– И прожилки на стеблях набухли, как вены, того и гляди разорвутся.
– Не плачь.
– Сто раз обещали при нем о плохом не трепаться!
– Возьми себя в руки.
– Это он потому, что ему за нас больно. Всем наплевать, а ему за нас больно…
* * *
Вот что почти им запомнилось: раннее утро; ноябрь; дымное, грузное небо.
На неубранной улице – слякоть. Подмерзшая за ночь, наверняка превратилась в стекло и по краям загустела стальными зубцами.
Запеленатый в безверие луч лижет ядом окно.
Глаза у супругов раскрыты и вчетвером безучастно глядят в потолок из бессонной, оборванной ночи.
Ощущение: умерли.
Знание: живы.
За желтеющей стенкой – не поенный с вечера дивный цветок.
За тягучим рассветом – привычное вялое действо: дождались будильника, прокляли все и обреченно воскресли.
Рутина!..
* * *
Через год или два – разговор:
– Знаешь, что самое странное? Нас ведь никто не ломал.
– Но в итоге сломали, как всех.
– А им стыдно, как нам – этим всем?
– Нам не стыдно, а стадно.
– Хочешь сказать, мы – не мы, а они? Я – уже и не я, а она? Но которая?
– Ты – не ты, а, опять же, они. Помнишь, у экзистенциалистов? Формула недолжного существования.
– «Я живут»?
– «Я думают». «Я делают». «Я любят».
– А ты любят?
– Я полагают, что да.
– Но ты не уверены?
– Я боятся подумать, что это не так.
– А я не боятся.
– Ты больше не любят меня?
– Я больше не знают, кто я и кто ты.
– Трусы мы. Подлецы и изменники.
– Потому нам и стадно.
– Потому мы и живы.
– Я живут, ты живут, мы живут. Лишь одна Невозможка живет как ни в чем не бывало.
– С чего ты взяла?
– У нее нет сознания, есть только чутье… Где-то читала, наш мозг принимает решение за восемь секунд до того, как очнется сознание, чтобы постфактум присвоить решение себе. Оно обожает халяву. Но в целом подкорка проворней рассудка и им верховодит.
– Выходит, свобода воли – иллюзия?
– Величайшее надувательство гуманизма, проигравшего все свои ставки и окончательно вылетевшего в трубу.
– Но хотя бы у каждого эта недосвобода – своя?
– Только в пределах иллюзии.
– Дикость какая-то.
– Дикость. Но имеется и утешение: мозг – фабрикат не серийный, а штучный, почти уникальный. На коленке его не скопируешь.
– Утешение так себе.
– Тем не менее власть предержащих сие положение дел раздражает. Им неймется наладить свое производство голов – чтобы вместо мозгов сходили с конвейера полые чурки. Заливаешь бурду до краев, потом запаял – и порядок.
– Ну, это как раз и не новость.
– А новость, что мы отдаляемся? Тяготимся друг другом, потерянно маемся.
– Глупости. Я тебя очень люблю.
– И совсем не боишься?
– Чего мне бояться?
– Того, что предам, подведу.
– За каким еще дьяволом?
– Мало ли. Женская психика, регулы, приступ мигрени… Могу и сорваться.
– Не можешь.
– Это пока не могу.
– Заруби на носу: ты сорваться не можешь!
– Хочешь историю? Ты же историк.
– Хочу.
– У меня была тетя. Добрейшая женщина. Ради мужа пошла б на костер. Не пошла бы, а – прыгнула. В семье было трое детей. Жили все душа в душу. И вот однажды, шинкуя капусту, тетя поранила палец. Посмотрела, как капает кровь, и направилась в комнату. Дядя лежал на диване с газетой… Здесь я делаю паузу.
– Погоди, ты на что намекаешь? Неужто пырнула?
– Проткнула газету ножом. Там, в груди у него, и оставила. После чего воротилась на кухню, промыла порез, обработала перекисью и залепила пластырем, затем достала бутылку из морозильника, хлопнула стопочку водки и позвонила в «Скорую помощь». Но сперва были пластырь и стопочка… Признать подсудимую невменяемой на процессе, увы, не срослось. Тетя была абсолютно здорова и на вопросы «зачем» отвечала: «Если б знала зачем, то убила бы раньше». А потом оказалось, он ей изменял.
– К чему ты мне это сейчас рассказала?
– Да как-то вдруг вспомнилось. Мозг и те восемь секунд. Думаю, ей их хватило, чтобы пройти от стола до дивана и совершить преступление. Тот самый случай, когда побеждает чутье.
– И что же учуяла ты?
– Я – пока ничего. Ты мне верен?
– А ты сомневаешься?
– Вопрос номер два: можно ль быть верным кому-то, если неверен себе?
– Быть верным кому-то – не фокус. Труднее быть верным себе… Где твоя тетя теперь?
– Умерла.
– За решеткой?
– На так называемой воле. Вдруг поняла, что свободы в тюрьме было больше, и шагнула под поезд… Русская классика. Анна Каренина.
– Просто проткнула газету и даже не посмотрела в лицо? Ни слова ему не сказала?
– Ни слова. И не посмотрела. Слишком долго он вместо лица предъявлял ей газету.
– Я в шоке.
– Забей.
– Ты меня огорошила.
– Я тебе соврала.
– Как так – соврала? На фига?
– Спроси что полегче. Не знаю. Считай, неудачная шутка. Впрочем, если поверил, довольно удачная… А теперь, сделай милость, расслабься и постарайся заснуть. Я почти уже сплю.
– У тебя на щеках блестят слезы.
– Пусть себе. Мне не мешают.
– А мне вот мешают.
– Люк свой задрай! Задолбал.
Битый час муж ворочался, жадно, свирепо зевал, потом горько вздохнул и покосился на женщину.
– Холодрыга. Насквозь пробирает. Холодно спать и не спать тоже холодно. Никогда так мне не было холодно думать.
– Тогда и не думай.
– Может, обняться?
– Во мне такой холод, что если к нему прислонится еще один холод, то станет вдвойне холодней.
– Так не бывает!
– У нас только так и бывает. Будь любезен, отлезь на свою половину.
Помолчали.
Замучились вместе не думать и снова открыли глаза.
– Кого ты сейчас переводишь?
– Да так, одного графомана.
– А тема?
– Убийство, звериная страсть, итальянская кухня и ноги.
– Ноги?
– Точеные женские ноги. Они там на каждой странице.
