Тогда в Южном Девоне много что пострадало. В течение тринадцати или больше ураганов море, обратившееся в сплошной водоворот, лезло на стены, гнуло железные ограды и дороги, разбивало в осколки причалы и рыбацкие лодки, рушило съемные домики для отдыхающих от Плимута до Долиша, даже скидывало тяжелый плащ прибрежных скал. Море, от которого ждали защиты, доброты и милосердия, предало людей и набросилось на них.
Теперь, когда все кончилось и атмосферный фронт миновал, море стало робким, будто извинялось, но города были слишком потрясены, а люди – оглушены и глубоко травмированы психологически. Никто больше не доверял морю, и не скоро снова доверится. Жителям городов возле бухт или длинных красных пляжей к северу отсюда потребуется немало времени, чтобы забыть случившееся и возродить старую связь.
Мэтт на четвереньках пополз в гущу камней и костей. Трещину он увидел с высоты двухсот метров, пока летел на своем параплане. Холодный воздух на такой высоте пронизывал даже маску на лице, окрашивая кожу в фиолетовый.
Условия для полетов выдались хорошими. Мэтт взлетел обратным стартом с красивого местечка, предназначенного для гуляющих по прибрежной тропе: только что он стоял на ногах – и вот уже сидит в воздухе, подхваченный восточным ветром с моря. Крыло захлопало, взлетело над головой, раздулось, и он заскользил вперед. На миг желудок расширился, будто вышел за пределы слишком тесного тела, и тут же сжался в кулак внутри ослабевшей оболочки, и Мэтт, крошечный на фоне огромного неба, поплыл в нем совершенно один.
Сидя в своем снаряжении, он взглянул с высоты на широкую полосу зеленой морской воды, переходящую в бледную бирюзу; еще дальше море приобретало холодный оттенок атлантической синевы, затем оттенок индиго, потом цвет сверкающего серебра, который наконец перетекал в кайму белого огня на далеком горизонте.
Мэтт оглянулся – земля стала плоской, все природные препятствия, такие большие внизу, сгладились. Сколько раз он ни смотрел сверху на землю, стремительное преображение Брикбера никогда не уставало его удивлять. Трава становилась бархатным ковриком в белых царапинах от дорог и шоссе, деревья – цветками брокколи, скалы – кусками омертвевшей материи; облака парили, будто привидения в настоящих простынях, а серые здания ферм напоминали жесткие детальки Лего, сопровождавшие сына Мэтта, когда тот оставался у отца на выходные. Мэтт иногда наступал на эти детальки, и пальцы ног подгибались от боли, словно когти.
С разгоряченной солнцем поверхности скал поднимался столп пара, и Мэтт угодил в самую его середину – невидимую, но мощную. «Одна ошибка – упадешь в море, и ты труп», – сказал ему Билл, один знакомый, давным-давно, когда вводил в курс дела. Мэтт летал на своем параплане вдоль побережья уже шесть лет.
Скала обвалилась за два километра к востоку от места, где он взлетел и увидел, как земля превращается в аэроснимок. Эти скалы были частью древнего Южного Девона и в основном состояли из темных вулканических пород и девонских сланцев, складывавшихся в мозаику из царственно-пурпурных, ржавых и медных оттенков. Местные скалы природа отчеканила 400 миллионов лет назад, когда эта часть земной поверхности лежала под водой к югу от экватора; а назвали тот период в долгой истории нашей планеты в честь графства, откуда происходил Мэтт, – девонским. Тогда под океанами, не существующими ныне, пылали древние горнила стихий, полные огня, пара и давления, где и выковывались эти утесы.
Однако трещина, откуда высыпались кости, появилась в полоске другой материи – на самом южном краю древних известняковых скал, которые активно разрабатывались в Викторианскую эпоху: они состояли из доисторических рифов и водорослей, сжатых и скрепленных ржавой гематитовой кровью. Из-за промышленной добычи известняка эти полуострова приобрели форму носов гигантских кораблей, и Мэтт теперь осторожно миновал последний из них.
При взгляде на новый край скалы, который возвышался за провалом, стало ясно, что соответствующий отрез прибрежной тропы исчез, и по обеим сторонам над трещиной склонялись новые скалы, выставив подбородки. Они выглядели неустойчивыми.
«Надо торопиться».
Мэтт с легкостью разгреб верхний слой обломков. Когда он нашел первую кость, ему сперва показалось, что это кусок разбухшего от воды дерева, но при близком рассмотрении выяснилось, что она расщеплена на конце. В разрезе находка напоминала иссохший коралл или внутренности морской губки – когда-то в кости содержался мозг. «Может, ребро скотины?»
В основном эту гористую прибрежную местность использовали под пастбища, и по всему Брикберу гуляли стада овец породы черная валлийская горная, а поближе к прибрежной тропе – и неторопливые вороные пони. Но хрупкость и окраска кости, напоминающая цвет красного дерева, переходящий в угольную черноту, говорили о большом, даже древнем, возрасте. Поэтому теорию, что это овцы упали с обрыва, а их останки застыли над морем, Мэтту пришлось отмести.
Поблизости среди гальки, щепок и осколков гематита нашлась другая кость, более светлая. Судя по форме, в руках Мэтта оказалась часть челюсти, а судя по ее размерам, она принадлежала виду, больше не живущему на Британских островах. В ней оставалось три зуба, самый крупный из которых покрывала сеть из трещин, тонких, будто капилляры. Этот видавший виды зуб размером был с большой палец Мэтта и напоминал резец. Вид резца заставил Мэтта внимательнее осмотреть землю у колен.
В музее Торки он видел останки саблезубых кошек, извлеченные из известняка в Кентской пещере. Пещера лежала ниже по побережью, а известняк был таким же, что и тут, в Брикбере.
Продвигаясь сквозь обломки наверх, Мэтт набивал карманы мелочью, похожей на птичьи кости или плюсневые кости сухопутных животных, но остановился, чтобы рассмотреть два предмета покрупнее. Эти длинные кости покрывали глубокие зарубки и царапины, а в широком конце, перед тазобедренным или плечевым суставом животного, были просверлены отверстия.
Мэтт знал: в девонских известняках находили и другие пещеры, куда вели многочисленные входы, заваленные из-за погоды или движений плит. Во многих из этих пещер обнаружили следы доисторических животных и первобытных людей. Вероятность, что есть и другие такие пещеры, никем еще не найденные, была немалой.
От предвкушения у Мэтта перехватило дыхание; под водонепроницаемой одеждой снова выступил тут же остывший пот.
«Иисус заплакал».
Интересно, если там за трещиной есть пещера, ее назовут в его честь – ведь он ее открыл? Единственным способом заметить обвал было подняться в воздух или плыть в каяке вдоль береговой линии, но во время бурь даже перевозить по морю грузы составляло риск, не говоря уже об увеселительных прогулках. В Диллмуте огромный грузовой корабль пристал к берегу, а самые рисковые парапланеристы не решились бы летать в такую погоду: Мэтт не знал никого, кроме себя, кто летал бы вдоль этой части побережья – слишком опасно.
Куда он должен сообщить первым – в полицию? «Нет, это странно». В совет? «Может быть». Или в Земельный фонд? Это ведь они занимаются общественными территориями вокруг городов и сельской местности. «Да, наверно, туда».
Сама трещина составляла всего треть метра в ширину. Что бы ни скрывалось внутри, оно по-прежнему оставалось под покровом темноты. Возможно, эти глубины не знали света десятки тысяч лет.
Приближаясь к трещине, Мэтт замедлил шаг. Она напомнила ему отверстие в человеческом теле: кроваво-красные пятна гематита походили на влажные стенки плоти, открывающиеся внутрь, откуда бледной костью выглядывал известняк.
Сначала Мэтту пришло в голову сравнение с вульвой, но его мысли тут же приобрели неприятное направление и потекли в сторону страшной раны в голове; а при виде верхней крышки черепа среди обломков у колен это сходство только усилилось. Его передернуло.
Рябая крышка черепа, ставшая со временем коричнево-черной, лежала перевернутая, будто чаша или половинка пасхального яйца, которое сын Мэтта открыл и нашел внутри пакетик конфет. Край этой грубой скорлупы украшал ряд зазубрин, но лобные и теменные кости оставались в целости, как и шов между ними.
Кость почти ничего не весила. Снаружи ее тоже покрывали глубокие зарубки и царапины – то ли от камней, то ли от какого-то орудия. Если она действительно принадлежала человеку, значит, всю верхнюю часть черепа, начиная от надбровных дуг, грубо отпилили.
Мэтт осторожно положил находку в рюкзак и завернул в запасную толстовку-худи, не желая, чтобы, когда все станет известно, набежали, как буйволы, любопытные и растоптали кость. Впрочем, это случится, только если находки окажутся и правда важными. Сегодня у всех были заботы посерьезней: безработица, коллапс системы здравоохранения, цены на еду, кошмарная экономика, обвал курса фунта, непредсказуемый климат, забастовки, волнения… Может, всем будет наплевать на пещеру с древними костями.
Возле устья трещины Мэтт включил фонарик на смартфоне и посветил им в расщелину, снова задумавшись, когда же свет последний раз падал в эту пещеру – а это была именно пещера!
Перед ним открывался сырой туннель с низким потолком и красноватым полом, тоже усыпанным костями; в свете фонарика стало видно, что потолок упирался в завал из камней. Пространство оказалось закрытым, и Мэтту совершенно не хотелось туда лезть: при одной мысли его грудная клетка сжалась.
Вместо этого он сунул в отверстие всю руку по плечо и достал еще одну кость странной формы.
Присев на пятки и подставив ее под свет, Мэтт осторожно провел по бокам находки большим пальцем. «И правда, кость!» В ней кто-то вырезал статуэтку, и там, где должны быть ноги, виднелся отломанный край: кость оказалась частью конечности.
Судя по торсу статуэтки, она изображала женщину с большой грудью и широкими бедрами. Выделялась одна вырезанная рука, верхняя часть оказалась повреждена, но, кажется, там была чья-то голова – скорее всего, животного. «Собаки», – подумал Мэтт, различая квадратную морду, будто у гончей. Изображение оказалось настолько сложным, что имело даже крошечные прорези для глаз. Это определенно сделали человеческие руки.
Мэтт перевел взгляд обратно во тьму трещины, поглощенный восторгом от очередной находки в руках.
За его плечами море снова ударилось о гальку, а потом с шелестом откатилось по каменистому берегу – точь-в-точь как делало десятки тысяч лет до этого момента.
Когда его позже спрашивали, Мэтт с трудом мог описать, что чувствовал, держа в руках существо с головой собаки. Все, что он мог сказать, излагая эту историю другим, – никогда в жизни он не чувствовал себя таким незначительным – свидетелем и не более, крошечной пылинкой в огромном потоке времени, без остановки движущемся вперед. Этот же поток погасит все, чем был Мэтт, точно искру, за мгновение, которое космосу покажется меньше секунды, – точно так же, как много-много лет назад погас разум в черепе, что лежал в рюкзаке.
3
Шелли не знала, есть ли в месте, где они разбили лагерь, хоть что-то хорошее.
Местность полностью соответствовала описанию Грега: открытая, дикая, необитаемая, кругом только крутые склоны долин и безграничные просторы неба и моря. Когда-то земля здесь, наверное, была поприветливее, и леса росли – до того, как их полностью вырубили: по словам Грега, много лет назад здесь активно добывали руду. Однако, невзирая на ущерб, нанесенный человеком, природа совсем не казалась ручной – здесь все оставалось таким же устрашающим и диким, как в доисторические времена, только (в глазах Шелли) не в хорошем смысле диким, а заброшенным, угнетающим.
На второй день их путешествия давящая усталость от похода и бессонной ночи в палатке лишь возросла от странного настойчивого, будто шепот, беспокойства. Чем-то это напоминало ощущение от проникновения на запретную территорию с самоуверенными друзьями – слабое головокружение, опасение и потаенное сожаление о сделанном.
Может быть, ее беспокоила странная пустота земли или бедность цветов, складывающихся в бесконечную палитру, которая у Шелли ассоциировалась с камуфляжем. Так или иначе, она совершенно не могла ни ориентироваться на местности, ни акклиматизироваться.
Наверное, Шелли слишком далеко оказалась от всего знакомого: в голову сами собой лезли мысли о вечном, не посещавшие ее с детства. Здесь все слишком ясно напоминало, что она – просто блоха на огромном камне, миллиарды лет назад сформировавшемся где-то далеко в космосе в результате ряда монументальных столкновений и процессов. Ощущение бескрайней пустоты над безучастной землей и бесконечная плоскость воды, уходящая за горизонт, еще сильнее навевали на Шелли одиночество и загадочный страх.
Однако было и другое чувство, даже более жуткое: будто это место и эта планета – часть некоего божественного плана, и собственная ничтожность, которую она чувствовала здесь, не только входила в этот план, но и служила Шелли наказанием.
И, возможно, от этих чувств Шелли все время казалось, будто с вершин крутой долины за их лагерем следили.
Краем глаза она замечала среди деревьев силуэты, которые замирали, стоило посмотреть на них, а если отвернуться, то начинали двигаться. Причина, конечно, крылась в странной перспективе – Шелли смотрела снизу вверх и сама двигалась, – однако игнорировать игру воображения было не так просто.
Труднее всего ей давалось определять расстояния вокруг палатки: вершина долины казалась недалекой, однако Шелли на собственной шкуре прочувствовала, как долго длился спуск только по одной стороне. В ее памяти та же прибрежная тропа, по которой они сюда шли, уже слилась с серым туманом, проглотившим знакомый им мир. Да, перспектива здесь становилась очень странной, а от энтузиазма, с которым Грег стремился в эту долину, Шелли лишь чувствовала себя здесь еще более чужой.
Только для того, чтобы оказаться в Слэгкомбе, им пришлось пересечь два пляжа, похожих на тот, за которым сейчас стояла палатка. Все три этих пляжа образовались из камней, что тысячелетиями приносили воды, стекавшие вниз по долинам; песок на каждом пляже был темным, как наждачная бумага. Первые два пляжа не имели ни парковок, ни дорог, которые бы к ним вели, зато хотя бы лежали близко к Диллмуту. Шелли вслух спросила, зачем вообще идти дальше – первые два побережья были достаточно пустыми для них.
Но Грег считал их «слишком популярными» – он видел пару раз, как там сидели малочисленные рыбаки. А теперь, когда кто-то из местных кое-что нашел в расщелине скалы близ Слэгкомба, даже те места скоро «огородят», и туда «набегут дебилы».
Пока они здесь находились, Грег собирался найти трещину, про которую писали в газетах.
Впереди, между ними и Брикбером, лежали широкие просторы таких же галечных пляжей, которые в воображении Шелли все походили друг на друга: грубые и негостеприимные.
Как следствие, первую ночь они с Грегом провели за одиннадцать или больше километров от бухты Диллмута. О себе, подобных им, тут не напоминало ничего, за исключением ворчанья далеких мотоциклов или ярко-оранжевых флагов парапланеристов, плывущих в небе. Две ночи они провели в полном одиночестве, в палатке у пляжа под открытым небом.
С моря снова подул холодный ветер, спутав волосы Шелли и пустив мурашки по ее бледному дряблому телу. С самого момента прибытия она, сжавшись в клубок под трехслойной курткой с овечьей шерстью, сидела на единственном складном стуле, который Грег притащил на своем горбу из самого? Диллмута.
По крайней мере ей обещали – и уже выполняли! – большой костер, чтобы добавить в их поход тепла и цвета, которых ей так не хватало. Грег разводил его у подножия долины, на границе между болотом и каменистым берегом: на огне он хотел приготовить консервированные сосиски и вложить их в булки. Шелли смотрела, как ее добытчик трудится по ту сторону неестественно плоской поверхности болота, блестящей, словно огромное разбитое оконное стекло. Почти всю ее скрывали под собой камыши цвета пшеницы, а над палаткой то и дело летали яркие утки.
А теперь вернулись и они – вонючие черные бараны, чье дерьмо лежало повсюду. Бесформенные черные комки шерсти спускались в долину и направлялись к палатке.
Вчера, стоило им с Грегом появиться, как вскоре овцы спустились и оккупировали траву вокруг палатки, словно приветственная делегация. Они ограничивались тем, что смотрели и гадили, и поначалу Шелли с Грегом смеялись, находя овец веселым приложением к их авантюрной вылазке на природу в выходные. Но очень скоро непрерывный взгляд множества янтарных глаз, разрезанных горизонтальной черной щелкой зрачка, начал нервировать Шелли. Они невозмутимо несли свой дозор, словно подчеркивая их с Грегом уязвимость, а взгляд ничего не выражающих глаз усиливали подозрения Шелли, что за ними так же пристально наблюдают и другие глаза – с вершин склонов.
«Интересно, чьи это овцы?» – подумала она. Выше и дальше от берега стояли фермы и дом Земельного фонда, до которого было очень далеко идти. Может, овцы хотели, чтобы Шелли их покормила? К шерсти скотины пристал навоз, вокруг ноздрей запеклись сопли – прекрасная эпитафия «романтическим» выходным! Надо попросить Грега, чтобы он их прогнал.
– Чего? – спросила Шелли барана, сидевшего ближе всех к палатке. Тот продолжал смотреть молча и не мигая. Шелли зашипела: – Убирайся! От тебя воняет дерьмом!
Словно в насмешку, баран выпустил из своего покрытого спутанной шерстью зада несколько черных шариков.
Шелли не стала обращать внимания – сейчас у нее были проблемы поважнее, чем странные овцы и холод. На рассвете они с Грегом поссорились, и гневные отрывистые слова до сих пор звучали в ее голове. Грег даже сказал:
– Больше никогда.
– Мы в дерьме, Грег! В дерьме! – отвечала Шелли. – Кругом воняет дерьмом – видишь, оно везде вокруг палатки – это знак! Я не могла уснуть: тут холодно и никак не согреться! Пора возвращаться в Диллмут!
В ответ Грег побледнел, обозвал ее «занозой в заднице» и ушел смотреть карьер.
«Заноза в заднице…» За шесть лет он так бесился на нее только два раза, а если Грег выходил из себя, это могло длиться несколько дней. У них впереди была еще целая ночь, и сердитое молчание очень утомляло обоих.
Шелли встала – колени заныли оттого, что долго неподвижно сидела на холоде. Она решила пройтись, чтобы размяться и посмотреть, чем Грег занимается.
Поковыляв прочь от овец, Шелли внезапно нашла подтверждение – и воплощение – подозрения, будто за ними наблюдают: на вершине южного склона долины стоял человек.
Сначала она понадеялась, будто это просто странное голое дерево, с которого сдуло все листья, увиденное краем глаза; но при внимательном рассмотрении это действительно оказался человек. Руки тонкого силуэта, выделявшегося на пепельно-сером небе, двигались: он поднимал что-то в воздух.
Шелли услышала музыку – одну-единственную ноту из дудки.
Но они с Грегом не находились на частной собственности – берег был общественным местом, управляемым Земельным фондом! Да, костры разводить запрещалось, но, как сказал Грег: «Никто и не узнает!»
За спиной Шелли услышала еще одну отдаленную ноту и, повернувшись, увидела другого человека. Теперь ей не бил в глаза скудный солнечный свет, и этого трубача она смогла разглядеть лучше, чем первого. Он оказался тощим мужчиной со взъерошенными волосами и безо всякой одежды; Шелли заметила даже его достоинство, болтающееся в паху. Стоя на обрыве, он дул не то в трубу, не то в дудочку, и на другой стороне долины ему отвечали.
За палаткой началось движение – к ней приблизились еще четыре барана, будто эти люди издалека ими управляли.
Переведя взгляд на внутренний склон долины, Шелли различила еще три тонких человеческих силуэта, тоже голых (поэтому они и казались совсем тощими). Она не понимала только, почему у них такая темная кожа.
Теперь их было пятеро.
Она позвала Грега, но морской ветер, сотрясавший долину, оборвал ее голос.
Шелли поковыляла к болоту – если идти под углом, она сможет проскользнуть вдоль камышей и найти дорогу к берегу.
Чуть отойдя, она не удержалась и снова взглянула вверх – за пару секунд количество гостей молниеносно прибавилось, и вновь прибывшие тоже начали спускаться в долину.
По подсчетам Шелли, за несколько мгновений здесь появилась целая дюжина их. В том, как они неторопливо спускались, равномерно распределившись по склонам долины и ущелью, тянувшемуся с вершины, была какая-то зловещая неотвратимость. Они шагали, по-видимому направляясь к берегу или к палатке.
Шелли отчаянно пыталась определить, какая здесь нужна реакция – смех или тревога? Борьба или бегство? От прилива адреналина она еле держалась на ногах, то и дело спотыкалась, чувствуя, что колени будто склеились. Все внимание нужно было направить в ноги, но сосредоточиться никак не получалось, и поэтому Шелли то и дело скользила по мокрой траве и навозу.
– Грег! – не услышав, он продолжал катить по гальке большой камень к яме для огня. – Грег! Грег! – теперь услышал. Не разгибаясь Грег поднял взгляд, и Шелли указала на склоны: – У нас гости!
Снова посмотрев на склоны, она увидела, что голые люди продолжали неторопливо их окружать. Теперь тех, что на северном склоне, стало видно лучше: в тусклом освещении голая кожа блестела оттенками алого. «Красный!» Люди были раскрашены в красный. «Красные люди. Голые красные люди». И что у них с волосами – взъерошенные, по бокам вырваны клоки, и кожа в тех местах блестит?
Почти каждый что-то держал в руке – что-то небольшое и черное. Еще у одного был то ли посох, то ли копье, а у двоих других – тонкие дудочки, которые слышала Шелли. «Они как будто из другой эпохи…»
В поисках подтверждения, что ей не кажется и что это происходит на самом деле, Шелли обернулась к Грегу. Тот, выпрямившись, так как ему мешали камыши, прикрыл глаза рукой и смотрел на гостей.
От волнения нервы Шелли натянулись как струна, но, если не быть осторожной, от страха сожмется горло и голос начнет фальшивить. Нельзя показывать свой страх – Шелли чувствовала, что так лучше не делать. Она решила перестать бежать и перешла на спокойный шаг.
Однако вскоре Шелли об этом пожалела – движение по неровной земле и скользкой траве оказалось почти до смешного медленным, как в плохой комедии. Чтобы обойти болото и достичь Грега на пляже, надо было пройти вдоль южной стороны долины, но теперь из-за того, что она идет так медленно, Шелли там столкнется с голыми красными людьми – они сойдут со склона и окажутся на тропе раньше.
Шелли остановилась, признав наконец, почему не хотела бежать: она боялась, что они тоже побегут. К ней.
– Грег! Скорей!
Грег еще шел по каменистому берегу, медленно направляясь к месту, где болото переходило в ручей, обложенный гладкими булыжниками. Его лицо издали казалось бледным овалом, но Шелли различала замешательство и напряжение, от которого губы Грега сжались в ниточку.
– Шелл! – крикнул он.
Красные люди продолжали свое ровное и непрерывное нисхождение со склонов, приближаясь к берегу полукругом, и расстояние между ними, пока еще почтительное, сужалось с каждым шагом. Шелли, стоявшая за болотом, оказалась внутри затягивающегося ожерелья из голых людей.
Двое из них оставались вдалеке, у начала долины: один из этих двоих сидел, что выглядело странным, однако Шелли сейчас пребывала не в том состоянии, чтобы разглядеть, на чем он сидит. Второй, тот, кто стоял, воздел тонкие руки; единственной разницей между этой парой и теми, кто окружал палатку, были головы. Издалека становилось видно, что головы этих двоих непропорциональны телам – слишком велики и имеют ненормальную форму.
– Грег!
Следуя ребяческому порыву, Шелли бросилась назад к палатке, будто их стоянка обладала домашним, частным барьером, который настойчивые гости не смогут нарушить и преодолеть. Мысли Шелли метались в полном беспорядке, и она это понимала.
«Как те бараны… просто наплывают на тебя. Сверху, из глубин земли, наплывают… и вдруг раз – и окружили».
Эта простая мысль привела ее в ужас не меньше, чем лица приближавшихся людей – красные лица с неестественно белыми глазами и зубами. Одного их выражения хватило, чтобы разрушить всю решимость Шелли, все ее надежды, будто происходящее – просто шутка. Люди были сердиты, более того – в ярости. И в предвкушении – внезапно они начали издавать жуткий звук, похожий на вой и улюлюканье разозленных обезьян. Поднявшийся шум означал, что спокойствию, с которым они спускались, пришел конец.
Знак людям подали те двое наверху, со странной формой голов: они издали пронзительные трели, граничащие с воплем, который эхом разнесся по долине, и внизу немедленно подхватили этот клич.
Распознав, что именно красные люди сжимают в руках, Шелли захотелось сесть в знак протеста, показывая, что ее не запугать. «Черные камни». Заостренные булыжники.
