями. Они никогда не признают, что это зависть и восхищение вынуждают их толпиться, ждать под дверями магазина.
Ему не терпится лично увидеть тех, кто не забывал вставлять ему палки в колеса. Теперь его ход, игра не только против Канцонери и Сагуто – против всех торговцев приправами в Палермо, а они уже интересуются, ропщут, беспокоятся.
Потому что Флорио теперь не просто лавочники. Они – коммерсанты, и могут сказать это с гордо поднятой головой.
Дверь открывается. Кто-то входит.
Иньяцио оборачивается.
Это Джузеппина.
– Ох… как красиво! – Джузеппина от удивления приоткрыла рот. Складка между бровями разглаживается. Рука в перчатке скользит по темному платью. – Я и не думала, что все так изменится!
Она тоже изменилась.
Когда пришли благополучные времена, у нее появились горничные и служанки, наряды, сшитые у портнихи, а не штопанные при свечах, новые туфли и пальто. Стал богаче и разнообразнее стол, для всех, и для Виктории, которая пока живет с ними, но все чаще заговаривает о том, что хотела бы иметь свою семью. И дело даже не в нарядных платьях, не в руках, которые больше не болят от тяжелой работы по дому.
Глаза Джузеппины засияли новым светом. Она выглядит умиротворенной.
Иньяцио смотрит, как она ходит по магазину: прикасается к шкафам, открывает дверцы, нюхает специи.
Она поднимает голову, улыбается ему.
