Что я скажу тебе? Что моя жизнь кончилась вместе с твоей? Что я люблю тебя по-прежнему и ничего не изменилось? А вдруг это испугает тебя и причинит боль? Вдруг, и наверняка, у тебя кто-то есть и мое вторжение крайне неуместно?
«Я тебе нравлюсь такая?» – внезапно прозвучало у меня над головой. Я не знал этот голос. И я его знал. Низкий, обволакивающий, чуть гортанный. Да, таким он и должен был быть. Ты села напротив меня. «Я узнала тебя сразу. Здравствуй. Но все-таки неужели это ты…» Я, не отрываясь, смотрел на тебя. Ты тоже научилась улыбаться. «Какой ты красивый, и так странно, что теперь мы умеем разговаривать. Представляешь, если бы мы сейчас перешли на наш родной язык?» Ты нежно смотрела на меня, была спокойна и уверена в себе и совсем не волновалась. «Нет, я волнуюсь, любимый мой, тебе только кажется, что мне сейчас легко». Я улыбнулся в ответ. В нашей прежней жизни в горах мы легко читали мысли друг друга и теперь, став людьми, очевидно, не лишись этой способности.
Ты накрыла мою ладонь своей. Какая маленькая аккуратная рука, тонкие пальцы с серыми прожилками вен. Я молчал. «Ну, покажи мне свой голос. Скажи мне что-нибудь». – «Почему ты хотела сбежать?» – «О, я знала, что этот вопрос будет первым. Хотя, будь я на твоем месте, меня бы интересовала причина смерти». – «Тебя снес ветер». – «Нет, любимый, в тот день ветер был действительно коварный, но я прыгнула сама». Ты подняла глаза и не отводила их целую вечность. Я молчал. Оказалось, я вообще не знал тебя. Самоубийство я отмел в первую секунду и никогда не сомневался в том, что причина твоей гибели была внешней. «Я никогда бы не смогла уйти от тебя. Ты был и остался единственным, кого я любила и люблю. Но наша жизнь в теле зверей подошла к концу. Мы слишком надолго в ней задержались и начали буксовать, что привело бы к неизбежному грустному финалу. Поэтому смерть была единственным выходом. Я решилась на нее, понимая, что только так смогу спасти нас. И посмотри, мы встретились в Нью-Йорке, в городе, где никогда бы не оказались, не будь того февраля. Мы стали красивыми людьми, научились разговаривать, у нас грациозные тела, мы умеем есть вилкой, и нож уже не пугает нас так, как пугает зверей охотничий». Я молчал. «Потанцуй со мной», – сказала ты и поднялась. Я послушно встал и шагнул к тебе. Ты обняла меня за плечи и положила голову на грудь, совсем как тогда, когда мы засыпали на снегу в горах. Мы начали двигаться, и я подумал, что все это какой-то розыгрыш или я уснул и не могу проснуться. «Любимый мой, ты не спишь. Все происходит наяву. Все реально. Это я. Это мы». «Come away with me in the night, come away with me and I will write you a song», – пела Нора Джонс. Я чувствовал, как твои губы вторят тексту песни, касаясь моей шеи.
Я растворился в любви, которая накрыла нас в маленьком ресторанчике на Амстердам-авеню. «Ты ведь счастлив сейчас, правда?» – «Я… Я не знаю». – «Обними меня еще крепче, так, чтобы хрустнули все косточки, – попросила ты и, закинув голову, посмотрела на меня снизу вверх. – Теперь-то не боишься, как в той жизни?»
Мы вышли на улицу в теплый вечер апреля. «Поедем к тебе?» Мы поймали такси, скользнули на заднее сиденье и начали целоваться. Такси плыло по ночным улицам, нас прижимало друг к другу на поворотах, я чувствовал твои губы и запах волос, мягких и темных, как вода в горных реках под ослепительной ледяной луной. Я держал тебя в руках и защищал от ветра, от взглядов водителя, которому явно нравилось то, что происходило у него в машине, от бесконечных улиц, летящих нам навстречу, от весны, которую чувствовал впервые за 15 лет, от запахов города и неона рекламных щитов, от всего, что случилось с тобой, пока меня не было. Я успокоился и поверил в то, что мы реальны и все происходит на самом деле. Ты скользнула носом снизу вверх по моему – жест нежности и доверчивости, – как делала всегда в нашей прежней жизни. «Ты меня разденешь? Как же я мечтала показать тебе мое новое тело».
В номере, не зажигая света, я снял рубашку и, чувствуя, что возбуждаюсь все сильнее и сильнее, подошел к тебе. Ты опустилась перед мной на колени и расстегнула ремень. «О, господи, ты не изменился». Я подхватил тебя, невесомую, отнес в постель и снял платье.
Я начал двигаться в тебе неторопливо и глубоко, изучая твои плечи, грудь, которой не знал, твои нежные ракушки ушей, матово выгнувшуюся спину. Час за часом я рассказывал тебе, как жил, как тосковал, как ждал тебя. Час за часом я заново признавался тебе в любви. Ты принимала меня, ты отвечала, двигаясь навстречу. Так мы плыли, став одним целым. Ночь была бесконечной и упоительно долгой. Я не заметил, как уснул.
Меня разбудили гудки машин. Начинался рассвет. Я открыл глаза и увидел, что ты смотришь на меня. Я поцеловал тебя. «Это лучшая моя ночь с тех пор, как я превратился в человека». Ты кивнула, подтверждая. «Знаешь, все эти годы без тебя я мечтала даже не о близости с тобой, не о твоих руках и запахе. Я хотела, чтобы ты поговорил со мной. Я пыталась представить твой голос и плакала от ревности, зная, что ты говоришь с кем-то, рассказываешь, объясняешь, что кто-то видит, как двигаются твои губы, и ты наверняка смущаешься, пытаясь найти точное слово. И все это не со мной и не мне». – «А ты? С кем говорила ты?» – «Я никого не нашла, да я и не искала. Всегда был ты, и впустить нового, притом чужого человека я не могла. Я ни с кем не была все эти годы». – «Что, ни разу?» – «Нет», – ты улыбнулась и положила мне голову на грудь. – Мое тело знаешь только ты. И так будет всегда». Я молчал. «На кого похожа твоя дочь?» Я чуть было не спросил, откуда ты знаешь. «Когда она родилась, я увидел тебя. Сейчас не знаю. Говорят, на меня». – «Боже, как я жалею, что у нас нет сына», – сказала ты. «Но ведь еще не поздно», – хотел сказать я, но почему-то промолчал. «Сейчас вернусь». Ты ушла в ванную. Я опять задремал и проснулся от того, что ты лежала у меня между ног. «Как же ты делаешь это», – простонал я. Ты брала его нежно и глубоко. Я обнял ладонями твою шею, легко нажимал и подталкивал все глубже. Почувствовав, что могу кончить, я привстал, вытащил и посадил тебя сверху. Без промедления ты заскользила на мне. «О, господи, – шептала ты и взлетала все выше. – Держи, не отпускай меня, держи, держи». Я рванулся вперед и кончил в тебя сильным прозрачным потоком. Ты догнала и упала на меня, вжимаясь распахнутым лоном в мое семя, вбирая его в себя, вытирая досуха. «Как же сильно я люблю тебя», – простонал я. «Я тебя больше, любимый». И мы провалились в сон.
В жизни каждого, будь то человека, будь то зверя, случается только одна любовь. Именно ее вспоминаешь перед смертью, лежа на земле или в постели, в окружении близких или оставшись в одиночестве. Двух быть не может. Самая сильная всегда одна. Наконец-то моя вернулась ко мне. Моя была со мной. И меня не беспокоило, сколько нам суждено и что будет дальше. Я плыл, дышал и чувствовал запахи первый раз за 15 лет, проведенных в теле человека.
Утром, когда я проснулся, тебя не было. Я знал, что так будет, и был готов к новой потере. Я знал, что ты не оставила ни строчки и искать тебя бесполезно. Я знал, что так должно было закончиться, что ты пришла за мной в ресторан, чтобы я узнал, что ты жива и любишь меня, и чтобы мне наконец стало легче. Ведь смерть – единственное, что нельзя исправить, а у живых всегда остается надежда. Теперь я знал, что ты, так же как я, ходишь по земле, так же как я, пьешь кофе в «Старбакс», так же как я, улыбаешься и даже научилась пить вино. Я знал, что у тебя все хорошо, что ты не страдаешь. Я знал, что мы встретимся еще, но через много-много лет, в другом обличье и на другой земле. Я знал, что ты найдешь меня. В каждой новой жизни, в каждом новом столетии наши души будут соединяться, как будто в первый раз. Я понимал, что наш срок в этой жизни истек, но, когда умеешь ждать того, кто жив, ничего ужасного больше не может случиться. Я все это знал, но лежал в постели и захлебывался слезами. Я давно отпустил тебя, но на мгновение мне показалось, что эта ночь могла все изменить, что все можно было исправить и начать с нуля. Хотя в то же время я с самого начала знал, что ничего не изменится. Что эти часы были только остановкой в пути, передышкой в бесконечном потоке дней.
Никогда не знаешь, что случится вечером, как можно загадывать на целую жизнь?
Но в одном я точно уверен: жизнь, предначертанная мне в теле зверя, не была прожита так, как того хотел Создатель. Что-то сломалось или сошло с космической орбиты в самом начале нашей истории. Кто знает, может, мы встретились слишком рано, а может, опоздали. Только одно получилось так, как было нужно и как задумывал Бог, – мы полюбили друг друга.
Я лежал в постели, дышал твоим запахом и плакал. Я чувствовал, как становлюсь тяжелее и тяжелее. Мышцы наливались скорбью, лопатки распирало от горя. Я открыл глаза и увидел, что мои руки и грудь начинает покрывать шерсть. Я попытался встать на ноги, но вместо этого у меня получилось только спрыгнуть на пол. Я подошел к зеркалу и в отражении увидел снежного барса. Он смотрел на меня внимательно и сердито. Нам не дано уйти от себя. Не стоит пытаться менять природу. Она знает нас лучше, чем мы знаем себя. Я поднял лапу и провел ею по стеклу. Потом встал на задние и лизнул свое отражение. Вот и все, что я мог. Вот и все, что мне осталось.
Хотя нет. Было еще одно.
Комнату заливало утреннее солнце. Вчера ночью мы не задернули шторы, и в комнате было так ярко, как бывает только в горах ранней весной, когда солнце отражается от снега. Я опустился на пол и закрыл лапами морду. Мокрая от слез шерсть пахла солью и тобой. Я увидел, как мы танцуем в ресторане на Амстердам-авеню, я увидел твои руки в тонких серых прожилках вен, я увидел тебя в такси и как ты запрокидываешь голову на пике наслаждения, я увидел наш дом в горах и тебя на нашей скале.
А потом я поднялся, отошел назад, напряг свое сердце, рывком прыгнул в окно и грациозной дугой поплыл по небу, постепенно становясь точкой на горизонте.
он она они
она
…Часы опять встали. Он же менял батарейку, но они опять стоят. Минутная стрелка упирается в цифру 8. Часовая стремится к 6. Секундная ползет по кругу, но ничего не происходит. Что может быть хуже имитации движения.
В последние месяцы, когда я заходила к нему в комнату, он всегда сидел в наушниках. Мне было интересно, что он слушает, что скрывает от меня, что происходит в его мире, в его вселенной. Я слышала голос и бит, но не могла понять, кто поет, ревновала его к тому, что он слушал, чем интересовался, к тому, что могло ему понравиться. Я ни разу не задала вопрос, хотя сгорала от ревности к неизвестному, которое он без устали поглощал.
Его комната. Письменный стол, за которым он редко сидел, все больше читал в кухне или в постели. Разбросанные недочитанные книги, поломанные диски, ставшие раритетом. Ручки, карандаши, маркеры, едва начатый блокнот. Зажигалки zippo, которые он собирал всю жизнь, их было штук двести, и они были разбросаны по всей нашей квартире, кочуя из комнаты в комнату. Он так и не бросил курить. Мы жили в трехкомнатной квартирке, которую сняли, когда переехали из Нью-Йорка в Бостон. Помню, в нашем доме в Нью-Йорке никогда не было наушников. Тогда еще он не прятался, а я не искала. И музыка звучала громко и свободно. Любимая нами одинаково.
Мы бежали под дождем по черному асфальту, из такси в его квартиру. Я умирала от хохота: он так забавно передразнивал водителя-индуса, его коверканный инглиш. Мы влетели в его берлогу и не могли оторваться друг друга все выходные. В понедельник утром, встав надо мной, еще лежавшей в постели, он сказал:
«Ну что, до вечера?»
Я замерла от счастья:
«Конечно. Где встречаемся?»
«Здесь, – улыбнулся он. – Зубная щетка у тебя уже есть, вещи купим вместе, когда я вернусь».
«Я могу…»
«Нет, ты не можешь, – он прервал меня. – Начнем с нуля. Купим тебе все новое».
«Но я…»
«До вечера, – он нагнулся и провел рукой по моим волосам. – Я буду стремиться домой и приеду, как только раскидаю дела».
Вместо обещанных 7 часов вечера он вернулся сразу после обеда. В тот день мы так и не смогли купить мне новую одежду, и на следующий день тоже, и до выходных я разгуливала по дому в его рубашках и подвернутых джинсах. Впрочем, одежда мне нужна была только в те часы, когда его не было дома. Он возвращался, влетал в квартиру, и мы любили друг друга до сумерек. Потом, голые, торчали в кухне и ели стоя, перемежая хлеб, сыр, фрукты, вино поцелуями. Когда садилось солнце и река под нами загоралась желтым, розовым, багряным, мы стояли у окна, и он обнимал меня. Мы наблюдали, как приходит новый вечер, а за ним спускается еще одна ночь.
Тогда, впервые в жизни, я ни о чем не мечтала. Мне было так хорошо, что, пока его не было, я даже не могла читать. Я пыталась смотреть фильмы, но засыпала, и ни один не могла досмотреть до конца. Я стояла одна перед нашим окном и думала, чем заслужила такое абсолютное счастье, такую полноценную, безмятежную любовь. Я чувствовала себя священным Граалем, который опустошался каждый раз, когда он брал его в руки, а потом весь день в ожидании вечера наполнялся вновь. Идеальная формула любви.
Мы начали встречаться в марте. В мае я забеременела. Сразу сказала ему об этом, ничуть не опасаясь реакции. Я понимала, что сцен и тем более скандалов не будет. Я чувствовала, что он не из киношных героев, которые, узнав о беременности подруги, смотрят на нее в упор и тихо говорят: «Ну ты же не собираешься оставлять ребенка». Дешевой театральности точно не было в наших отношениях.
«Я хочу на тебе жениться», – в ответ на мое признание сказал он. Мы поженились через пару недель и улетели в Мадрид. Было жаркое лето, но оно никак не отражалось на моем самочувствии. У меня даже не было токсикоза. Мы много и долго гуляли по городу, в котором до этого не были ни порознь, ни вместе. Я помню, мы постоянно смеялись. Нас забавляло все: громкие, чуть грубоватые испанцы с их породистыми, конкретными чертами лица; голуби, которые летали над площадями и от жары самоубийцами пикировали в лужи; маленькие дети, бегающие между столиками в ресторанах в окружении веселых и беспокойных мамаш, доедающих за своими отпрысками пюре и будто на глазах становящихся еще более тучными. Нас смешили портье, строгие пожилые горничные, убирающие наш номер, испанская музыка, гитарным каскадом спадающая на нас по вечерам, словом, любая незначительная деталь. Он обожал книжные магазины. В первый же день мы купили разговорник, и он штудировал испанскую фонетику, медленно произносил фразы и тренировался на всех, кого мы встречали. У него были светло-каштановые, чуть вьющиеся волосы, челка постоянно падала на глаза, и он привычным для себя движением отбрасывал ее назад, когда читал меню и смотрел на меня через стол, стараясь разгадать мое настроение.
Что такое взрослая жизнь? Марафон преодоления препятствий, решение поставленных задач, зарабатывание денег и постоянное смутное ожидание подвоха. Мы без устали анализируем то, что с нами происходит. И если то, что происходит, безоблачно и безмятежно, мы непременно думаем: «Как же это странно. Это не может длиться вечно. Это обязательно закончится и закончится ужасно». Мы придумываем себе катастрофическое будущее с изменами, разводами, болезнями и фиаско радости. Это заложено в нашем сознании природой и началось задолго до того, как мы обезопасили себя и, как могли, защитили от наводнений, голода, лишений, всего того, с чем сталкивался человек на заре эволюции. Мы живем в комфортном безопасном мире, но информация о потенциальной угрозе прочно обосновалась в клетках головного мозга. За радостью обязательно явится печаль, счастье будет омрачено разочарованием.
Но с нами ничего такого не происходило. Мы были беспечны и юны. Мы были ровесниками. 30 лет – не так много, но уже не мало. Мы ждали ребенка, и сами были детьми. Первое время я была начеку, но постепенно моя сжавшаяся в комок душа расправилась и задышала легко и без опасения получить под дых.
Я родила Генри в феврале. Малыш появился на свет с отцовской улыбкой. Первые недели, пока Генри привыкал к новому миру и реагировал на него бурными потоками слез и жалобных серенад, наша привычная жизнь полетела вверх тормашками и состояла из череды кормлений и новых нескончаемых хлопот. Я очень уставала за день. Он брал на себя ночные дежурства и проводил с нашим сыном долгие зимние часы. Каждый раз, просыпаясь, я видела одну и ту же картину: склонившись над кроваткой, он смотрит на спящего Генри, будто стараясь запомнить его, фотографируя миллиметры крошечного личика.
Той зимой ему предложили новую работу в Бостоне, и мы готовились к переезду. До встречи с ним я жила в доме родителей, который стал моим после их развода. Отец уехал во Флориду, мама осталась в Нью-Йорке, но мы редко виделись. После нашей первой ночи я за все время ни разу не появилась дома. Почему-то мне казалось, что стоит приехать домой, и я разрушу то новое, что родилось во мне. Что моя прошлая, привычная, в целом неплохая жизнь станет ядом, незаметно влившимся в нашу гармоничную и полноценную. Я не тосковала по дому. Не стремилась увидеть друзей. Я бросила работу в то утро, когда впервые проснулась у него дома. К тому же у меня никого не было до него много лет. Мне нечего было скрывать. Я ничего не прятала и ничем не терзалась. Просто чувствовала, что мне не стоит ехать туда, где я жила механически и формально, не понимая, зачем один мой день переходит в другой, и гадая, сколько еще будет продолжаться это безвкусное существование. Даже когда нам понадобились мои документы, забирать их поехал он. Вечером после поездки ко мне он вернулся позже, чем планировал. Ночью, когда мы лежали в постели, он нежно сказал мне:
«Я видел твои фотографии. Извини, с головой ушел в твое прошлое. Я должен был увидеть, что происходило с тобой до меня».
«Увидел?»
«Увидел. И понял одно: если бы мы учились вместе в школе, ты бы была моей девчонкой».
Я улыбнулась.
«И поэтому я вообще-то не понимаю, кто этот здоровенный парень, который тебя обнимает, и что вы с ним делаете в Вегасе?»
После возвращения из Мадрида я продала дом. Вскоре мы переехали в Бостон.
Говорят, чужие дети растут быстро, но Генри рос быстро даже для нас, его родителей. Я не успела оглянуться, как наш неутомимый мальчишка поступил в начальную школу. В третьем классе он на полном серьезе решил жениться на однокласснице, забавной рыжей ирландке с зелеными глазами и ручками-веточками. Они вместе ходили в школу, сидели за одной партой, вместе обедали, делали уроки и расходились только вечером.
«Не рановато тебе жениться, Генри?» – спросил он, услышав нашу веселую новость.
«Папа, а ты долго думал, прежде чем сделать предложение маме?»
«Я вообще не думал. Я всегда знал, что твоя мама родилась, чтобы стать моей женой».
«Ну вот, видишь, – парировал Генри. – И я все знаю наверняка».
И оказался прав: через двадцать лет Грейс стала его женой.
Кто придумал скорость времени? Кто отвечает за его качество? Кто определяет вектор движения нашей жизни? Не ищите ответов в предопределенности, не призывайте в помощники судьбу. Ответов нет. Даже если они есть, никто вам не ответит. Тем более если тот, к кому вы обращаетесь, эфемерен.
Пятнадцать лет пронеслись так стремительно, что я ни разу не успела устать. Лето становилось осенью, зима превращалась в весну, а наша жизнь, казалось, началась вчера, и только Генри становился старше. Мы ложились в постель и любили друг друга так же пылко и нежно, как в первую дождливую асфальтовую ночь, после такси с водителем-индусом. Я буквально растворялась в нашей близости. Я мечтала о втором ребенке, просила его об этом. Он кивал, но я видела, не был до конца уверен. Что-то останавливало его. А я почему-то не решалась спросить. Мы по-прежнему жили в Бостоне, который считали родным, хотя жили в нем всего пятнадцать лет. Рождество и мой день рождения проводили в Нью-Йорке, который любили не меньше, но без ностальгии. Так любят то, что незыблемо, но не приносит нового. Память всегда проигрывает в сравнении с тем, что держишь в руках. И у нас нет другого выхода, кроме как упрямо идти вперед.
В 17 лет Генри поступил в бостонский колледж и переехал в общежитие. Я хотела, чтобы он остался жить дома, но добираться до учебы каждый день было далековато. Генри уехал, а мы остались одни в нашей квартире и стали проводить больше времени вместе. Как-то вечером за ужином он вдруг положил вилку, поднял голову и, прямо глядя мне в глаза, сказал:
«Я ухожу с работы».
«Почему?»
«Устал».
«Но тебе же так нравится…»
«Я устал», – повторил он и вышел из-за стола. Это было странно и нетипично для нас. Обычно он всегда все терпеливо объяснял мне, и не было случая, когда мои вопросы были бы встречены с раздражением или оставлены без ответа. Я была крайне удивлена. Ночью он был таким же нежным и пылким, как всегда, и утро понемногу стерло произошедшее за ужином.
Он ушел с работы, и теперь мы были вместе практически постоянно. Дни потекли так же размеренно и счастливо, как и всегда, но со временем он стал уединяться в своей комнате и проводил в ней весь день, выходя только для ужина или спросить меня о чем-нибудь.
На День благодарения мы решили поехать в Нью-Йорк, намереваясь провести там последнюю неделю ноября. Машина неслась по автостраде, он вел быстро и легко. Внезапно мы остановились.
«Едем домой», – сказал он.
«К-а-а-а-к?»
«Я устал».
«Ничего не понимаю», – сказала я.
«Папа, что случилось?» – оторвавшись от компьютера, крикнул с заднего сиденья Генри.
«Я устал», – повторил он, идя на разворот. Мы вернулись домой, он прошел в комнату и лег. Больше он не вставал и через неделю умер.
Вот такая история моей жизни с ним. Мы были вместе 17 лет. 17 лет, каждый день. Ни единой ссоры, ни одной размолвки. 17 счастливых безоблачных лет.
Я пишу все это только для того, чтобы еще немного побыть с ним. Пока пишу, он рядом. Стоит закрыть компьютер, и настоящее обрушивается на голову непомытыми кофейными чашками, осиротевшими глазами Генри, валяющимися спортивными костюмами и стикерами, на которых его почерком написано «заплатить налоги», «купить новый роутер», «доброе утро, милая», и все эти розовые, желтые, синие листочки так и висят по всему дому, который после его смерти перестал им быть.
И еще часы. О да, эти проклятые часы. Они упрямо стоят на месте, не желая идти вперед, и время теперь перемещается по циферблату, ведомое моей рукой, а не смыслом всего сущего. И ведь он недавно менял батарейку, а их так надолго хватает. Совсем недавно менял батарейку.
он
У меня рак. Мне 47 лет. Я молодой. Но жить осталось максимум несколько недель. Я пришел в ярость, узнав об этом. Какого черта я? За что? Бросьте говорить о судьбе. Я не верю в судьбу. Прекращайте пенять на наследственность: в моей семье все были здоровы. Почему именно я? Почему так рано? Я хочу жить. И главное – как я ее оставлю?
Я узнал о том, что болен, год назад. О том, что болезнь прогрессирует, 6 месяцев назад. О том, что у меня нет шансов, два месяца назад. Мне осталось жить 60 дней. Стремительно становится хуже. Я быстро устаю и постоянно хочу спать.
В этом году такая красивая осень. Среди всех деревьев больше всего вижу клены. Один растет перед окном моей комнаты, где я теперь провожу все время. Я читаю и пытаюсь записывать свои мысли. Мне показалось важным оставить ей память о моих последних месяцах жизни. Не думаю, что смогу написать много. У «я люблю тебя» нет вариантов и синонимов.
Я любил ее всю свою жизнь. Первый раз мы встретились у Джейкоба и Франсуаз. Меня пригласили на ужин. Когда я пришел, она стояла у окна и смотрела на закат. Мы часто потом стояли так вместе, провожая дни, недели, годы. И ни разу не повторились ни закат, ни наша ночная близость. Все ночи были разные, и, мне кажется, я помню их все и каждую в отдельности.
В тот вечер мы не сказали друг другу ни одной фразы, кроме традиционного приветствия и прощания. Я был недолго, она тоже. Помню, что мы вместе вышли из квартиры, вместе зашли в лифт и в полном молчании, улыбаясь в свои телефоны, спустились на первый этаж. На ней был бежевый плащ и яркий газовый шарфик, который она постоянно поправляла правой рукой, держа телефон в левой. Я открыл дверь парадной и, пропустив ее вперед, немедленно попрощался и выскочил на проезжую за такси.
А потом был ее пост-комментарий в инстаграме, написанный лаконично, красиво и дерзко. Ее возмутил поступок нашего общего знакомого, который, решив уйти от жены к молодой любовнице, прежде объявил это в сети. На что он рассчитывал и зачем так поступил, удивляет меня до сих пор.
Мы давно уже привыкли к отсутствию интимности в нашей жизни. Мы показываем миру свое нижнее белье и коренные зубы, мы включаем камеру телефона, выбирая кабачки, и тыкаем ею в тушку мертвого сибаса, советуясь с подписчиками, как приготовить его на ужин; мы радуемся, когда наша жизнь набирает миллионы «лайков», и выкладываем в сеть тарелки с едой, моментальной становящейся несъедобным отвратительным кормом. И все это уже не считается отсутствием вкуса и современной уродливой бестактностью. Но я не зануда и не моралист. Я толерантен к тому, что меня окружает. Если вам угодно выставлять свои гениталии на всеобщее обозрение – делайте это, но не касаясь интимных подробностей вашего партнера, который не факт, что будет в восторге от подобного рода публичности.
По большому счету, я абсолютно равнодушен к приметам нашего времени. Все, что мне нужно узнать, я узнаю из новостей. Что же до личного – у меня всегда была она, и никто иной не интересовал. Друзья считают, что я не современен, но из всех, с кем мы дружим, я, не имея ни одного переговорника, моментально реагирую на случившееся и отзываюсь, когда нужна помощь. Моя кнопочная «нокия» работает безупречно. Думаю, после моей смерти Генри еще лет 10 сможет пользоваться ею, хотя бы в качестве забавного раритета.
Она написала несколько емких предложений, из которых мне стало ясно, что женщина, с которой я ехал в лифте, умна и отнюдь не так проста, как это могло показаться на первый взгляд. Пост иллюстрировала картина Гюстава Курбе «Происхождение мира», что, как вы понимаете, сражало наповал и делало пост убийственным. Она четко и даже с какой-то брезгливостью препарировала поступок нашего знакомого, делая его заурядным стареющим ловеласом и мерзавцем. Будь я на месте его жены, после этого поста развелся бы с ним сам и как можно скорее. Пост собрал невероятное количество комментариев. Разъяренные мужчины рвали и метали, женщины писали слова поддержки, словом, резонанс получился огромный. Она никому не отвечала. Возможно, не читала, но думаю, не считала нужным пускаться в обсуждения после того, как все сказала. Сам не понимаю, почему я первый раз в жизни не сдержался и написал: «Жалею, что не разглядел вас в нашу первую встречу. Дадите мне второй шанс?» К моему удивлению, она ответила! И, как обычно, кратко: «Я ждала, когда вы меня найдете. Жду вас у себя». И адрес.
Наша вторая встреча была ужасной. Когда я приехал, она была замкнута. Я тоже не мог расслабиться и не находил тем для разговора. Она сварила кофе, предложила вина. Я зачем-то сказал, что вино – вовсе не повод. Она удивленно подняла правую бровь и уточнила: «Повод для чего?» Я смешался, растерялся и вообще замолчал. Она сидела напротив меня и выглядела такой близкой и открытой, что, казалось, стоит протянуть руку, и случится неизбежная близость. Но только казалось. Между нами стояла стена покруче берлинской, и все попытки разрушить ее, я видел, были безуспешны. «Спасибо за кофе. Я пойду», – сказал я и поднялся. «Спасибо, что приняли приглашение прийти». – «Вы отлично пишете». – «Это единственное, что я умею, и это самое простое», – ответила она. «Но нужно обладать изрядной долей смелости, чтобы позволить себе быть такой откровенной». «Когда нечего терять, это еще проще, – ответила она. – И это вовсе не повод». «Не повод для чего?» – в свою очередь удивился я. «Чувствовать родство, когда на самом деле его нет. Вам понравился мой текст, и вы решили, что знаете меня. Думая так, вы пришли ко мне. Самоуверенный, расслабленный, красивый мужчина. В дом к практически незнакомой женщине, которую до этого встретили в гостях у друзей и которая вас вообще не заинтересовала. Мне нужно было написать абсолютно заурядный пост, чтобы спровоцировать вас найти меня. Но что, если бы я не была столь обличительно красноречивой, что, если бы я умела так же чувствовать, но не могла так ярко формулировать? Вы бы никогда не нашли меня, никогда не написали бы. Зачем эта встреча? Точнее, с кем эта встреча? Зачем вы пришли? Чтобы что? К кому вы вообще пришли?»
Я оторопело смотрел на нее, стоя в крохотной прихожей. За мной была входная дверь, и все, о чем я мечтал, – это испариться через нее в свободный, понятный мне мир. Такой развязки я не мог себе представить. Что я сделал не так? Не обратил на нее внимания в первую нашу встречу? Да. Но как можно было винить меня за это? Я был не обязан. Я почувствовал, что закипаю. «До свидания. Мне нужно идти». «Удачи вам», – сказала она. Я открыл дверь, и вдруг она шагнула ко мне и поцеловала так сокрушительно, нежно и откровенно, что я от неожиданности врос в пол. Поцелуй был долгим. Наконец, она оторвалась от меня, и на ватных ногах, обескураженный тем, что только что случилось, я вывалился в темную улицу.
Вдохнув ночной воздух, я, не понимаю почему, сразу побежал. Я бежал по улицам, мимо кафе и закусочных Deli, мимо витрин магазинов, манекенов в окнах, мимо светофоров с постоянным мигающим желтым, мимо зданий в лесах, мимо отелей с улыбающимися черными секьюрити, мимо людей, текущих вокруг меня, я бежал, бежал, бежал, не чувствуя скорости и усталости. Сердце было размером с воздушный шар, который подпрыгивал во мне, пытаясь оторваться от ниточки, держащей его внутри. Помню, около Центрального парка я остановился и заметил, что моя голубая рубашка потемнела и прилипла к груди и спине. И в этот момент я понял, что люблю ее. Что сегодня я полюбил ее навсегда. Что все решено. Я привалился к решетке парка и закрыл глаза. «Я тебя нашел я тебя нашел я тебя нашел» – билось и повторялось во мне. Телефон завибрировал, я взял его в руку, зная, кто звонит, и закружился на танцующих ногах. «Как ты быстро бегаешь, – сказала она. – Оглянись». Я повернулся и увидел ее. В легком платье ромашкового цвета, с румянцем от бега, она улыбалась и смотрела на меня. И внезапно хлынул дождь. Я подошел к ней, обнял, и мы застыли с одним на двоих сердцем, пробивающим наши грудные клетки и делающим нас одним целым. Больше мы не расставались. 17 лет, как один вечер.
Я не могу поверить, что через каких-то полгода, а может, и меньше, меня не станет. Что я превращусь в лежащего неподвижно человека. Что мои пальцы, которые сейчас пишут эти слова, застынут навсегда. Что мое сердце встанет, как часы, в которых я все эти годы менял батарейку, и не было ни дня, когда они не бежали бы послушно по кругу, с маркерами часов и минут.
Как смириться с тем, что мое «я» перестанет существовать? Что я оставляю двух родных людей и исчезаю. Что продолжения не будет. Что я, в сущности, бросаю их. А самое главное, я не могу решиться и сказать ей, что скоро все кончится. Это нечестно. Она не подозревает, как близок конец нашей жизни. Но если сказать, все оставшееся мне время мы проведем в скорби и горе, каждую секунду чувствуя приближение смерти. Знание все отравит. Я не скажу. Я буду держаться до конца.
Через неделю День благодарения. Мой последний День благодарения. Мы поедем в Нью-Йорк, и я попрощаюсь с моим родным городом. В следующий раз я вернусь в него в коробке и растворюсь в кронах деревьев Центрального парка.
Сегодня мне грустно меньше, чем обычно. Может, оттого, что я принял решение уйти с работы и теперь постоянно дома рядом с ней. Она, сама того не зная, защищает меня от страхов, которые теперь полностью владеют моим сознанием.
Удивительно, как спокойно я пишу о своей неизбежной и такой скорой смерти. Одно дело размышлять о ней, не видя границ горизонта. Совсем другое – знать, что впереди конкретный отрезок времени. И после него ничего не будет. А я так спокоен. Редкие вспышки ярости и гнева тонут в письме и забытьи. Когда я просыпаюсь, становится легче. И я еще ни разу не плакал.
В целом я готов. Все, что нужно, сделано. Дом, счета, бумаги составлены. Будущее чисто. Я никому ничего не должен. Я завершил все дела. Кроме одного, которое никогда не завершу, – я не смогу сказать ей, что ухожу, и тем самым не дам попрощаться. Простит ли она меня за это?
Как же я уже тоскую по ней. Она ходит рядом, такая родная, такая удрученная переменами, происходящими во мне, причины которых она не знает. Она приносит мне кофе, спрашивает, не болит ли у меня горло или голова, трогает лоб. Чувствую себя одновременно шпионом и подлецом. Но как сказать ей, глядя в глаза: «Нет. У меня не болит голова. Во мне рак, который в эту минуту обедает моими клетками. Моей кровью, которую ты знаешь на вкус, которая течет в нашем сыне. Во мне рак, который убьет наше будущее».
