Янус молчит. Видно, что пускать не настроен. Но он никогда не скажет просто – убирайся. Это не в его духе.
– С кем ты поцапался? Подойди, я на тебя посмотрю, – Ян выдвигает ящик стола и начинает в нем копаться. – Подойди, я сказал. Тебе это нравится?
– Что именно?
– Драться. Бить кому-то морду ногами.
Он подцепляет что-то и выволакивает на стол. Бело-бирюзовые пакетики липучки.
– Этот грязный пластырь, который свешивается тебе в глаз, надо сменить.
Ян встает, сажает меня на стул-вертушку и отколупывает со лба клок пластыря. Я вижу, что он действительно грязноват. Это не смертельно, но Янусу надо угодить, и я сижу тихо, пока он делает все, что считает нужным.
– Видишь ли, – бормочет он, мучая мои раны. – Ему надо побыть одному. Иногда человеку это необходимо. Ты ведь понимаешь?
Я понимаю. Это действительно так. Но пусть объясняет это Македонскому, Слепому и всем остальным.
– Я понимаю, – говорю я.
– Вот и хорошо. Возвращайся в группу и скажи ребятам, чтобы никто больше не приходил. Может, позже, не сейчас. Это распоряжение директора.
Я вздрагиваю:
– Почему? Кажется, он обычно не вмешивается в ваши дела?
Взгляд Януса прочно приковывается к заоконному пейзажу.
– Иногда вмешивается. В исключительных случаях.
Мне становится плохо. Это приговор. Смотрю на Януса, и он вдруг отъезжает от меня вместе со столом, со всей комнатой, уменьшаясь и расплываясь. Стены скользят мимо, унося его все дальше, а картины, наоборот, увеличиваются, надвигаясь, и паутины на них раскидываются от пола до потолка жуткими искореженными ромбами. Закрываю глаза, но так еще страшнее, потому что слышны голоса. Еле слышный шепот тех, кто запутался в паутине и не вышел отсюда. Леопард. Тень. Это страшное место. Самое страшное в Доме. Как бы его ни мыли и ни надраивали, от него несет мертвечиной. Меня встряхивает так, что лязгают зубы. Передо мной лицо Януса, паутина исчезла.
– Что с тобой? – спрашивает он. – Ты в порядке?
– Не делайте этого, – говорю я.
Он отпускает меня и выпрямляется.
– Этого делать нельзя…
Янус качает головой:
– Уже не я решаю. Мне очень жаль. Да что с тобой творится?
Что творится? Со мной творится Могильник. Сущая ерунда по сравнению с тем, что предстоит Лорду.
– Извините, – говорю я. – Мне слишком плохо здесь.
Он наливает воды в стакан, дает мне выпить. Забыв про грабли, пью из его рук.
– Здесь? – переспрашивает он. – Только здесь?
– Вы знаете, о чем я говорю.
– Догадываюсь. Эти ваши странные суеверия. Ты уверен, что совершенно здоров?
Я молчу. Совершенно здоровых людей не бывает. Пауку ли об этом не знать. Янус опустил веки и кусает губу. Сгорает от любопытства. Долго ждать его вопросов не придется. Он достает из ящика сигареты, и я понимаю, что вопросов будет даже больше, чем я думал. Ян садится на край стола.
– Откуда берется этот страх? – спрашивает он. – Почему? Я сталкиваюсь с этим слишком часто, чтобы просто отмахнуться. Когда в моем собственном кабинете, – он оглядывает стены, словно желая убедиться, что это именно его кабинет, – кого-то прошибает холодным потом… Я хочу знать, чем это вызвано. Если бы такое происходило только с тобой, все было бы понятно. Я отправил бы тебя к специалисту, и проблема была бы решена, – он затягивается, внимательно глядя мне в глаза. – Можешь не отвечать, если не хочешь…
– Я отвечу. Только мой ответ вас вряд ли удовлетворит. Это плохое место для любого из нас. Есть хорошие места, и есть места плохие. Это плохое. А объяснять почему – долгая история.
Янус молча ждет продолжения.
– И раз вы все равно не собираетесь пускать меня к Лорду…
Его плавно переходящий в лысину лоб собирается гармошкой морщин.
– Ты что, торгуешься? – спрашивает он удивленно. – Со мной?
– Торгуюсь. Между прочим, я когда-то написал на интересующую вас тему статью, так что вполне компетентен в данном вопросе. Обширная статья с цитатами из классиков и с интригующим названием: «Могильник – вне и внутри нас». Как вы, наверное, уже догадались, сейчас я набиваю себе цену. Так принято, когда люди торгуются.
Янус смотрит с таким изумлением, что становится смешно.
– Ничего не понимаю, – признается он. – Какая статья? Где?
– Всего-навсего в журнале, выходящем в десяти экземплярах.
Он облегченно вздыхает:
– Теперь понял. Это ваш журнал. О чем он?
– Обо всем. Выходит дважды в год, так что тем хватает. Авторы подписываются неопознаваемыми кличками, и каждый пишет о чем вздумается. Я написал о Могильнике, а в следующем номере было много откликов. Они бы вас заинтересовали не меньше, чем сама статья.
Янус кивает:
– Торг идет на два номера, то есть на годовую подписку. Кот в мешке. Даже два кота.
– На визит к одному дракону. По-моему, честно.
– Не пойдет, – с явным сожалением отвечает Янус. – Это значило бы поступиться принципами. Пойти на поводу собственного любопытства. Потом я бы сам себя стыдился.
– Как хотите.
Несмотря на отказ, вздыхаю с облегчением. Хорошо, что он не согласился. Мне бы не хотелось, чтобы он прочел тот мой опус. Там было слишком много сказано. Как в картинах Леопарда. Мельком смотрю на них – и тут же отвожу взгляд. Только не хватало еще раз «поплыть». Приковываюсь к Янусу. Стараюсь смотреть только на него. Он нарочито демонстративно оглядывается в поисках того, чего ему все равно не увидеть, и гасит сигарету в пепельнице.
– Ты отвратительно выглядишь, – говорит он. – Ступай выспись, поешь, приведи нервы в порядок и возвращайся.
В голосе раздражение – я и мои страхи его достали. Должно быть, они видны невооруженным глазом.
– Иди, – повторяет Янус. – Все устали. Завтра выходной. Я разрешу тебе зайти к нему.
– Не выйдет, – терпеливо объясняю я. – Был бы рад послушаться, но не могу. Пока не увижусь с Лордом, я не могу ни спать, ни есть, ни смотреть в глаза нашим. Не могу вернуться ни с чем и завалиться в кровать. Я не сделал того, что должен был сделать, – неужели вы не понимаете?
– Я должен потакать тебе в твоих капризах?
– Это не каприз. Вы это прекрасно знаете.
– Он должен от вас отдохнуть. Ему нужен покой. Ты в своем истеричном состоянии только навредишь ему.
– Покой у него будет там, куда вы его отправите. И навредят ему там намного больше. Знаете, как здесь говорят о тех, кто ушел из Дома? Как о покойниках. А вы не даете мне побыть с человеком, который скоро для нас умрет.
Янус слезает со стола. Трет лицо, длинный и сутулый, больше, чем когда-либо, похожий на того себя, каким его изобразил Леопард.
– Знаешь… – говорит он, – если ты просидишь в моем кабинете еще немного, я, пожалуй, не смогу больше оставаться тут один. Мне станет мерещиться бог знает что, пока я окончательно не уверюсь, что это и впрямь страшное место. Не знаю, как ты этого добиваешься, но с этим трудно бороться.
– Я не добиваюсь, – говорю я. – Я так чувствую.
– Пойдем, – он открывает дверь и придерживает ее для меня. – Мне дороги мой кабинет и мое душевное спокойствие. Поэтому чем быстрее ты отсюда уберешься, тем лучше для нас обоих.
Я встаю.
– Так вы меня к нему пустите?
– Мы идем туда. Как, по-твоему, должен я спросить, хочет ли он тебя видеть?
Идем по Могильному коридору. Он шагает – длинный, как белая башня, я еле волочу ноги, поспевая за ним. Меня можно свернуть в жгут и использовать вместо половой тряпки. Конечно, я добился своего, но для самого главного, ради чего все затевалось, уже не осталось сил. Сворачиваем в боковой коридор. Задержавшись у длинного непрозрачного шкафа, Янус вытаскивает из него халат и бросает мне:
– Подожди здесь. Сейчас вернусь.
Я жду, рассматривая композицию из кактусов в розовых горшочках, подвешенных на проволочной конструкции, чем-то напоминающей паутину. Еще одну. Этот коридорный аппендикс, выстланный белым линолеумом, сверкает под лампами, гордо демонстрируя главное качество Могильника – стерильность. При желании с него можно есть. Но я всего лишь сажусь на пол и прислоняюсь к стене. И привожу в порядок расшатанные нервы простым внушением. «Ты не пациент, ты здесь проездом. Пробегом. Ты уйдешь, когда вздумается. Помни об этом и терпи».
Когда-то давно в статье о Могильнике я расковырял слово «пациент». Препарировал его, разложил на микрочастицы. И пришел к выводу, что пациент не может быть человеком. Что это два совершенно разных понятия. Делаясь пациентом, человек утрачивает свое «я». Стирается личность, остается животная оболочка, смесь страха и надежды, боли и сна. Человеком там и не пахнет. Человек где-то за пределами пациента дожидается возможного воскрешения. А для духа нет страшнее, чем стать просто телом. Поэтому Могильник. Место, где отмирает дух. Страх, которым пропитаны здешние стены, неистребим. В детстве я не понимал, откуда взялось это название. Старшие оставили его нам в наследство вместе со своим ужасом перед этим местом. Чтобы до него дорасти, потребовалось время. Много времени и страшных потерь. Подрастая, мы как будто заполняли нишу, вырубленную до нас, но по нашей мерке. Пока не заняли ее целиком. Пока не поняли смысл всех названий, придуманных когда-то, и не повторили почти все действия, уже проделанные. Даже безобидный «Блюм» был чьим-то праправнуком, целиком наше детище – и повторение старого. Я не сомневался: если найти номера его предшественников и покопаться в них, всплывет не один крик ненависти к Могильнику, аналогичный моему.
Янус выходит и кивает на дверь:
– Можешь войти. Через четверть часа зайду и проверю, как на него действует твое присутствие. Если он будет расстроен, ты здесь больше не появишься.
– Спасибо, – говорю я и вхожу.
Белизна кафельных стен слепит. Палата крошечная, одноместная. Окон нет. Лорд сидит, укрытый до колен, в уродливой серой пижаме с завязками у горла. На тумбочке рядом с кроватью – поднос с тарелкой овсянки и стаканом молока. Нелепая пижама Лорду к лицу, как, впрочем, все, в чем мне доводилось его видеть. По теории Табаки, Золотоголовый останется красив, даже если его вывалять в дерьме, а уж какие-нибудь живописные смола и перья сделают его просто неотразимым. Человек, непривычный к Злому Эльфу, в его присутствии теряется, погребенный под кучей комплексов. Привычный и очень голодный может отвлечься тарелкой овсянки. Как это происходит со мной.
Она прекрасна! В тарелке с каемкой из мелких розовых цветочков, с золотистой лужицей масла по центру, нежно-бежевая, уже подернувшаяся застывшей корочкой, но явно еще теплая… как раз в меру. Гляжу, как загипнотизированный, умирая от желания наброситься, с чавканьем и урчанием вылизать тарелку начисто, с хлюпом втянуть молоко, упасть и уснуть. Смешно, но чем отчетливее я себе это представляю, тем мне голоднее. Даже ноги начинают подкашиваться. Еще немного – и я свалюсь замертво. Лорд удивленно таращится.
– Привет, – бросаю ему, не отрывая взгляда от овсянки. – Как дела?
Да. Явно, что-то не то несу. Какие у него могут быть дела? Дурацкий вопрос. Но надо же было что-то сказать.
Лорд кривит губы.
– Какие дела? О чем ты?
Молчу. Тупо и безнадежно. Овсянка остывает. Лорд смотрит хмуро.
– Ты случайно не голоден?
Вежливый вопрос. Как это мило с его стороны!
– Случайно – очень да!
– Тогда, может…
Дальше не слушаю. Коршуном падаю на овсянку и истребляю ее. Кажется, все-таки ложкой, потому что по окончании трапезы обнаруживаю ее торчащей в зажиме правой грабли. Правда, черенком наружу, так что не совсем понятно, как я умудрился с ее помощью есть. Но это уже мелочи. Все еще трясясь от жадности, чудом не задохнувшийся, обессиленно опускаюсь на край кровати.
– Спасибо, Лорд. Это звучит банально, но ты спас мне жизнь.
Подбородок Лорда вздрагивает.
– Я заметил. Извини, это бросается в глаза.
До меня потихоньку начинает доходить юмор ситуации. Предполагаемый утешитель и ободритель явился измордованный, безумными глазами уставился на овсянку и слопал ее, едва дождавшись приглашения. Сожрал обед больного.
– Да. Нехорошо получилось, – признаю я.
Лорд начинает хохотать. Я тоже. Смеемся до слез, истерично, как пара психов. Я даже начинаю опасаться за овсянку, но до этого дело не доходит. Веселье обрывается так же внезапно, как началось. Лорд мрачнеет.
Неприятная пауза. То, чего я опасался с самого начала. Между нами вырастает щит. Обитый железными бляшками, с фамильным гербом – двухголовым вараном-переростком на фоне трех ярко-красных полос.
– Какая сука?.. – начинает Лорд тоном, от которого на гербе появляется четвертая красная полоса: «Склонен к насилию, опасен, нуждается в строгой изоляции».
– Черный, – поспешно перебиваю я, пока красных полос не стало пять или даже, не приведи господь, шесть. – И не смотри на меня так. Я тоже виноват. Надо было получше к нему принюхаться, когда он вдруг вызвался посидеть с тобой. Если тебя это хоть немного утешит, я его чуть не отправил на тот свет.
– А он – тебя, – усмехается Лорд.
– Куда ему.
Еще одна пауза. Лучше бы он ругался. Молчать этот тип умеет до жути выразительно. И долго. Так что мы сидим и молчим, а тишина сгущается вокруг душным облаком. Нечто странное присутствует в ней. Лорд скорее растерян, чем зол. Возможно, это результат лечения, а может, и что-то другое.
– Что теперь со мной будет? – спрашивает он, когда я уже расстался с надеждой продолжить разговор.
– Не знаю. Как повезет.
Не слишком честно, но не говорить же, что шансов практически нет. Я бы и не смог. Лорд, тем не менее, сникает, как будто я сказал все как есть.
– Дерьмо, – шепчет он. – Надо же было так вляпаться…
Я молчу. Собственное бессилие пожирает меня. Скоро останутся одни кости. После смерти Волка довольно знакомое чувство. В свое время оказалось, что я вполне могу с ним жить. Теперь мне придется пройти через это вновь, утешаясь тем, что бывало и хуже. По крайней мере Лорд останется жив.
– Слушай, – говорит он. – Ты пил когда-нибудь «Дорогу»?
