– Я же не устраиваю показных истерик! Хотя мое горе – горе матери несравнимо с ее потерей!
Мужчина поспешно поднялся.
– Не надо, прошу, не надо делить любовь к покойному Пете. Вы обе любили его по-своему. – Он обошел кровать, на которой лежала его сестра и, осторожно ступая, приблизился к Серафиме Львовне: – Нет ничего более святого, чем любовь матери. Но знаете ли вы, что любовь двух существ разного пола тоже может быть всепоглощающей и неутолимой?
Последние слова он произнес с особым выражением. Серафима Львовна вздрогнула, внутри словно полыхнул огонь. Но тотчас стих, смирился, замер. Нет, теперь она не имеет права. И он не имеет права… Теперь всему конец, кара Господня страшна и справедлива… Она предала свою материнскую любовь, и Господь тотчас же наказал ее за этот грех. От этих мыслей у Серафимы Львовны голова пошла кругом. Они неотступно мучили ее в последнее время, терзали и грызли изнутри, не оставляя ни днем ни ночью. Она собралась, вскинула голову и хотела бросить что-то резкое в лицо собеседнику, но в это мгновение раздался слабый голос:
– Нет, Егор, не защищай меня!
Лежавшая доселе в обмороке Зоя открыла глаза и приподнялась на подушках.
– Разве ты не видишь, что именно теперь Серафима Львовна решила высказать мне всю свою неприязнь, которую долго копила в душе. Чего тянуть, именно теперь, сейчас, тотчас же, пока дух моего мужа еще витает по этим комнатам. Я беру его в свидетели ее неправедных обвинений!
– Вы больны, Зоя Федоровна! – сухо ответила Серафима Львовна. – Вам надо отдохнуть и о многом подумать. Нам обеим надо подумать, как теперь жить. Вы потеряли мужа, я – сына. Я вовсе не обвиняю вас ни в чем! Мне не в чем вас обвинять. Только себя я казню, только себя! Господь нам всем самый строгий судья. Хотя… – в памяти всплыл разговор с полицейским на кладбище.
С этими словами она вышла, прикрыв за собой дверь. В комнате повисло облако недосказанности, чувства острого горя, усугубленного взаимной ненавистью и непониманием.
Зоя с отчаянием упала на подушки и залилась слезами. Егор хотел бежать следом за ушедшей, но пронзительный вопль сестры остановил его.
– Нет! Не покидай меня, не уходи. Я не останусь с ней в одном доме, теперь, когда Пети нет, мне тут нечего делать! Она ненавидит меня. Всей душой! И так было с самого начала! Теперь ты убедился в этом!
Егор постоял у дверей, потрогал дверную ручку и медленно вернулся к кровати. Сел на низенький пуфик и нежно погладил сестру по голове.
– Разумеется, если хочешь, можешь покинуть Соболевых и вновь поселиться со мной. Вы обе сошли с ума от горя. Это пройдет.
«Нет, ничего не пройдет!» – мелькнуло в голове у Серафимы Львовны.
Несколько мгновений она стояла снаружи в коридоре, прислонившись к двери, словно боясь, что Егор бросится за ней и ей придется упираться спиной в эту дверь, не давая ему выйти. Нет, пусть милый Егор останется с Зоей, там, где он есть. А она останется в своем мире, и они не встретятся более никогда. Разумеется, Зоя не станет жить в ее доме, да и, может, вернет себе девичью фамилию. Что ж, это и к лучшему. Их семьи, на миг породнившись, разойдутся в разные стороны, будто и не было ничего. Не было двух отчаянно влюбленных юноши и девушки… слава богу, что еще не успели обзавестись наследником. Ничто их не роднит, ничто не держит! Боже, как можно еще о чем-то ином думать, как не о смерти Пети! Как теперь жить, если потеряно самое дорогое, самое бесценное, что было в ее жизни!
Надо набраться сил и навестить Викентия. Смерть их ненаглядного мальчика свалила его с ног. Доктор говорит, что сердце мужа так слабо, что день ото дня можно ожидать дальнейшего ухудшения! Господи, помоги! Остаться еще и вдовой! Одной-одинешенькой на белом свете! Ох, нет, ноги не несут, потом, позже, она зайдет к нему.
С этими горькими мыслями Серафима Львовна наконец добрела до своего будуара, прошла через него в спальню и без сил опустилась перед зеркалом. На пол упала роскошная шляпа с длинной вуалью, с легким звоном посыпались шпильки и тяжелые светло-русые волосы покатились тяжелой волной по покатым плечам.
Раньше она всегда любовалась собою в зеркале, но теперь даже не видела своего отражения. Слезы туманили его, а потом и вовсе полились рекой, неудержимым водопадом. Мысль о Пете, о Зое, о Егоре, о больном муже, который не смог даже присутствовать на похоронах сына, страшные подозрения этого неприятного полицейского, племянник Лавр! Как все смешалось, как все тяжело, неясно, гадко!
Серафима Львовна упала головой на руки и отчаянно стала желать, чтобы время вернулось вспять, назад, в ту пору, где она была юной и беззаботной девушкой, где мир представал перед ее взором светлым и понятным, полным лучезарных красок и переливов.
Мир, где не надо было мучиться, искать ответы на сложные вопросы. За нее эти вопросы решал отец, а потом муж.
– Серафима! Дочка! Иди сюда! Да где же ты?
С этими словами господин Дудко суетливо развел руками и нервно прошелся по гостиной. Его смущал гость, Викентий Илларионович Соболев, который нежданно-негаданно пожаловал нынче с утра. Однако, ежели быть честным перед самим собой, все-таки ждали Соболева в доме, надеялись, что он нанесет визит после памятного бала, на котором ему представили дочь Дудко – Серафиму. Бал в Дворянском собрании собрал множество приличных господ, среди которых Дудко намеревался приискать надлежащего жениха своей красавице дочери. А уж хороша она была! Ее удивительная, просто какая-то неземная красота доставляла папаше Дудко всяческие хлопоты и беспокойства. Где бы они ни оказывались с дочерью, тотчас же раздавались охи-ахи и комплименты. Прохожие на улице выворачивали головы, кавалеры в пролетках махали руками и свистели от восхищения.
Для разумного и любящего отца такое внимание было сущим наказанием. Ведь не углядишь, как хлыщ какой-нибудь или распутник появится. Тяжкое дело – красавица на выданье! А солидные женихи не больно-то и бегут, боятся. С такой женой всю жизнь живи да по голове себя оглаживай, выросли рога или нет? Да и сама девица-то уж больно молода. Опыта жизни никакого, да и ума не бог весть что. Влюбится, вобьет себе в голову чепуху романтическую и все, пиши пропало!
Дудко так рассуждал потому, что в свое время и сам был таким романтическим соискателем для нынешней супруги своей, в ту пору женщины неземной красоты и малого ума. Вскружил ей голову и добился руки. Романтический флер быстро улетучился, красота жены как-то стремительно поблекла, сам Дудко после курса университета подвизался на чиновничьей ниве и мало преуспел в жизни. Вот и боялся он, что ненаглядная его девочка по глупости своей выберет ничтожного жениха. Нет, супруг надобен солидный, состоятельный, чтобы жизнь была безбедной, радостной. Чтобы муж ее опекал и заботился так же, как родной отец. Поэтому, когда на балу Дудко встретил своего старого университетского товарища Викентия Соболева, который теперь в этом самом университете служил профессором, и узнав, что тот так и не женился, поспешил представить ему свое дитя шестнадцати лет от роду, тайно надеясь, что неотразимое обаяние девушки подействует на старого знакомого. Расчеты отца полностью оправдались – в строгих глазах профессора что-то сверкнуло. Или это просто свет хрустальных люстр полыхнул в стеклах пенсне?
Глава 3
Красавица, восторг, божественная, чудная, неземная!
Серафима так привыкла к подобным эпитетам, что не придавала им значения. Другие барышни душу бы отдали за такие слова и за такое внимание, а эта, точно пугливая серна, таилась в своей комнатке, боясь причинить хлопоты окружающим, вызвать раздражение родителей. Ее дома так и прозвали – Серна. Посторонние люди дивились, как это можно было так исказить Серафиму, что получилась Серна? Вечно эти Дудко носятся со своей чудо-дщерью, даже имя ей дали несуразное. Нет бы как все, кликали Фимкой. Ан нет, Серна! Какая такая Серна?
Дудко, когда дитя было еще совсем мало, вычитал в книге о трепетных и нежных животных с чудными глазами и грациозной статью, пугливых и ласковых. И тотчас же понял, что дочь его именно такова. Подрастая, девочка поняла, что отличается от своих сверстниц. Ее хвалят, ею восхищаются. И часто неискренне, с завистью и раздражением. Умом ребенок этого понять не мог, но тонко развитые чувства помогали ей ощутить фальшь. И она стала избегать визитов и знакомств. Ее мать, женщина шумная и бойкая, с криком гнала девочку в гостиную, где той предстояло очередное мучительное знакомство. Нет, она не была букой, нежный смех и лучезарная улыбка часто озаряли ее лицо, делая его еще более неотразимым. Но она понимала, что излишнее внимание, которое ей оказывают мужчины, причиняет родителям беспокойство. Она вовсе не была глупа, как искренне полагал ее отец. Просто она была закрыта, как ракушка, внутри которой таилась бесценная жемчужина. Серафима знала, что ей надо выйти замуж, что родители ищут ей достойного жениха. Она и сама робко оглядывалась по сторонам, иногда тайно увлекаясь то одним, то другим знакомым. Но самую малость, чуть-чуть, понарошку. Просто чтобы помечтать перед сном, погрезить наяву, не более.
К рождественскому балу в Дворянском собрании в семье готовились долго. Влезли в долги, чтобы сшить новые платья. Хоть захудалый, но все же род дворянский. Предки Дудко были малороссийские помещики. Правда, поместье под Киевом ушло за долги, еще при жизни деда Дудко, и сын его отправился искать счастья в столицу империи.
Для юной барышни заказали розовое платье из газа и тафты. Пышное, воздушное, оно превратило девушку в сказочную принцессу. Вызванный с раннего утра парикмахер хотел соорудить из роскошных волос замысловатую корону на голове, а потом, подумав, заявил, что при внешности сей девицы да при пышном наряде излишество на голове будет неуместным. Потому волосы зачесали гладко, отчего огромные глаза Серны стали казаться еще больше.
Надо ли говорить, что явление юной богини привлекло всеобщее внимание. От желающих пригласить барышню Дудко на танец не было отбоя, и в ее бальной книжечке уж почти не оставалось свободного места, когда вдруг папаша подвел к ней высокого худощавого господина с орлиным носом и строгими глазами, внимательно смотревшими из-за стекол пенсне. Викентий Илларионович Соболев, профессор Петербургского университета, давний знакомый папеньки, некогда учились вместе, да потом пути разошлись. Вот, давненько не виделись. А тут такой случай. Приятно познакомиться. Удивительно, уже такая барышня выросла, совсем взрослая. Невеста! А вот ему, Соболеву не посчастливилось до сих пор обзавестись семьей. Все наука да наука, книги, студенты. Вот только племянника воспитывает, сына сестры, Лавра. Нет, не сиротка, просто родители его в далекой провинции, отец бестолковый и никчемный. Вот и взял он мальчика по просьбе сестрицы своей, чтобы не пропал, чтобы дать ему дорогу в жизни.
Разговор продолжался, Серафима вежливо томилась рядом с родителями. Новый знакомый казался ей совершенно неинтересным, более того, он ужасно ее пугал и смущал. Соболев иногда бросал на девушку быстрый обжигающий взгляд, от которого она вся внутренне сжималась, ей хотелось спрятаться за мать.
– Скажи на милость, что это ты точно воды в рот набрала, да все ко мне жалась, будто господин Соболев тебя скушать собрался? – зашипела она на дочь, когда собеседник отошел на несколько шагов.
Но не успела Серафима что-то пролепетать в свое оправдание, как новый знакомый воротился и учтиво и холодно пригласил ее на танец. Девушка обмерла, ноги не слушались ее, она уже решилась было отказать по причине духоты, но тотчас же наткнулась на такие испепеляющие взгляды обоих родителей, что не посмела и, чуть ли не падая, подала руку кавалеру.
Танцевала она плохо, чувствуя себя деревянной палкой, отвечала на вопросы невпопад, краснела от собственной неловкости. Наконец и вовсе перестала отвечать, поникла в руках кавалера и кое-как дотерпела до конца танцевальной фигуры.
– Ваша милая дочь очень утомилась от шумного бала и танцев. Возвращаю ее вам. – С легкой улыбкой Соболев подвел свою незадачливую партнершу к отцу. – Мадемуазель, благодарю вас. Я давно не испытывал такого удовольствия от танца, как нынче! – И, сдержанно поклонившись, он удалился, оставив семейство в совершенном смятении.
Всю ночь после бала супруги гадали, последует ли теперь визит старого университетского товарища, ведь его настойчиво приглашали. Если последует, то надо ли это понимать как надежду на жениховство? О нет, это было бы слишком хорошо, чтобы быть правдой!
Поэтому когда через несколько дней долгожданный гость все-таки явился, в доме начался совершенный переполох и ажитация. Одна Серафима пребывала в счастливом неведении, при детской ее наивности ей и в голову не могло прийти, что этот строгий дяденька, почти старик, ведь он старше ее на двадцать лет, может сделаться ее женихом!
Когда наконец по требованию матери она покинула свое убежище и спустилась вниз, то постаралась побыстрее найти для себя укромный уголок и забиться туда. Однако сделать это ей не удалось. Несносный гость непременно желал ее участия в разговоре. Без конца обращался к ней с вопросами и, что самое ужасное, желал слышать ответы. Она терялась, как плохая ученица на экзамене в гимназии, робела, глотала слова и беспомощно смотрела на родителей, которые ничем не могли ей помочь. Ей хотелось плакать. Гость, казалось, не замечал ее замешательства и мучений, все сидел и сидел, и конца не было этой пытке. Уж и чай весь выпили, и самовар остыл, а он все не уходил. Когда же наконец он поднялся, Серафима, не дожидаясь его последних слов и поклонов, опрометью бросилась вон, надеясь, что эта ее невоспитанность простительна, и она более никогда не увидит этого неприятного господина.
Однако ее надежды не оправдались. На той же неделе он пришел еще раз, потом снова. Серафиму строго требовали в гостиную. Она поспешно спускалась и старалась как можно быстрее улизнуть прочь. Родители беспрестанно шушукались о чем-то и при ее появлении замолкали. На их лицах застыло ожидание разрешения удивительной тайны.
Дудко ловил себя на мысли, что иногда по его лицу плавает бессмысленная улыбка. Нет, нет, только бы не спугнуть надежду! Жена его то и дело бегала в церковь, часами простаивала там и горячо о чем-то просила Бога.
Однажды в воскресенье Серафима с матерью явились с прогулки и обнаружили, что в доме гость. На вешалке висела дорогая шуба ненавистного профессора. Серафима, веселая, розовощекая от мороза, стряхивала снег с шубки, в то время как матушка поспешно прошла в гостиную. Оттуда донесся быстрый нервный говор и легкий радостный вскрик. Серафима, хоть и не желала видеть Соболева, после чудной прогулки на морозе была в хорошем расположении духа и почти спокойно вошла вслед за матерью в гостиную. Родители и Соболев стояли полукругом посредине комнаты. На их лицах застыло таинственно-радостное и какое-то глупое выражение. Серафима в нерешительности замерла на пороге.
– Ну что же ты встала, дитя мое! – патетически воскликнул Дудко. – Иди же смелее навстречу своему счастию, своему избраннику, своему супругу!
Девушка почувствовала, что ей не хватает воздуха в груди.
– Да, да, деточка! Именно так! Викентий Илларионович оказал нам честь и просит твой руки!
Лицо новоиспеченной невесты исказилось гримасой ужаса, и она рухнула без чувств.
Глава 4
Если бы Викентия Соболева ударили по лицу, назвали бранным словом, он и то был бы менее потрясен и оскорблен, нежели в тот миг, когда перед ним мелькнуло лицо, искаженное ужасом и отвращением, затем последовал глубокий обморок девицы, руки которой он явился просить. Мысль о том, что эти чувства вызывал не какой-нибудь монстр, а он, он, Викентий Соболев, гордость университета и отечественной науки, любимец студентов, автор нескольких нашумевших в своем кругу трудов! Мужчина образованный и элегантный, в кои-то веки решивший покончить с одиночеством и вручить свою душу в нежные руки прелестного существа. И тут такой оборот, такой позор и унижение. Первым желанием незадачливого жениха было бежать не глядя, и он чуть было не поддался этому чувству. Обескураженный родитель ухватил его за рукав сюртука, и они с женой в два голоса завопили, что сие есть девическая нервозность, романтическая неуравновешенность. Закусив губу, Соболев слушал, но при этом все равно точно решил покончить с неудачным сватовством и уж более никогда в жизни не позволять себе подобной чепухи.
Между тем мать склонилась над девушкой и, пытаясь привести ее в чувство, расстегнула ворот платья, да по горячности излишне широко. В глаза Соболеву бросилась нежная кожа шеи и чуть оголившееся плечо. На ключице нервно вздрагивала голубая жилка. Взгляд невольно желал большего, воспаленный разум тотчас же нарисовал скрытые одеждой прелести, которые отчетливо угадывались под тугим корсетом и дразнили воображение. Викентий Илларионович тяжело рухнул в кресло и понял, что не в силах отказаться от возможности обладать этими сокровищами. Да, они не достанутся ему легко, но разве легко открывается пещера Аладдина? Нет, он не отступит! Она юна и не понимает своего счастья, но он найдет возможность доказать ей, что она ошибалась в своих чувствах. Она его не любит? Не беда, любовь придет и станет именно такой, какой нужно ему, он воспитает свою избранницу, заставит ее смотреть на мир его глазами, он вложит в эту чудную головку свои мысли, он научит ценить его, он сделает ее равной себе. И они будут счастливы!
И почему даже очень образованные люди не понимают простых вещей? Что человек, пусть даже еще очень молодой, – не кукла, которой можно вертеть по своему усмотрению, и женщина – это не пустой сосуд, в который что заложишь, тем она и бренчит! Или наоборот, чем значительней сам человек, тем более его гложет гордыня и тем яростней он хочет помериться силами с Творцом. Ты плохо сотворил эту женщину, Господи. Я переделаю ее на свой лад!
Соболев был из таких, из непокорных. Но если до этого он кого-нибудь и переделывал, то только себя. Рожденный робким и застенчивым, полным страхов и предубеждений, он всю жизнь преодолевал в себе этих бесов, поднимаясь на очередную вершину. Он не имел особенных задатков, но отличался неуемным честолюбием и невероятным трудолюбием. Поэтому, не будучи самым талантливым из товарищей в гимназии и университете, однако же, становился лучшим. Он лишил себя отдыха и радости жизни, но добился научного признания, уважения коллег и студентов. Мало кто бывал у него дома, мало кого он допускал в свою душу.
Потому что там, несмотря на все его успехи, продолжал жить робкий и недоверчивый подросток, болезненно жаждущий признания и любви. А ее все не было. Нет, конечно, женщины на его пути встречались, но они приходили и уходили, оставляя груз разочарования и обид. Он видел себя божеством на троне любви, милостиво принимающим поклонение наложниц. Но природа посмеялась над ним и обделила его и тут. Увы, на любовном поприще одним старанием и усердием, одной работоспособностью не обойдешься. Тут надобны фантазия, виртуозность, изысканность и безграничный полет.
Помаявшись, Соболев решил для себя, что все женщины глупы, наивны, неразвиты и верх безумия – искать среди них существо, которое стоило бы всех его переживаний. Поэтому годы шли, а он оставался холостяком. При этом Викентий был человеком не злым, его мысли носили правильный характер, и он понимал, что надобно в жизни делать добро, причем добро конкретное, а не просто нести свет знаний молодым душам, которые с жадностью внимали его лекциям по древней истории и литературе. И он решил не искать далеко, а обраться к собственному семейству.
Его родная сестра, Василиса Илларионовна, была на два года моложе. Василиса, да не прекрасная. Тонкие острые черты лица у брата казались привлекательными, а со временем даже приобрели одухотворенность. У сестры же с годами лицо еще более заострилось, что придавало ей неприятный и нарочито зловредный вид. Университетские товарищи брата приняли ее в свое сообщество, потому что она была бойкая на язык, училась на высших Бестужевских курсах и мечтала о революции. А кто, скажите на милость, в молодости не грезит революциями? Викентий тоже немного поболел этой заразой, да быстро выздоровел, а вот сестрица заразилась серьезно. Жажда переустройства мира свела ее с господином Когтищевым, тоже из университетских. Когда Викентий познакомился с новым приятелем сестры, то нашел его по меньшей мере умалишенным и не пожелал поддерживать знакомства. Это печальное обстоятельство не помешало любви двух юных революционеров. Отношения брата и сестры сделались настолько враждебными, что когда Василиса сделалась госпожой Когтищевой, то Викентия не пригласили на бракосочетание, да если бы и пригласили, он бы не пришел.
Игры в революцию – дело захватывающее, но чрезвычайно опасное. Можно заиграться и не заметить, как из благопристойного господина станешь государственным преступником. Именно это и произошло с Когтищевым. Его арестовали за вольнодумство и опасную агитацию, осудили и выслали в город Саратов под неусыпный надзор полиции. От прежнего революционного задора скоро не осталось даже искр, потому что надобно было что-то кушать, сводить концы с концами и растить единственного сына Лавра, которого Когтищевы успели родить, несмотря на угар революционной борьбы. Соболев много лет не поддерживал никаких связей с сестрой, полагая, что теперь они совсем чужие люди, и их дороги разошлись навсегда. В университете никто не знал, что у почтенного профессора Соболева такие неблагонадежные родственники. Правда, все это было давно: Когтищев совершенно успокоился, и вся его революционность ушла в громкие речи перед супругой, особенно когда за обедом не хватало супу или мяса. Полицию он уже давно не волновал, бывшие соратники о нем забыли за ненадобностью. Василиса с годами испытала горькое разочарование. Не вышло из мужа героя-бунтаря, нового Чернышевского. И вообще ничего не вышло. Очень жаль было Лаврушу, Лаврика, смышленого мальчика, которого дразнили и тиранили в гимназии. Василиса думала, думала и придумала. Однажды, безо всякого предупреждения, она появилась в Петербурге на пороге квартиры брата вместе с сыном. Соболев лишился дара речи, особенно когда понял, что сестра приехала просить его взять племянника на воспитание. Брат и сестра не виделись целую вечность и оказались взаимно неприятно поражены. Он – тем, как она постарела и поглупела, какой стала жалкой и неопрятной. Как неприятны ее быстрая речь, перемежающаяся местными словечками, старое поношенное платье, нервные руки, которые она не знала, куда пристроить. Ее же ошеломила роскошная квартира, полная книг, вид брата-барина, который смотрел на нее и племянника строго и неприязненно, как на уличных попрошаек.
Викентию Илларионовичу ничего не оставалось, как позволить им пожить немного у себя. Василиса потеряла голову от счастья. Она снова в Петербурге, а не в ненавистном захолустье! Огромная квартира с ванной, столовое серебро, аккуратная горничная, которую можно заставить мыть и чесать тебе волосы, застегивать платье, словом, то, чего она никогда не имела, но очень хотела иметь. Смелые революционные идеи по переустройству вот этого самого буржуазного мира? Полноте, Господь с вами, когда это было! Да и с кем не случается горячки молодости! Как она теперь жалела, что вышла за Когтищева, а не за кого-нибудь из аккуратных и застенчивых студентиков вроде брата, жила бы теперь припеваючи!
Пока Василиса воевала с тенями прошлого, Викентий успел поближе познакомиться с племянником и понял, что мальчик умен и боек. Тот, в свою очередь, тоже смекнул, что его единственный шанс теперь – это понравиться дяде, да так, чтобы тот оставил его при себе. В ту пору Соболев уже решил, что жениться ему не дано, а жить одиноким бирюком еще не старому человеку скучно. Отчего же не приютить ребенка, не облагодетельствовать на всю жизнь? И, приняв решение, Соболев заявил сестре, что оставляет Лавра при себе, берет на себя расходы за его обучение, однако же за это он требует, чтобы родители ребенка не вмешивались в его воспитание и не смели появляться в доме без его дозволения.
Василиса не поверила своим ушам. Разумеется, она была счастлива, что ее план по устройству сына увенчался успехом. Но ей было горько осознавать, что она теряет свою кровиночку, и путь в дом родного брата ей по-прежнему заказан. А ведь она надеялась, что ежели брат возьмет Лавра, то и она останется с ними. А муж? Да Бог с ним, мужем-то! Но Викентий строго пресек такие мысли и отправил ее восвояси.
Лавр расстался с мамашей без горьких слез. Впереди его ждала интересная, полная неожиданностей жизнь столичного юноши, племянника известного ученого и профессора.
Глава 5
Серафима не помнила, как пришла в себя, как очутилась в своей комнате. Ее сознание стало словно бы ватным. Всякий раз, когда она пыталась думать о будущем супруге, о грядущем замужестве, ей становилось так дурно, словно она молока с огурцом покушала или соленых грибов на ночь. Однако дело шло к финалу, назначили день свадьбы, заказали роскошное подвенечное платье, свадебный ужин на квартире профессора. Жених несколько раз навещал невесту, приносил, как и подобает, подарки, букеты, приглашал на прогулки, в театр и на выставки. Мать с утра до ночи твердила дочери, что брак – самое главное в жизни женщины. Но брак по любви – это глупость, за которую приходится расплачиваться всю оставшуюся жизнь, и не только самой женщине, но и ее детям. Сватовство Соболева – это счастливый билет для Серафимы, продолжала зудеть мать, он в летах, знает цену всему. Он будет холить и лелеять жену, выполняя все ее прихоти. Конечно, двадцать лет разницы – немалый срок. Да зато человек солидный, состоявшийся, везде ему почет и уважение. А так что, выскочила бы за какого-нибудь юнца, хлыща, оборванца, да и мыкалась по съемным углам, считала каждую копейку. При такой жизни ойкнуть не успеешь, как своего отражения в зеркале не узнаешь!
Но ни увещевания матери, ни окрики отца, мол, ты у меня глупости-то из головы выброси, жениха не зли, не досаждай ему своими обмороками, не смотри букой, – ничто не могло переменить ее отношение к жениху. Она даже слезно просила Господа о том, чтобы тот своей властью отвел от нее неминучую беду, но Господу недосуг было слушать ее невнятный лепет.
В день венчания Серафима искренне желала своей смерти и даже искала на кухне яд от крыс, однако яд весь перевели по назначению, а нового еще не купили. Пришлось смириться и позволить одеть себя к венчанию и вести в церковь. После службы, которая проплыла как в тумане, молодые и гости отправились на квартиру супруга, где их ждал роскошный обед из ресторана. Когда гости уже по десятку раз прокричали «Горько», изрядно выпили и от души закусили, наступило время танцев. Промаявшись с мужем круг вальса, Серафима сослалась на головокружение и ускользнула в дальние комнаты. Там она застала обоих родителей. Мамаша Дудко горько рыдала о том, что теперь она уж не та, что раньше. Не заметишь, и бабушкой сделаешься. Папаша постанывал: вот и жизнь пронеслась, а что удалось, что свершилось?
Удачное замужество единственной дочери стало для них и радостью, и болью одновременно. Бедная Серафима, у которой и без того глаза были на мокром месте целый день, бросилась к ним с горькими слезами. Так и стояли они, обнявшись втроем, и не видели, как осторожно отворилась дверь и в комнату заглянул счастливый муж. Вид рыдающей жениной родни поверг его в такое смятение и отчаяние, что он непроизвольно оглянулся вокруг, нет ли поблизости острого ножа, или не отворено ли окошко, да вовремя взял себя в руки. Полно, Викентий, разве ты не знал, что она идет за тебя поневоле? И неужто ты не поймешь родителей, которые жалеют и любят свое дитя, но хотят осчастливить ее на свой лад.
Когда наконец гости разошлись и супруги остались одни, Викентий Илларионович, сам робея, направился в спальню жены. Он застал ее уже простоволосую, в пеньюаре. Горничная торопливо пожелала доброй ночи и бесшумно исчезла, оставив их один на один, перед лицом взаимной боязни и робости. Она боялась и смущалась его, а он трепетал от ее страхов, которые не знал, как победить.
Викентий приблизился к жене и лишь слегка прикоснулся к ее щеке, провел рукой по волосам, а она уже задрожала. Воистину пугливая Серна!
– Отчего вы так боитесь меня. Ведь я ваш друг, я не сделаю вам дурного! Я… – он запнулся и покраснел. – Я люблю вас!
Но она не слышала, не поняла, не оценила его слов. Ему стало больно и горько, ведь он так долго готовился это сказать, для него это тоже была пытка, а для нее слова в то мгновение не значили ровным счетом ничего. Он выстрадал эти слова за недели жениховства, он выносил их в своей груди. И впервые произнес с подлинным чувством!
Страх, стыд оглушили молодую жену. Да, муж говорит ей о любви. Разумеется, о чем он может еще говорить, прежде чем ринуться на нее, словно тигр! Ее полуприкрытые веки, под которыми таились слезы, ее по-детски дрожавшие губы, внезапно нахлынувшая бледность – все говорило о том, что путь к супружескому счастью предстоит тернистый.
– Доброй ночи, дитя мое, моя ненаглядная Серна! – только и мог выдавить из себя Викентий.
В ответ муж увидел благодарную, едва заметную улыбку. Он еще раз едва прикоснулся губами к ее щеке, лбу, и вышел прочь из спальни.
Разумеется, и на пугливую Серну терпеливый охотник все же умудрился накинуть свою сеть. Однако страсть, которую испытывал Викентий к своей юной жене, буря желаний, которая вскипала в нем при виде ее божественного тела, все это только пугало и смущало Серафиму. Ее разум и чувства по-прежнему были парализованы страхом.
«Что ж, ведь ты знал, что она еще совсем дитя. Пройдет время, и все случится. Вы найдете свое счастье, она постигнет таинства любви в твоих объятиях, – пытался утешать себя Соболев, но внутренний голос твердил ему другое: – Э нет, братец, долгонько же тебе ждать придется, пока она повзрослеет. Двадцать лет разницы – большой срок. Ты весь трепещешь, а она точно лед. А между тем старость не за горами. Тебе на диванчике подремать, а ей любовных игр только в это время и захочется. Ох, и глупец же ты, Соболев, ох и глупец! Жди рогов!»
Иногда, когда жена проходила мимо, обдавая его своим нежным запахом, или просто сидела напротив на диване в гостиной с рукодельем в руках, он испытывал такое томление плоти, что готов был тотчас же наброситься на нее. Чудовищным усилием воли подавляя порывы сладострастия, он спешил укрыться в кабинете и погрузиться в работу над очередной лекцией или статьей. Но прелести жены маячили перед глазами, дразнили, сводили с ума. Он бросал все к черту и шел к ней. Она подчинялась его желаниям безропотно, покорно, словно невольница из гарема, словно кроткое животное, и это выводило его из себя, приводило еще в большее исступление.
Все разом завершилось, когда стало известно, что Серафима ждет ребенка. Теперь дорога в ее спальню была закрыта. Соболев смирился с этим – ожидание потомства давало ему такое ощущение неземной радости, что он забывал все вокруг. Правда, жена эту радость не разделяла, она ходила трудно, ее бесконечно мучила дурнота, стучало сердце и кружилась голова. Роды терзали ее около полусуток, крики, разносившиеся по дому, сводили Викентия с ума. Родился мальчик. Юная мать, обезумев от боли и страданий, не хотела видеть его несколько дней. Доктор утешал – родовая горячка, временное умопомешательство. Такое случается у очень чувствительных особ.
Когда наконец она пришла в себя и пожелала видеть младенца, то, прижав его к своей груди, заявила мужу, что хотела бы окрестить ребенка Петенькой. Викентий Илларионович имел на этот счет иное мнение. Он даже и не собирался обсуждать его с женой, но тут вдруг услышал новые интонации в ее нежном голосе. Он понял, что она не отступит. Что ее страдания дают ей право поступать так, как она пожелает. А ему остается только подчиниться ее решению. Это было настолько новым, неожиданным в их отношениях, что Викентий не нашелся что возразить.
Петенька же превратился в предмет обожания мамы и папы, на нем сосредоточились материнская любовь – безудержная, сумасшедшая, и любовь отца – рассудочная, взвешенная, степенная.
Однажды, полагая, что прошло достаточно времени, Викентий Илларионович пожелал возобновить супружеские отношения. Он навестил жену, и так как давно не прикасался к ее коже, нежной груди, плечам, бедрам, то чуть не сошел с ума от распирающей его страсти. Серафима сидела на краю постели и, не скрывая недовольства, произнесла:
– Отчего так несправедливо разделил Господь: одному – неземное наслаждение, другому – омерзение и боль!
У Соболева потемнело в глазах. Жена, не поворачиваясь, легонько зевнула и грациозно потянулась за пеньюаром. Розовый шелк спины исчез в шелке ткани.
Врата рая с треском захлопнулись.
Глава 6
Серафима Львовна подняла голову и кое-как, на скорую руку, скрутила рассыпавшиеся волосы, воткнула несколько острых шпилек. Раньше она невольно вздрагивала от их уколов, а теперь она согласилась бы на любую боль взамен терзающей ее боли от потери Пети. Она хотела встать, но предательская дрожь в ногах усадила ее обратно. Нет, она не может вот так оставаться в кресле, надо заставить себя встать и пойти к больному мужу. Серафима оперлась руками о колени, чтобы было легче встать, и нехотя поплелась в комнату супруга.
Возле двери она остановилась. Так было всегда, на протяжении всей их совместной жизни. Она робела перед дверью, собиралась с духом. Иной раз, зная, что он сердит на нее или сына, недоволен прислугой, или еще Бог весть что, она подолгу не могла решиться нажать на ручку, переминалась, а потом, крестясь, входила.
Петенька тоже боялся отца до обмороков. Нет, Викентий никогда пальцем не тронул ребенка. Розог в доме и вовсе не водилось. Голоса на него не повысил, но умел говорить так, что дрожь пробирала до самых костей. Это свойство профессора Соболева знали не только домашние, но и все его студенты, которые шли к нему на экзамен или отвечать за провинности, как на Голгофу.
Серафима чуть поскреблась, дверь распахнулась. Старый камердинер мужа поклонился хозяйке и посторонился.
– Что, как он? – Серафима поспешно прошла к больному.
– Спит, барыня, а то все маяёся, метался, стонал. А теперь спит.
– Не дождался меня, – она села на стул около кровати. – Ты ступай пока, надо будет, позову. Я тут побуду.
Старик поплелся прочь, а она откинулась на спинку стула. Взгляд невольно скользил по лицу спящего. За последний год он сделался настоящим стариком, а ведь совсем недавно муж выглядел просто элегантным седовласым господином, высоким и статным, крепким, с резвыми и быстрыми движениями, так что присутствие в его жизни молодой жены не казалось неприличной нелепостью. Глаза спящего запали, скулы выступили вперед, сухая кожа обтянула череп, губы сжались в серую полоску.
Серафима подавила вздох и отвела глаза, так заныло сердце. Разве нет твоей вины в том, что он слег и вмиг постарел? Прочь, мысли, прочь! Взор ее заметался по комнате, ища пристанища.
