– Дамы, можем ли мы вас заинтересовать сегодняшним особым предложением? – начала девушка и тут же разразилась шквалом рекламного трепа, почти что целиком лишенного выразительных интонаций. Чтобы прервать ее, Эстелль потянулась к одной зубочистке и, помедлив с минутку, пока Дороти боялась, что она заткнет кусочком сыра девушке рот, все же сунула его в свой. Но голос, очевидно, никак не связанный с опущенным долу взглядом девушки и едва шевелящимися губами, не умолкал. Глаза ее вообще-то смотрели так, словно девушка временно удалилась с Земли: глядели издали, с другой планеты. Лицо она поворачивала то к одной из них, то к другой, а голос перечислял швейцарские, американские и французские сыры.
– Ну и как? – прошептала Дороти.
– Скажу, когда дожую, – ответила Эстелль, делая вид, будто ей трудно зубами размалывать сыр.
Девушка сунула поднос Дороти.
– Э-э, нет, спасибо.
– Покупать не обязательно.
– Ну, боюсь, я только что купила тот сыр, что был мне нужен.
– Этот – особое предложение. – Прозвучало обвинением. Она предложила поднос с большею силой. Дороти отступила на шажок. Девушка надвинулась.
– Пармезан, – торопливо произнесла Дороти. – Только такой сочетается с тем, что я готовлю на ужин. Ну и как, Эстелль?
– Сами попробуйте, – встряла продавщица.
– Тусклый и скучный, с оттенком пластмассы, как у плавленого сыра.
– Это не плавленый сыр, – заговорила девушка своим ясно-отчетливым машиноподобным голосом. – Этот сыр изготавливается из лучших…
– Ладно, ладно.
Дороти спросила:
– А вы много его сегодня продали? В смысле – больше, чем если бы просто табличку на прилавок с сыром поставили?
– Об этом вам придется спросить у координатора рекламной акции. У меня нет данных об объеме продаж.
Девушка совершила поворот кругом и вновь загарцевала по проходу. Эстелль произнесла:
– Поневоле себя спросишь, что с ними делают. Не хихикнет, никак не отреагирует, ни признака жизни в ней. А ведь совсем молоденькая.
– Плавленые, как сыр. Мне однажды довелось таким вот заниматься в предрождественской давке. Знаешь, некоторые останавливались и слушали, как ты повторяешь одно и то же по пять раз.
– А чем ты торговала?
– Ой, какой-то особой косынкой, которая, по сути, ничем не отличалась от любых других. Показывала все способы, какими ее можно повязать. Глупо, конечно. Есть всего два способа, как завязать косынку при ветре, чтобы не слетала.
– Гляди, вот она опять.
Дороти повернулась и увидела, как на них надвигается тамбурмажоретка, продающая сыр.
– Не, это другая, но в точности, как та.
– Доброго вам дня, дамы. Не могли бы мы заинтересовать вас нашим специальным предложением сыра дня? Этот сыр, созданный из лучших ингредиентов…
– Ох, большое спасибо. Но…
– Прости, детка. Твоя подруга только что тебя опередила, – сообщила ей Эстелль. – Надеюсь, вы не за комиссионные работаете или как-то.
– Все равно спасибо, – сказала Дороти. Девушка развернулась и отправилась на поиски других покупателей.
Эстелль произнесла:
– Если у нее мозги есть, она нырнет за угол и слопает половину своих образцов, чтоб они решили, что она замечательно торгует.
– В таком месте их, вероятно, рентгеном просвечивают на зубочистки, прежде чем разрешат уйти домой. Ты где-нибудь видела столько наклонных зеркал и скрытых камер?
– Жуть берет. Вот правда. Это осуществившаяся пресвитерианская мечта – ну, знаешь, Бог все видит, Он следит за тобой, где б ты ни была и что бы ни делала.
– Спорим, на самом деле он вышел на кухню за пивом из холодильника.
– Да ты глянь только, невероятно, а? Вот еще одна.
К ним скакала третья продавщица. На сей раз они попробовали от нее увернуться – и впервые заметили в девушке какие-то признаки жизни, поскольку возбуждение охоты гнало ее за ними следом, подбородок задран, глаза сверкают в надежде. Они почти добрались до касс, когда она их настигла. Дороти все объяснила, не успела Эстелль как-то съязвить.
Пока шли до парковки, Дороти произнесла:
– В конце концов, я уверена, кто-то вбивает им в головы, что так они принимают вызов, а навязывать людям эти штуки – некая блистательная цель.
– Бойцы плавленой сырности, фу. На кофе заедешь?
– Ладно, только по-быстрому.
Эстелль поехала первой. Двигалась она медленно, потому что Дороти водила осторожно, а если ее торопить, становилась дерганой. Эстелль же, напротив, была прирожденной лихачкой с великолепной реакцией, но в привычке у нее было выискивать риск, особенно если она считала, будто может преподать другому водителю урок. Просто повезло, что она до сих не попала ни в какую серьезную аварию – или как минимум на нее не подали в суд.
Когда сидели в кухне у Эстелль, Дороти вдруг подумала, что лучше выпьет чаю, но верх над нею взяла Эстелль, которая гордилась своим кофе. Она не только молола зерна в особой машинке, но и кофе покупала еще белым и обжаривала сама.
Пока работала машинка, они перестали разговаривать. Эстелль крепко придерживала рукой крышку, у которой сбоку имелась зазубринка: если ее не держать, крышка слетела бы с кофемолки. Жужжала она при этом, как циркулярная пила, но недолго. Эстелль высыпала кофе в бумажный фильтр и пустила кипящую воду капать в него.
– Слушай, Дороти, я тебе вот что скажу. Джини Крэнстон знаешь? Время от времени они меня по-прежнему заманивают к себе, чтоб я там знакомилась с каким-нибудь неженатым уродом. Но это лишь предлог. На самом деле они хотят выпытать, чем я занимаюсь на студии: гламурные сплетни, имена, какими можно перед другими хвалиться, сама понимаешь. Но мне нравится, когда Джош треплется о старых добрых временах.
– Ну да, понятно. Джош был славный.
– «Даже не смей заходить в кухню помогать, – говорит Джини. – Сиди тут и развлекай этого, как его там, этого урода». Роджа. Но она тарелку оставила, а я забыла, о чем хотела у нее спросить, но тарелку захватила и пошла на кухню. Она только что кофемолку включила – ее было слышно из-за стола; я вхожу в распашные двери, а там кофемолка визжит пустая, а Джини сыплет в восемь чашек растворимый кофе. Боже мой. Ну в смысле – кого она обмануть хочет? Наверное, и в этом тоже болезнь проявляется. А сама говорит только о том, до чего она нищая. У них же теперь яхта. Некрупная, но, божечки, яхта есть яхта. Когда сами на ней не плавают, сдают напрокат. И столько жалоб на то, как трудно легально жонглировать всеми налогами, это их именьице в деревне, квартира, которую они думают купить, – ее тоже можно сдавать; мне б такой бедной быть. Ну, в общем. Хотя меня Джошуа на самом деле встревожил.
– Разжирел и опустил руки?
– Физическая форма – первый класс, и считает, что ему следует управлять страной. Разглагольствует. Еще чуть-чуть – и полный зануда. Ему следовало выйти из чулана много лет назад, как всем остальным, тогда б не пришлось теперь столько всего компенсировать.
– Нелегко было б такое на себя принять – кому-то вроде Джини. Она так много работает – в самом деле. Вот в чем беда-то. Просто не может темп сбросить. А он несколько бестолков. Вероятно, просто общается с кем-то лет на двадцать моложе, и от этого у него такой лишний намек на… – она вспомнила то время с Фредом, – …жульническую праведность, – закончила она. – А он хвалил ее стряпню и эдак самодовольно присуждал очки за то, что она всякое делает или говорит?
Эстелль налила им кофе и уселась за кухонный стол.
– На это я не особо обращала внимание, но да. Но не за стряпню, конечно. Там у них по-прежнему ужин из полуфабрикатов, весь залитый кулинарным хересом и засыпанный чесноком. Правда считаешь, что это знак?
– Ой нет, не обязательно. Просто показывает общее отношение. Я и у Фреда это заметила только потому, что он таким не был раньше. Или позже. А некоторые мужчины таковы все время, верно?
– Джош таким раньше не был.
– Или такое бывает еще почему-нибудь. Может, он просто несчастлив. Или она, может, с кем-то еще встречается.
– Ой, нет – только не она. Он – возможно.
– Я знаю, ты не считаешь, что она вообще знала, но, может, она и знала все с самого начала. В женатых парах люди связаны друг с дружкой такой глубокой преданностью. Нипочем не скажешь. Иногда если даже они терпеть друг дружку не могут. Я б не стала полагаться ни на того, ни на другую в том, знают они или не знают чего-то. Или насколько им небезразлично.
– Тут может быть, конечно, что-то еще. Они теперь по самое горло в сделках. Может, заняты чем-нибудь подозрительным. У меня просто предчувствие было. Может, он что-то сам натворил – заступил за грань как-то, а потому считает, что он весь такой из себя крутой воротила, вот, значит, и расхаживает надутый. И глаза прячет.
– Сомневаюсь, Эстелль. У него вся важность от нее. Сам он не сумел бы ничего быстро провернуть.
– Ну, вот теперь от него б такое вполне можно было ожидать. Он сильно изменился с тех пор, как ты с ними общалась.
– Проповедует он, должно быть, как ненормальный.
– Ладно, ты, значит, считаешь, что я преувеличиваю. Но так и было. А меня к тому ж будь здоров как раздражало, что на меня нагрузили какого-то придурка вроде того Роджа. До того тупой, что не в силах даже разобраться в таких людях, как Джини и Джош. Не знаю, откуда они их выкапывают.
– Может, звонят в какой-нибудь клуб свиданий.
Эстелль рассмеялась. Дороти она рассказала историю, которую услышала на студии: про статистку, которую нашли мертвой у себя в квартире, и у всех единственная зацепка – она раньше знакомилась со множеством людей в каком-то месте вроде «Дейтлайн»[16 - «Dateline» – британская компьютерная служба знакомств, основанная Джоном Ричардом Пэттерсоном в 1966 году.]. Дороти сказала, что ее б такое не удивило; в газетах она читала как-то на днях о службе знакомств, которая оказалась крупным вымогательским рэкетом. Да, ответила Эстелль, а еще в наши дни есть новые религии, и знатоки гороскопов, и бог знает что еще; уже доходит до того, что жулики повсюду, как в торговле недвижимостью. Дороти сказала, ну да, только так всегда было, правда же, а когда все ее начинает по-настоящему расстраивать, она просто выходит к себе в садик и что-нибудь сажает или сорняки дергает. Иначе такому ни конца ни краю.
Поговорили о двух мужчинах Эстелль, кого Дороти именовала друзьями или приятелями, а сама Эстелль злорадно – любовниками. Звали их Чарли и Стэн, и оба они хотели жениться на Эстелль. Пока что ни один не знал, что второй – настоящий любовник, и считал его всего лишь смутной угрозой. Но семейной жизни с Эстелль хватит. Ее работа на студии хорошо оплачивалась, была крайне разнообразна и интересна. И с Чарли, и со Стэном она познакомилась по работе. Они были моложе ее – да и не одни они ею интересовались.
Дороти считала, что Эстелль с виду счастлива и полна жизни. Сияние здоровья, подумала она. Как зажженная свеча. А наоборот – это как? Она вспомнила, как выглядела Эстелль до и во время развода. Совпало с периодом неверности Фреда. Много дней просиживали они на кухне у Эстелль и говорили только:
– Вот сволочи, – снова и снова. Дороти опасалась, что Эстелль сопьется.
– Не пей больше, – бывало, говорила она. – Давай лучше поговорим об этом.
Она приняла вторую чашку кофе, сперва убедив Эстелль разбавить напиток водой. Та возмутилась. Объявила, что это убьет весь вкус.
– Тогда лей не до краев. Ну честно, Эстелль.
– Сама ну честно.
– Не знаю, почему он на тебя никак не действует. Я люблю кофе, но от двух чашек у меня голова кружится. И скальп как будто вдруг поднимается с головы и улетает. И потом вот тут еще что-то – тут вот, это здесь у нас печень?
– Дороти, здесь у нас воображение.
Поговорили о детях Эстелль – Сандре и Джои – и о растениях и овощах Дороти. По-настоящему гордилась она собранием миниатюрных фруктовых деревьев, хотя не так давно ей к тому же удалось вырастить под стеклом яблочные огурцы – подвиг этот в свое время ее восхищал, и она была им довольна до сих пор. О разводе не говорили.
Долго после собственного Эстелль напористо уговаривала Дороти последовать ее примеру. Особенно настойчива была она, как считала Дороти, потому что ей хотелось содружества сходных судеб: так все свежезамужние желают, чтоб и подруги их тоже замуж вышли. Или женщины, только что ставшие матерями, вспомнила Дороти, – эти навязывают другим материнство.
Эстелль по-прежнему время от времени подпускала намек-другой о разводе, но вообще-то махнула на Дороти рукой. Случилось это в тот день, когда Дороти, утомившись, попросила ее прекратить и пояснила:
– Думаю, мы слишком несчастны, чтоб разводиться.
В те дни Дороти, бывало, утыкалась головой в стену, и ей самой казалось, будто она уже не жива, потому что больше не принадлежит никакому миру, в котором возможна любовь. И она себя спрашивала: неужто и впрямь религия – единственное, что держит людей вместе, ошибочно верящих, что плохое произойдет после смерти? Нет, все плохое происходит до нее. Особенно развод.
Тут вдруг как-то сразу она заметила, который час, и так переполошилась, что чуть не забыла свой сверток с мясом в морозилке у Эстелль, когда уходила. Договорились встретиться четырнадцатого на показе костюмов.
Добравшись до дому, она вся вспотела. Оказалось позже, чем она думала, и первым делом Дороти принялась замешивать подливу. Машинально включила радио между ходками от плиты к холодильнику, к мойке, а потом кинулась в спальню переодеваться и немного краситься. Когда вбегала обратно в кухню, подхватив фартук и завязывая его сзади, голос из радио произносил: «Полиция еще раз рекомендует жителям района проявлять бдительность к этому крайне опасному животному».
Дороти растрясла и заново сложила кухонную косынку, которой повязывать волосы, чтобы не набирали запахов чеснока и лука. Радио играло Шопена. Она услышала, как закрылась входная дверь и голос Фреда.
С этого мига все ускорилось, и ей пришлось выключить музыку, чтобы отгородиться от внешнего отвлечения. Она гнала мысли потоком: сначала это, потом то, и в то же время то-то и то-то, и не забыть щепоть чабреца, – а рукам не давала покоя. Нечто вроде экзамена или забега. Быть может, как и она, лабораторные крысы гордятся решением головоломок, какие им задают ученые. Наслажденья одержимости. Иначе как еще возможно что-то сделать за такое короткое время? Беда в том, что не получится успокоить ум совсем, потому что если не будешь осторожна – забудешь выключить духовку.
Она выскочила в гостиную поздороваться с Артом Грубером и заскочила обратно с такой прытью, что могла бы оказаться каким-нибудь механическим метеорологом в детском снежном шарике или фигуркой на средневековых часах, которая проскакивает по нижнему балкону, пока циферблат показывает стрелками час. Снова оказавшись в кухне, выложила все составляющие для салата, нарубила моркови и сельдерея своим любимым острым ножом для овощей, разложила чипсы и орешки по вазочкам и сунула сыр на крекерах под гриль. Затем помчалась в ванную запасной комнаты.
Вернулась она в кухню быстро – убедиться, что не прозевала жарящийся сыр. И полпути прошла по клетчатому линолеуму, каким застелен пол ее славной безопасной кухни, когда открылась сетчатая дверь и в дом ввалилась гигантская тварь, похожая на лягушку, ростом шесть футов семь дюймов и неподвижно замерла перед нею, чуть пригнувшись и вперившись ей прямо в лицо.
Она остановилась, еще не зная, что остановилась, и посмотрела, не осознавая, что видит что-то. Ее это удивило и потрясло так же, будто она услышала взрыв и увидела, как по полу летят ее же раздробленные ноги. Между ним и тем местом, где она стояла, было пространство; словно брешь во времени. Она видела, до чего медленно все происходит.
Дороти чувствовала, что он ей хмурится, но он еще не шевельнулся. Рот у нее слегка приоткрылся – она это ощущала, – а по коже побежали волны мурашек. Вспышка жара или льда пронеслась по ее позвоночнику, по шее и через весь череп, так что волосы на голове действительно вроде бы приподнялись. И у нее заболел живот.
Затем среди всех поразительно высвобожденных ароматов ее потрясения и ужаса она уловила слабый запах горения, какой и предупредил ее насчет тостов. Как раз поэтому она изначально и спешила. И, не думая, Дороти метнулась вперед, схватила чапельник, выключила газ, вывалила кусочки тоста на тарелку, выставленную специально для них, и задвинула гриль обратно в духовку.
Существо заворчало, и Дороти пришла в себя. Сделала шаг назад. Ворчание усилилось. Она шагнула еще – и столкнулась со столом. На дальнем его краю лежали сельдерей, морковь и помидоры, кочан латука и ее любимый острый нож, который что угодно вспорет, как бритва.
Дороти медленно вытянула руку; медленно потянулась она еще дальше. Взгляда своего не отрывала от его глаз. Те были огромны и темны, казались гораздо крупнее человеческих – и до крайности глубоки. Голова у него вполне напоминала лягушечью, но круглее, а рот был меньше и располагался скорее по центру лица, как и у человека. Только нос очень плосок, почти отсутствовал, а лоб горбился двумя складками. На ладонях и стопах у него виднелись перепонки, но не до конца пальцев, вообще-то – лишь чуть-чуть заметны, а во всем остальном своем теле он был в точности как человек – хорошо сложенный крупный мужчина, вот только цвета буро-зеленого в темных пятнах и повсюду совершенно безволос. И еще у него были необычайно малы уши, располагались низко, округлые.
Она вытянулась через весь стол, на миг оторвала взгляд от его глаз и взяла длинный стебель сельдерея, лежавший рядом с ножом. Ворчание стихло. Она медленно шагнула вперед и выставила сельдерей перед собой.
Он тоже сделал шаг и протянул руку. Пальцы его сомкнулись на сельдерее. Она выпустила свой конец. Осталась стоять там же, где и была, и посмотрела, как он съел стебель вместе с листьями. Затем повернулась, взяла еще один и вновь протянула ему. На сей раз он подержался за ее руку и общупал ее своими обеими, а сельдерей взял только потом. Касание его было теплым и сухим, но отчего-то более мускулистым, чем у человеческой руки. Дороти оно показалось приятным. Он открыл рот, и губы, словно бы с некоторым трудом, вылепили слово.
– Спасибо, – произнес он.
Дороти удалось ответить:
– Пожалуйста, – и она осознала, что говорит он с легким иностранным акцентом.
– Надо помочь, – произнес он.
Она подумала: тебе надо помочь, боже мой, о боже мой, тебе нужна помощь? Тебе надо помочь – и мне надо.
– Помоги мне, – сказал он. – Они меня убьют. Я уже много страдал.
Она поглубже заглянула ему в глаза и подумала: ну еще б он ни страдал – он же не такой, как все люди, а теперь за ним охотится полиция, и кто знает, что за жуткие эксперименты над ним ставили.
– Ладно, – сказала ему она. – Но подожди тут пока минуточку.
