– Добрый вечер.
– Да, здрассте, – Анна засеменила за ней в комнату, – а вы, простите, кто?
Катя резко развернулась к ней лицом. На него падал яркий свет от лампы сбоку.
Анна тупо смотрела на это лицо, так и не улавливая сходства. Ей достаточно было бы перевести взгляд на портрет матери или просто на зеркало в прихожей, чтобы понять…
А гостья тем временем явно знала расположение вещей в квартире, была здесь не впервые. Она уверенно прошла в дальний угол, плотно закрыла дверь в детскую и села за овальный стол в центре комнаты.
Внутри она колебалась – никак не могла выбрать правильную тактику. С одной стороны, лучше аккуратно выведать, прикинувшись веником, с другой – раз уж явилась среди ночи, надо говорить все.
– Я – Катя, – ничего умнее она не придумала, – а выпить у тебя есть?
Такая наглость, да еще и приправленная панибратским «ты» от этой девчонки, навела Анну на мысль о том, что происходит, пожалуй, что-то исключительное. Либо она сумасшедшая, либо…
– Катя… Хорошо… Что-то случилось?
– Да. Что-то случилось. Я сейчас расскажу, ты налей мне пока, что есть поближе, чтобы на кухню не ходить.
Анна, как зомби, открыла скрипучую дверцу антикварного буфета.
Она помнила и ненавидела этот буфет с детства, как и комод в прихожей, но это был «чиппендейл», чье имя казалось ей в детстве очень смешным, а отец всегда накрывал комод скатертью, когда в дом заходили посторонние – почтальоны, водопроводчики. Даже нового участкового врача однажды не впускал, пока не замаскировал это чудовище на ножках.
«Восемнадцатый век, доченька, такое не во всех музеях найдешь», – говорил он Анне, оправдывая свое странное поведение. Боялся, что увидят, поймут, наведут грабителей на квартиру.
Да, она хорошо помнила выражение его лица, как он говорил это…
Анна налила из графина коньяк в рюмку и обернулась на Катю.
Лицо отца снова возникло перед ней, но уже словно в женском обличье. Ей даже показалось, что свет стал гаснуть, пришлось опереться спиной о ненавистный буфет.
– Пейте.
Девушка, так похожая на отца, поманила ее к себе изящным движением тонких пальцев. Как официантку.
Анна подошла как во сне. Поставила рюмку на стол и села напротив.
– Так с кем случилось?
– С Дмитрием Мальцевым.
– С кем?
Это было столь мягкое продолжение кошмара, что Анна даже не поняла, о ком идет речь.
А гостья вздохнула, повертела рюмку в руках и придвинула ее Анне обратно.
– С Дмитрием Мальцевым, – повторила она устало.
Ей уже надоела эта тупая гусыня, собственная мать. И вся затея померкла, разочаровала, показалась тусклой и ненужной.
Не утруждая себя объяснениями, Катя молча встала и направилась к двери.
– Я не поняла – с Митей? А что с ним?
– Ничего страшного, жив-здоров и даже счастлив. Я просто хотела узнать, где он.
– У меня узнать? А при чем тут я? – ошалело переспросила Анна, совершенно уже ничего не понимая.
– Ну, ты же знаешь, где он. Или узнаешь, если захочешь. В конце концов, ты могла бы мне помочь.
– Да с какой стати вы врываетесь сюда ночью? – Анна почувствовала, что просыпается и снова обретает власть над собственным рассудком, – кто вы и почему вы решили, что я буду вам в чем-то помогать?
Катя развернулась уже в куртке. Похлопала в задумчивости рукой по дверному проему.
– Могла бы и помочь раз в жизни, раз уж ты моя мать…
Свет окончательно померк у Анны в глазах. Единственным ярким пятном в комнате светился материнский портрет рядом с проклятым буфетом.
«Надо выкинуть или продать всю эту музейную рухлядь», – в который раз подумала она, хватаясь за эти последние обломки разумных мыслей.
Это лицо на портрете, как и лицо девушки в дверном проеме, не оставляло никаких шансов.
Она сразу все поняла, все вспомнила, кожей почувствовала, что эти слова – чистая правда.
«Инфаркт», – догадалась Анна, шаря рукой по столу.
В руку удачно попала рюмка с коньяком.
Коньяк помог, судорога отпустила на волю сжавшееся сердце, комната снова вернулась на место.
На соседнем стуле сидела Катя с озабоченным лицом.
– У тебя слабое сердце? Ты хоть скажи, мне важно понимать свою паршивую наследственность. Мне со слабым сердцем до твоего возраста не дотянуть.
Анна попробовала что-то сказать, но звук не шел. Она глотала воздух, пока Катя не налила вторую рюмку.
– Да пей же ты, пей, не тряси руками, больше прольешь… Вот так…
– Ядд… Ядд…
– Господи, зачем я только сюда пришла… Что же все нервные-то такие, дохлые. Какой яд, а?
– Ядддуумала… Я думала… Мне сказали, что… это был мальчик.
Катя улыбнулась.
– Да, это даже оригинально. А ты сама не умела отличать мальчика от девочки?
– Я даже не видела ребенка… Тебя, – и Анна наконец заплакала, – я всегда искала мальчика.
Они просидели до рассвета. Анна совсем пришла в себя, даже сварила кофе.
Все, что она узнала в ту ночь от дочери, казалось ей неправдоподобным и невозможным, но совершенно реальным.
Лучшим доказательством было Катино лицо. Лицо, форма рук, шеи, все ее жесты…
Она рассматривала девушку во все глаза, удивляясь новым деталям, ракурсам и позам – Ирина Васильевна, конечно, молодая, живая, нетленная. Еще не испорченная чопорностью, не обремененная семьей, не перекрашенная в блондинку, влюбленная, брошенная, затаившая месть красавица-цыганка. Словно природа, побежденная бабкой, взяла оглушительный реванш, создав это прекрасное дикое существо, которым Ирина Васильевна и должна была стать, но не захотела. Но и что-то еще было в ней знакомое, родное, что шло изнутри, перебивало женское коварство матери и смягчало грубую красоту до нежной прелести. Упрятанная глубоко, это была, безусловно, слабая ранимая душа великого режиссера, остроумного балагура и нежнейшего отца, по которому Анна тосковала каждый день с самого момента его смерти. Его фотография даже после смерти матери так и хранилась не на виду, а между страниц «Маленького принца», которого Анна читала тогда, в роддоме.
Сейчас она показала эту фотографию Кате, которая, безусловно, и так знала, кто этот человек – его знала вся страна.
– Знаешь, я почему-то всегда считала, что именно он создал твою мать, – Катя вернула фотографию на место и закрыла книгу, – как актрису. Образ, амплуа.
– Неет, что ты. Она никому не позволила бы. Она создала себя сама. Мама была очень сильным и одаренным человеком, просто она себе не нравилась. Всегда не нравилась. Вот всем нравилась, а себе – нет. Так часто бывает. Отец, разумеется, давал ей кое-какие профессиональные советы, как иначе. – Анна задумалась. – Это же надо было, чтобы ты тоже влюбилась в режиссера. Я понимаю – повторить внешность, но повторить судьбу – это пугающе.
– Ой, ладно, скажешь тоже – повторить судьбу. Он-то на меня плевать хотел, – Катя встала, сладко потягиваясь, и подошла к окну.
Уже вовсю верещали птицы, где-то ритмично скреблась метла дворника – главная примета утра.
– Да ты что, маленькая, не родился еще такой мужчина, чтобы на тебя, как ты говоришь, плевать хотел, ты в зеркало-то посмотри. – Анна фальшиво засмеялась.
Таким способом она пробовала Катину реакцию на слово «маленькая», но актрисой она была плохой, совсем плохой. Замаскировать попытку не удалось. Катя резко обернулась.
– Давай без этого, хорошо? Не надо мне… Игры в дочки-матери… Лучше скажи, кто мой отец.
Анна смутилась.
– Грузин он был.
– Был? Что, умер? Погоди, как это – грузин? Ты не путаешь?
– Он был актер, Катя. – Анна назвала фамилию.
Катя присвистнула, вернулась и села рядом с матерью, ошеломленно ее разглядывая.
– Но погоди… Да он тебя лет на тридцать был старше. Если я не путаю.
– Ну… Поменьше. Но прилично.
– И как же вы?! Нет, стоп, не надо. Я не буду задавать тебе банальных вопросов вроде того, любила ли ты его, знал ли он обо мне.
– Катя, даже я о тебе не знала, зачем было говорить ему? Мама сказала, что тебя усыновили, что ребенок попал в хорошую семью. Она настояла. Я что могла…
Катя молчала. Не укоряла, не спорила, ни в чем не обвиняла – в чем теперь можно было обвинять?
– Мама, значит, настояла… Мда… Нормальная русская баба Ирина, если не ошибаюсь, Васильевна…
– Да какая русская, цыганка она была, чуть ли не из табора. Всю жизнь скрывала, я только от отца узнала, когда ругались, он ее называл «цыганской ведьмой» – она сразу сникала, даже плакала. А ничто другое не могло ее остановить.
– Цыганская ведьма? О как, – Катя удивленно подняла вверх свои черные, с роковым изгибом, совершенно цыганские брови, – может, мне гадать научиться?
– А что ты смеешься, она и язык этот знала. Не знаю уж – какой он там у цыган. Мы дачу снимали в … нет, не помню, в каком году… Я в школу еще не ходила. Там на площади встретили цыганку. Она стала что-то маме говорить, показывая на меня, что беда будет. Ну, что они обычно говорят. Шла за нами почти до самого дома, все просила мою руку показать, завывала и пугала, что «дочка бедовая», так мама развернулась и так страшно что-то ей сказала на непонятном языке – цыганка в ужасе шарахнулась от нас и убежала, представляешь?
– Представляю. – Катя встала. – Пора мне. Дети скоро встанут. Муж-то твой где?
– Муж в командировках по полгода, он аудитор. А старшие дети у отца в Венгрии, сейчас каникулы. Только Лизка дома, она через полчаса проснется.
Провожая свежеобретенную дочь до двери, Анна все искала какие-то слова, но понимала, что вся ее жалкая чувственность разобьется сейчас о холодный камень. Представляла, как Катя посмотрит на нее презрительным маминым взглядом и скажет: «Ты бездарность», или что-то подобное. Мать часто так говорила. Поэтому лучше было молчать, а еще лучше – сказать что-то будничное, отвлечь себя и Катю от судьбоносности момента, заговорить демонов.
– Так что, тебе нужно просто узнать, в каком они городе?
– Хорошо бы еще кого-то оттуда. Из съемочной группы. Имя, фамилия, контакты и все что сможешь. Вдруг знакомые есть. Я же не смогу все сама, помощник нужен.
– А ты уверена, что это все тебе нужно?
– Так, не начинай! – Катя ухмыльнулась. – Я же кавказская женщина, месть – святое дело. Зарежу – может, полегчает.
– Как – зарежешь? – Анна даже оперлась на комод, накрытый кружевной скатертью.
Чуть не упала, уронила ключи, перчатки, все, что на нем лежало. Кряхтя, стала собирать.
Катя погладила оголившуюся древесину.
– Ого, это что, восемнадцатый век? – Она наклонилась над комодом. – Ох ты… Да это «чиппендейл», мать моя в кедах… Но откуда? Он и в Англии-то не во всех музеях есть… Ну, ты живешь… Шикарно как.
– Ты разбираешься в мебели? – удивилась Анна.
– Что тут разбираться, я же не на облаке живу. Любой поймет, ты посмотри, красота какая. Ты сама купила?
– От родителей досталось. – Анна помрачнела.
– Ладно, я побегу. Телефон я тебе написала на фотографии твоего отца. Там же, в книге.
– Когда? Там же и ручки не было, как ты успела?
Катя подмигнула ей, вышла и нажала кнопку лифта. Наверху сразу зашуршало, и медленно стали опускаться его запутанные серые кишки.
Анна стояла на пороге с лицом робким и слабым.
– Что? – буднично спросила Катя уже из лифта, словно мать сейчас могла бы отдать ей забытые перчатки или настоятельно попросить застегнуть куртку.
– Он же все-таки не только мне отец был, но и дед тебе, Кать.
– Кто? Аа… Да какой он мне, к черту, дед, – и захлопнула дверь.
А перчатки все-таки забыла…
