Отец нахмурился.
– Я человек несуеверный, сынок, тебе это известно, но все равно нужно ухо держать востро. Если что-то пойдет не так, смотаем удочки как можно быстрее…
Глеб допил чай, с сожалением отставил в сторону пустую кружку, потянулся и посмотрел на звездное небо. «Все, на сегодня баста. Никаких воспоминаний. Иначе не усну до утра. Пора на боковую», – подумал он и сказал об этом отцу.
Николай Данилович в этот момент заканчивал мыть посуду – сегодня была его очередь дежурить по кухне.
– Пора, – подтвердил и отец, с трудом сдерживая зевоту. – Настраивай свою «паутину».
«Паутиной» они называли систему растяжек, наподобие той, что применялась во время боевых действий в Чечне. Только вместо гранат Глеб подвесил колокольчики.
«Паутина», на которую пошло больше пятисот метров тонкой, но прочной лески и полсотни колокольчиков, окружала место, где стояла палатка.
Поэтому незаметно подобраться к ним во время сна могли разве что комары. Но для них кладоискатели припасли специальную жидкость собственного изготовления. Стоило побрызгать вход в палатку, и кровососущие твари к ней не подлетали.
Когда над Тремя Могилами появился месяц, отец и сын уже спали. На холме царила тишина, которую не нарушали даже порывы ветра.
Казалось, что воздушные струи обтекали возвышенность с двух сторон, словно она была кораблем-призраком, «летучим голландцем», и держала курс, воспарив над землей, на безграничный космический океан.
Отступление 1. Крест и роза
Патер Алоизий от неожиданности вздрогнул, когда перед ним выросла тощая фигура нового послушника, брата Бенедикта. Его отличали высокий рост и неестественно большой ястребиный нос. Он появился в монастыре полгода назад и имел дурную привычку материализоваться из воздуха и растворяться прямо на глазах.
Хотя ничего странного в этом не было. В коридорах и кельях монастыря царил вечный полумрак, а поэтому дальше трех-пяти метров взгляд не доставал. Кроме того, патер Алоизий страдал близорукостью.
Но брат Бенедикт все равно был исключительным случаем. Он ходил так тихо, что даже воздух не шевелился. Казалось, что он пушинка, лавирующая между воздушными потоками.
На самом деле брат Бенедикт, несмотря на худобу, имел немалый вес, был жилист и очень силен.
Когда монах рубил дрова, казалось, он делает это ради развлечения. Тяжелый топор-колун в его руках казался игрушечным. Брат Бенедикт никогда не уставал, ни на что не жаловался, был угрюм, малообщителен и неразговорчив.
Иногда патер Алоизий, грешным делом, думал, что брат Бенедикт совсем недавно сменил рыцарский плащ и шпоры на сутану и четки.
Но поинтересоваться у приора[11 - Приор – настоятель небольшого католического монастыря.] прошлым новичка он не решался. Преподобный очень не любил чересчур любопытных. Несколько таких нарушителей монастырского устава, выполняя послух, роют подземные галереи вместе с пленными схизматами[12 - Схизматы – раскольники; обычно католики так называли православных христиан.].
– У нас гости, – смиренно склонившись перед своим начальником, доложил монах.
Сегодня брату Бенедикту по очереди выпало быть привратником.
– Кто? – удивился и обеспокоился патер Алоизий.
Монастырь стоял в лесной глуши вдали от цивилизованного мира, и любые посторонние люди могли оказаться врагами веры. Поэтому он напоминал хорошо укрепленный замок, окруженный глубоким рвом, наполненным водой, с перекидным мостом и тяжелыми дубовыми воротами, окованными железом, которые трудно было проломить даже тараном.
Брат Бенедикт молча протянул патеру крохотный деревянный ящичек-пенал. Он был запечатан красным воском. Оттиск перстня на воске показался патеру на первый взгляд незнакомым.
– Подожди за дверью, – приказал патер монаху.
Ему очень не понравился цепкий, острый взгляд брата Бенедикта, когда Алоизий начал открывать пенал.
Монах вышел, и патер наконец справился с выдвижной крышкой пенала, служившего футляром для средневековой «визитки».
Внутри ящичка лежал массивный серебряный перстень с чернью. К нему было припаяно миниатюрное изображение креста из четырех роз, отлитое из золота.
Патер Алоизий почувствовал, как его мгновенно прошиб пот. Он благоговейно взял перстень, поцеловал его и спрятал в рукав сутаны. Там у него были пришиты маленькие карманчики, в которых хранилась всякая всячина.
– Брат Бенедикт! – позвал он своего подчиненного. – Впусти.
– Слушаюсь…
Монах бросил быстрый взгляд исподлобья на взволнованного патера и бесплотной тенью выскользнул из кельи. Спустя некоторое время раздался топот сапог, и в келью патера вошли двое мужчин.
Один из них, повыше, явно был рыцарем. Его загорелое волевое лицо, выдубленное солнцем и ветрами, обезображивал шрам с левой стороны, который тянулся от скулы до подбородка. Светлые глаза рыцаря – то ли серые, то ли голубые – глядели на патера, не мигая; от них тянуло поздними весенними заморозками.
Рыцарь был одет просто, по-походному: суконный плащ коричневого цвета, кожаные штаны, синий бархатный камзол, на голове мисюрка-прилбица[13 - Мисюрка-прилбица – воинское наголовье; железная шапка с тульей, доходящей до лба.], из-под которой выбивались длинные, тронутые сединой, черные волосы. У широкого пояса, окованного металлическими пластинами, висел длинный меч.
Его по-юношески проворный товарищ свободно мог сойти за оруженосца. Но высокий лоб с залысинами, ранние морщины, свидетельствующие о напряженном умственном труде, одухотворенное лицо мыслителя и ученого, а также руки в пятнах от химикалий выдавали в нем алхимика; уж в этом вопросе патер Алоизий знал толк.
Одежда алхимика тоже не отличалась изысканностью. Такой же, как у рыцаря, походный плащ, сапоги с высокими голенищами, забрызганные грязью, на голове большой, видавший виды, берет. Алхимик был вооружен, но не двуручным мечом, как рыцарь, а легкой и изящной сарацинской саблей.
– Мир вам, святой отец…
Рыцарь слегка склонил голову.
– Di te ament[14 - Да хранят тебя боги (лат.).], – осторожно ответил патер Алоизий.
Патер пытался вычислить владельца перстня с розой и мечом. Судя по размерам, он мог принадлежать только рыцарю.
Впрочем, такие перстни редко надевали на пальцы и никогда не показывали посторонним. Обычно их носили на шее, как нательный крест – под исподней рубахой, на прочном гайтане.
Рыцарь не стал долго томить патера. Шагнув вперед, – с таким расчетом, чтобы его товарищ не видел тайного знака, который он изобразил на пальцах для Алоизия – рыцарь негромко произнес условленную фразу:
– Gloria virtutis umbra[15 - Слава – тень добродетели (лат.).].
– Fortuna favet fortibus[16 - Судьба помогает сильным (лат.).], – так же тихо, едва шевеля губами, ответил патер Алоизий.
Грубовато отесанное лицо рыцаря смягчилось и потеряло хищную настороженность. Он с удовлетворением кивнул и представился:
– Меня зовут Ротгер. А это брат Теофраст. Мы просим оказать нам гостеприимство.
При этом рыцарь оглянулся и выразительно посмотрел на дверь кельи. Патер многозначительно пищурил глаза, согласно кивнул и ответил:
– Для нашей скромной обители это большая честь…
И рыцарь, и патер знали, что в монастырях и стены имеют уши. У святой инквизиции длинные руки…
Алоизий позвал эконома, и тот, выслушав приказ патера, поспешил на кухню, чтобы распорядиться на предмет обеда для гостей. Дабы не смущать рыцаря и его товарища теснотой и спартанской простотой кельи, патер Алоизий пригласил их пройти в трапезную.
Монахов кормили в другом крыле здания. Туда отвели кнехтов[17 - Кнехты – слуги (нем.); в данном случае вооруженная охрана рыцаря, всадники.], сопровождавших рыцаря и алхимика. А помещение, куда привел патер своих гостей, предназначалось для приема высокопоставленных особ.
– Как вы добрались? – исполняя долг вежливости, спросил патер, когда гости уселись за стол и им было предложено вино.
– На нас устроили засаду, – меланхолично ответил Ротгер, с удовольствием прихлебывая густое и ароматное монастырское вино. – Давно я так не веселился…
– А у меня душа в пятки ушла, – весело скаля крепкие зубы, подключился к разговору Теофраст. – Думал, что нам конец.
– И тем не менее твоя сабля жажду крови утолила, – благожелательно улыбнувшись, сказал Ротгер.
– Все получилось случайно, брат Ротгер. Он сам на нее наткнулся.
– Притом два раза. Но не это главное. Брат Теофраст спас нам жизни.
– Позвольте полюбопытствовать – каким образом? – спросил заинтересованный патер.
– Он предупредил нас о засаде. Это было чудо. Как он сумел разглядеть разбойников на расстоянии, за деревьями, мне непонятно. И не только рассмотрел, но и почти точно сосчитал их численность.
– Чудеса случаются значительно реже, чем нам хотелось бы, – ответил Теофраст. – Мне помогла наука. И наблюдательность. Сие качество для ученого – один из главных столпов, на котором держится его мир.
– Жаль, что тебе не пришлось драться вместе с нами в битве при Гельмеде[18 - Битва Ливонского ордена с русскими войсками в 1501 году, где рыцари потерпели поражение.], – проворчал рыцарь и потрогал шрам, изуродовавший его лицо.
– Это почему? – спросил алхимик.
– Тогда ты предупредил бы Великого магистра ордена, что русские держат наготове засадный полк. И нам не пришлось бы сначала спасаться в болотах, а затем есть ужей и лягушек, чтобы не помереть с голоду и выбраться к своим.
– В те времена я был еще ребенком, – сказал Теофраст. – Увы…
– А я служил оруженосцем у комтура[19 - Комтур – управляющий укрепленным замком Ливонского ордена (который был филиалом Тевтонского ордена в Прибалтике).], и было мне… – Ротгер на миг задумался. – Сколько же мне было? Сосчитаем… Да, точно – пятнадцать лет.
Туманный намек Теофраста на науку, которая помогла ему вычислить место засады, патер не понял и хотел продолжить расспросы, но тут появился эконом и два монаха, которые сноровисто сервировали стол и добавили свечей – уже начало темнеть.
Быстро ополоснув руки и лицо от дорожной пыли и еще быстрее пробормотав слова молитвы, Ротгер и Теофраст с жадностью набросились на яства, запивая их поистине богатырскими порциями молодого виноградного вина.
(Вино – пять бочек – доставили с оказией, которой оказался брат Бенедикт.)
Кроме вина обоз доставил в монастырь свечи, порох, пять кулеврин[20 - Кулеврины – длинноствольные артиллерийские орудия (XV–XVIII вв.) различных калибров (диаметр канала 4,2—24 см), применяющиеся для точной стрельбы на дальние расстояния.], два десятка кремневых ружей, а также свинец и формы для отливки пуль.
Теперь монахи два раза в неделю упражнялись в стрельбе, радуя Алоизия и сильно раздражая приора, – он был немолод, часто болел, а потому не любил шума, который мешал ему отдыхать и молиться.
Но монастырь являлся форпостом католицизма во враждебном окружении схизматов, и монахи были обязаны защищать свою веру не только словом, но и оружием. В ответ на недовольство приора патер напоминал ему эту прописную истину, и старец, сокрушенно вздыхая, соглашался с его доводами.
Удалившись в свои покои, приор затыкал уши воском и предавался радужным воспоминаниям о прошлом, когда он был здоров и силен, зимы не были такими холодными, а ночи – такими бесконечно длинными. Из-за слабого здоровья он мало вникал в хозяйские дела монастыря, предоставив заниматься ими своему заместителю, патеру Алоизию.
Однако патеру было хорошо известно, что у приора есть доверенные люди, которые докладывают ему обо всем, что творится в монастыре, а главное, о промахах заместителя.
Это обстоятельство сковывало инициативу Алоизия, мешало выполнять поручения братства Креста и Розы, потому что его немощный и очень богобоязненный начальник, когда дело касалось веры, становился жестоким и непримиримым.
Узнай приор о том, что Алоизий принадлежит к братству, у патера не осталось бы иного выхода, как принять быстродействующий яд. С еретиками – настоящими или мнимыми – католическая церковь и ее главный карательный орган, инквизиция, особо не церемонились.
Насытившись, гости повели себя по-разному. Теофраст, который был слабее физически, а потому менее выносливым, нежели его старший товарищ, едва не уснул прямо за столом. Поэтому два монаха взяли сильно захмелевшего алхимика под руки и отвели в опочивальню.
Что касается Ротгера, то он лишь посмеивался, глядя на осоловевшего Теофраста, и не выпускал кубка с вином из рук. Патер втихомолку дивился способности рыцаря много пить и не хмелеть, однако помалкивал.
Но Ротгер заметил удивление гостеприимного хозяина и охотно объяснил истоки стойкости своего организма перед винными парами:
– Мне довелось вместе с посольством нашего ордена почти год прожить в Московии. Должен сказать честно – тамошние рыцари и в драке, и в застолье настоящие богатыри. Немногие из наших рыцарей могли сравниться с ними в этом деле.
Ротгер ухмыльнулся и постучал костяшками пальцев по опустевшему кубку; юный монашек, который прислуживал за столом, заметив многозначительный жест гостя, поторопился наполнить кубок вином.
– Больно уж вина у русов крепкие, – сказал рыцарь с мечтательным выражением на лице. – Но я стал там одним из самых стойких среди охраны посольства. Год каждодневных тренировок не прошел даром.
– Схизматы, хлопы… – презрительно прошипел патер Алоизий, кровь которого тоже была изрядно подогрета спиртным. – С ними можно говорить только огнем и мечом! – продолжал он запальчиво. – Пока мы занимаемся словоблудием, они не дремлют. Под власть великого московского князя уже полностью перешли чернигово-северские земли, под ударами дружин московитов пал Смоленск, в очереди на присоединение к Московии стоит Рязанское княжество…
– Что верно, то верно, – охотно согласился Ротгер. – Но не нам судить деяния отцов нашей церкви и Великого магистра. С их высокой колокольни виднее, куда путь держать. Мы еще свое наверстаем, в этом я уверен.
Не отрываясь, он опорожнил кубок и встал.
– Что-то душно стало… – сказал рыцарь, многозначительно глядя на патера Алоизия.
Патер понял гостя с полуслова.
– Не хотите ли прогуляться на свежем воздухе? – предложил он с отменной любезностью. – Перед сном это полезно.
– С превеликим удовольствием, – ответил Ротгер.
И быстрым, стремительным шагом направился к входной двери.
Резко распахнув ее, он выглянул в плохо освещенный коридор. Огненные языки факелов, освещавших мрачные стены, трепетали, словно по коридору пронесся порыв ветра. Но коридор, к удивлению рыцаря, был пустынен, и ни единый звук не нарушал ночное безмолвие.
Озадаченный рыцарь послюнявил палец и поднял его вверх. Воздух в коридоре был почти неподвижен.
– Та-ак… – пробормотал себе под нос Ротгер. – Здесь были длинные уши. И быстрые ноги. Что, в общем, не удивительно. Но вот в чем вопрос: это простое любопытство кого-нибудь из братии, вызванное приездом в монастырь новых людей, что само по себе большое событие, или?..
Монастырский двор был обширен и вымощен камнем. По приказанию патера монахи зажгли жировые светильники, но Алоизий и рыцарь удалились в темноту, откуда хорошо просматривались все входы и выходы.
В том месте, куда патер привел гостя, стояла дубовая скамья, над которой склонились две ивы. Там же находился питьевой фонтанчик в виде стелы с головой льва; из открытой пасти царя зверей бил удивительно холодный ключ. Вода падала в небольшой резервуар, обложенный диким камнем.
Излишки воды из резервуара стекали в подземные цистерны. В них хранился неприкосновенный запас животворящей жидкости на случай осады монастыря.
Вокруг резервуара монахи разбили цветочные клумбы, и двор полнился приятными запахами.
Цветы были слабостью патера Алоизия, и он предавался ей с самоотверженностью запертого в каменной темнице узника, который, за неимением товарищей по несчастью, всю свою нерастраченную любовь к ближнему направляет на мышь, прогрызшую ход в его камеру.
– А у вас тут ничего… – сказал рыцарь, плеснув на лицо пригоршню ключевой воды. – Только вот какая беда – в монастыре крысы завелись.
– Вы заблуждаетесь! – воскликнул патер. – Эти мерзкие твари здесь никогда не водились. Мыши – да, это есть, но чтобы крысы…
