Собираясь почистить зубы, Ева взглянула на себя в зеркало – отразился зелёный встопорщенный газон. От удивления она замерла со щёткой в руках, а потом вспомнила, что два дня назад покрасила волосы, просто ещё не привыкла.
В школе в первый же день к ней подплыла завуч и мягко сказала:
«Девушка должна выглядеть благопристойно! Вот у мамы твоей какая стрижка?»
«Когда как, – обстоятельно ответила Ева. – Когда с животными на арене – она в парике с буклями. А когда номер с огнём – тут без парика. Техника безопасности».
«А под париком у неё волосы какие?» – спросила завуч, желая всё же докопаться до истины.
«Под париком мама бритая наголо. Я же говорю: техника безопасности! Пары керосина. Зато серёжек можно носить сколько угодно. В правом ухе мама собирает Африку, а в левом у неё – Австралия и Океания».
Завуч пошевелила губами, нашаривая правильное педагогическое обоснование со многими отсылками на учебный процесс, взрослость и чувство долга, но обоснование если и нашаривалось, то непрочное и главное – очень-очень длинное. Отложив его до лучших времён, завуч вздохнула, махнула рукой и вплыла в тихую гавань методического кабинета.
Когда Ева спустилась, на столе была яблочная шарлотка, а на стене – яркие огромные буквы:
«С Днём РОЖДЕНИЯ!»
Цветной бумаги у мамы хватило только до буквы «Р», а «ОЖДЕНИЯ!» было вырезано просто из газеты.
Мама сидела за столом, завтракала, бросая кусочки сыра большому белому пуделю Филимону. Он был самым любимым из одиннадцати собак, с которыми мама работала, и она вечно таскала его с собой.
«Невероятно талантливый пёс! Но обжора, трус, невротик! Оставить его ночью в цирке нереально. Всё время визжит и лает! Жрёт что попало, вплоть до пластмассы! А ещё всё время хочет жениться!» – говорила про него мама.
Когда Ева появилась на кухне, мама первым делом взглянула на часы. Если живёшь за городом и твоя утренняя жизнь зависит от электричек, часто смотреть на часы становится привычкой.
– Основные поздравлялки будут вечером!.. На семь сорок одну ты уже не успеваешь! Придётся ехать на восемь ноль две! Какой у тебя первый урок?
– Не особо важный… – поспешно ответила Ева. – Зоология!
– С каких это пор зоология для тебя не важный урок?
– Для меня-то важный. Но учительница всё равно ничего в ней не понимает. Я спросила, чем крокодил отличается от аллигатора, а она не знает.
– Не может быть. У крокодила при закрытой пасти виден большой четвёртый зуб нижней челюсти. А у аллигатора зубы не видны.
– Вот-вот! А она ужасно рассердилась, потому что решила, что я роняю её авторитет! – сказала Ева и потребовала свой утренний «кофь».
Мама поморщилась. И Ева поняла почему. «Кофь» – это слово папы. И вон то кресло – кресло папы. И вон та чашка – чашка папы. Но в кресле никто не сидит, чашкой никто не пользуется и слово «кофь» тоже не произносит.
Родители Евы не в разводе. Но папа уже полгода живёт в съёмной однушке. Говорит, оттуда ему ближе ездить на работу, не такие большие пробки. Но Ева уже не маленькая. Она понимает, что дело тут совсем не в пробках. Просто её родители перестали находить общий язык. Да и по характеру они очень разные. Мама – кипящая, громкая, может хлестнуть тебя по спине полотенцем и наговорить много лишнего. Но зато она очень отходчивая. Вскипит – а через минуту как ни в чём не бывало хлопочет на кухне или спрашивает: «У тебя деньги есть? Хочешь куда-нибудь сходить?»
А папа наоборот. Вывести его из себя непросто – зато и дуться он будет месяц. Девиз папы: «Тише едешь – дольше будешь». Папа занудливо осторожен. На светофоре ещё зелёный, а он уже заранее остановился. В ванной стиральную машинку надо включить – он в резиновых тапках встаёт на резиновый коврик. Казалось бы, и работу папа должен был выбрать себе безопасную – в офисе, да и там обходить дальней дорогой степлер, шрёдер и канцелярские ножи.
Но тут нет, несостыковочка. Раньше папа был цирковым акробатом, а потом чуток поднабрал вес и теперь занимается высотными работами на небоскрёбах. В Москве куча небоскрёбов, и, по словам папы, практически ни один архитектор не продумал, как на его небоскрёб будут залезать. Проектировался, видимо, некий магический замок, который снаружи будут обслуживать летающие эльфы: всё монтировать, приваривать, освобождать от льда и так далее. И вот папа со своим занудством и со своей сверхосторожностью теперь подчищает чужие косяки, разбираясь, как именно это сделать. Его ежедневная переписка с напарником выглядит так.
«Короче, Борь! – пишет папе напарник. – В стене засела бетонная тётка. На носу у тётки метровая сосулька, которая торчит прямо над центральным входом. Ещё нужно повернуть прожектор, который у тётки на башке, а то он не в ту сторону бьёт». – «А чего сами не повернут?» – «Да там болты все прикипели. Они, по ходу, тётку прямо с прожектором монтировали». – «Ближайший этаж?» – «Пятьдесят пятый». – «Всего этажей?» – «Шестьдесят». – «Ок! Узнай, сколько денег».
Пишут цену, и папа начинает думать. Тут он опять, конечно, включает своё обстоятельное занудство. Промеряет каждый сантиметр, ищет, где зацепиться, как страховаться, как откручивать болты, как сделать так, чтобы никакой мусор не упал на головы входящим в здание, и т. д.
Мама всё ещё немного дулась из-за «кофь».
– А я вот в школу никогда не опаздывала! – заявила она.
– А дедушка почему-то говорил, что ты приходила только к третьему уроку… – мелочно вспомнила Ева.
Каждый подросток начинает жизнь с того, что собирает компромат на родителей, для чего заводит в голове особую папочку. В эту папочку собираются все сказанные родителем неосторожные слова, каждая выпитая банка пива, каждое нарушенное обещание, каждый подзатыльник, а также всевозможные тараканы и роковые вопросы.
Самый распространённый вопрос – зачем взрослые заводят детей, если потом путаются в своих проблемах, ходят сердитые и не готовы любить их на полную катушку? Неужели нельзя было подобрать идеального родителя и согласовать его кандидатуру с ребёнком? Если ребёнок сказал «ок!» – тогда всё «ок!»: рожайте, разрешение дано!
Но Ева жизнерадостна. Такие вопросы задаются вечером, а сейчас только утро.
– Бред какой-то! Не мог дедушка такого говорить! Когда надо было к третьему уроку, то я вообще не приходила, – буркнула мама. Она потянулась за паштетом, и Ева заметила на её руке свежую царапину.
– Откуда это? – спросила она.
Мама посмотрела на царапину и лизнула её. Общение с животными не проходит бесследно, это Ева и по себе уже знает.
– А, ерунда! Обезьянка выхватила у меня телефон – бегала, грызла, стучала им по стенам. А я забыла, что отнимать нельзя. Надо ждать, пока ей надоест и она сама бросит.
– А почему отнимать нельзя?
– Потому что обезьяна не помнит, у кого что взяла. Раз вещь у меня – значит, уже моё! Отнимешь – сразу начинает мстить… Все обезьянки, даже мелкие, ужасные истерички, а силы в них как во взрослом мужике. Видела, сколько пальцев у обезьяньих дрессировщиков? Если по три на руке есть – это ещё много… Ну всё! Семь пятьдесят пять! Пора! – внезапно воскликнула мама, и для Евы это прозвучало как команда «старт!».
Она торопливо обулась, схватила рюкзак, куртку и выскочила на улицу.
Глава 3
Котошмель
Мы исходим из того, что человеческая история создаётся людьми. Что короли всё предусмотрели, всё решают, всё у них спланировано. Что где-то есть профессионалы – политики, врачи, учёные, которым всё известно лучше нас и которые о нас заботятся. Это иллюзия. Никакой спланированности человеческой истории не существует – она абсолютная тайна даже для непосредственных её участников. Все важнейшие изменения истории происходят в человеческих душах, в некоей групповой сумме этих душ, накапливаясь в них как критическая масса, а всё остальное, даже страшные войны – лишь поверхностная рябь этих изменений.
Йозеф Эметс, венгерский философ
Был ясный солнечный день. Каждая козявка, выползшая на упавший жёлтый лист, всякое дерево, даже прыгающий по столбам ограды воробей кричали: «Аз есмь! Я существую! Это моё мгновение жизни!»
Но Ева листьями сейчас не любовалась – она неслась. Тридцать пять лет назад дедушка купил в ближнем Подмосковье дом так близко от железной дороги, что, когда проезжал поезд, стёкла в рамах начинали дребезжать. Тогда вокруг были сплошные хлипкие дачные домики, и дедушке казалось, что, выстроив двухэтажную зимнюю дачу, он возвёл дворец.
Теперь всё изменилось. На месте хлипких домиков как грибы выросли огромные коттеджи, а их узкий двухэтажный дом с пристроенной верандой и такой же пристроенной с противоположной стороны ванной казался скворечником.
Вокруг всё было уже скуплено, каждый сантиметр земли. Соседи отгородились трёхметровыми заборами с камерами, а у них так и остался забор из деревянных щитов с сохранившимися кое-где обрывками афиш. Эти обрывки были так пропитаны клеем, что их не брал никакой дождь. Дедушка, умерший два года назад, работал в цирке кем-то средним между администратором, прорабом, завхозом и специалистом по хищным кошачьим. Где это среднее, никто толком не знал, но оно было.
Ева очень спешила. На втором уроке контрольная, на которую лучше не опаздывать. Обычно в начале учебного года контрольных не дают, но их учительница считала иначе. У неё каждая четверть была разбита на десять контрольных, и если кто-то контрольную пропускал или плохо писал, то это была двойная трагедия: одна для учительницы, а другая для самого бедняги.
Подбегая к станции, Ева обнаружила, что там, где она всегда переходила пути, за ночь вырыли ров и поставили охранника. Железнодорожное начальство в очередной раз боролось с «перебегальщиками». Значит, переходить придётся по верхнему мосту, а это ещё добрых три минуты.
Когда Ева, запыхавшись, скатилась по длинной грохочущей лестнице, электричка уже закрыла двери, но пока стояла. Ева побежала вдоль электрички, умоляя небо, чтобы машинист увидел её в зеркало. Размахивала руками, подпрыгивала. Бесполезно. Её не видели – либо не желали видеть.
«Ну в день рождения же можно! Пожалуйста! Ну пожалуйста! Один раз!»
Ева бросилась к дверям и попыталась раздвинуть их. Не смогла. Перебежала к следующему вагону – может, там дверь окажется не такой упрямой? И опять не повезло. Ева метнулась дальше.
«Открой мне! Заметь меня!»
Ощутив сильное, в тоску переходящее желание, чтобы ей повезло, она отчаянно рванула двери в разные стороны – и… это случилось.
Всё выглядело как нечёткое наложение двух кадров. И вот эта вторая дверь – не внешняя, которая оставалась закрытой, а другая, на втором кадре, вдруг открылась. Ева, не задумываясь, рванулась вперёд и, прорвав плечом невидимую обёрточную бумагу, оказалась в уже тронувшемся поезде. Здесь она потеряла равновесие и стукнулась виском о стенку. Боль от удара заставила Еву забыть странное чувство, словно продираешься сквозь что-то, а оно тотчас смыкается. На всякий случай она ещё раз оглянулась. Так и есть – почудилось. Дверь как дверь.
Потирая висок, Ева перешла из тамбура в вагон и села. Найти свободное место оказалось несложно. Почему-то вагон был почти пуст. Кроме Евы в нём ехали всего трое, сидящие в другом ряду – чуть влево и наискосок. У окна расположился плотный мужчина с необычной внешностью прямоходящего салата и одновременно римлянина времён упадка. Щёки – два помидора. Снизу к помидорам подклеена жёлтая груша – подбородок, утыканный колючками щетины. Щетина такая толстая, что кажется, перекусить её можно только плоскогубцами. Любая бритва тут бессильна. Где-то между грушей и помидорами затесался алый маленький рот с очень пухлыми губами – вылитая клубника. Сизый крупный нос смахивает на перезревшую сливу. Лоб мясистый, с толстой складкой над переносицей. Голова совершенно лысая, и только на макушке произрастают две заблудившиеся проволочки. Кроме того, на фруктовом лице присутствуют маленькие внимательные глазки-виноградинки, пристально разглядывающие сейчас Еву.
– Здрасьте! – тревожно сказала Ева и сделала пальцами застенчивое движение.
Мужчина с красными щеками на её приветствие не отреагировал, лишь помидоры его невнятно дрогнули – что, вероятно, означало мимику. Между ним и его соседом стоял чёрный ларец. Ева посмотрела на ларец, потом на соседа и… О нет! Лучше б она посмотрела на что-то другое! Если, изготовляя мужчину-помидора, природа вдохновлялась овощами и фруктами, то здесь её явно занимали строительные материалы. Тело было как гигантская плита, а голова красивая, неподвижная, с правильными чертами, точь-в-точь как у статуи в музее. Еву это напугало. На секунду мелькнула мысль, что кто-то действительно отбил у греческой статуи голову, а потом оживил всю эту конструкцию.
У ног грозного человека-плиты помещался внушительного вида контейнер с окованными металлом углами. Человек-плита цепко придерживал его коленями. В руках у него был тубус, вроде тех, в которых художники носят ватман.
Ева перевела взгляд на третьего пассажира вагона – и немного успокоилась. Это был небольшой подвижный старичок с длинными седыми волосами. Лёгкие, невесомые волосы его походили на пушинки одуванчика. Казалось, ветер вот-вот подхватит их, сорвёт и унесёт. Лицо у старичка было умиротворённое. На Еву он посматривал с ласковым любопытством.
«Чего они все на меня уставились? Что со мной не так? Видели через стекло, как я в вагон ломилась?» – с тревогой подумала Ева.
Человек-помидор что-то негромко приказал своему соседу. Тот, двигаясь как заведённая кукла, достал планшет и направил его камерой на Еву. Решив, что её фотографируют, Ева мысленно возмутилась. И вдруг осознала, что это не планшет, а книга в твёрдом переплёте, с прорезанным в обложке четырёхугольным отверстием. Приоткрыв книгу, гигант сквозь прорезь посмотрел на Еву и что-то сообщил своим спутникам. Голос его звучал без интонаций, будто тяжёлые капли дождя падали на жесть.
«Маме позвонить? Лучше в другой вагон перейти, где людей больше!» – трусливо подумала Ева, однако прежде, чем она успела встать, старичок с невесомыми волосами вспорхнул воробышком – и невесть как оказался рядом с ней.
– Как тебя зовут? – спросил он вполне приветливо.
– Я никто, и зовут меня никак! – огрызнулась Ева.
Старичок не обиделся. Шевельнул лёгкими бровями:
– Никто Никаковна, стало быть? Развлекаются же родители… А я Павел Андреич Звенидраг, из Магзо. Не расскажешь, как ты сюда попала, Никто Никаковна?
Ева сорвалась с места и попыталась проскочить мимо него. Павел Андреич мизинцем к ней не прикоснулся – но почему-то, сколько Ева ни бежала, она не сдвинулась ни на сантиметр.
– Хорошая скорость! – цокнув языком, одобрил Звенидраг. – Чтобы тебя остановить, я потратил не меньше магра. А на лося я как-то потратил пять… Но это ж лось! Одна пятая лося – это ж сколько будет… – он зашевелил губами, – ноль целых двенадцать сотых дракона. Недурственно, скажу я вам!
Сердце у Евы прыгало и колотилось:
– Отпустите меня!
– Отпущу. Но вначале давай кое-что выясним! Ты кто? Ну помимо того, что Никто Никаковна?
– Человек! – опять огрызнулась Ева.
Это была вторая попытка грубости, но Павел Андреевич услышал её по-своему и радостно заулыбался:
– Значит, не сказочник и не под мороком? Я почему-то так сразу и подумал. А откуда у тебя, позволь поинтересоваться, рыжьё?
– Нет у меня никакого рыжья!
– Нет, дорогая моя, магия у тебя имеется. Иначе бы ты в этот вагон никак не попала. Причём не зелёная магия, а именно жёлтая, запретная, что нас, собственно, и заинтересовало… – тут Павел Андреевич, точно извиняясь, оглянулся на своих спутников.
Те сидели далековато, но явно не пропускали ни слова из их разговора. На гиганте с мраморным лицом это никак не отражалось. Его волновал только контейнер у его ног и, пожалуй, тубус. Человек-помидор же был важен, как языческий божок, которому кровью мажут губы. Спиной улавливая его настроение, Звенидраг изредка оглядывался и успокаивал его волнообразными движениями рук, как заклинатель змей свою самую сердитую гадюку.
– Всё же я думаю, что у тебя не обычное рыжьё… То есть, конечно, рыжьё в основе своей, но очень-очень слабо разведённое. Откуда оно у тебя, вот вопрос?
Ева жалобно распахнула глаза и замотала головой, показывая, что понятия не имеет. У каждой девушки есть соответствующее выражение лица, натренированное школой. Обычно оно применяется, когда девушку спрашивают, сколько будет 7,293 в квадрате, или просят перечислить все малые реки России.
Евины гримасы – надо сказать, убедительные – не произвели на Звенидрага особого впечатления. Он высматривал в её лице что-то своё, одному ему понятное. Несколько долгих секунд он внимательно вглядывался в ту точку над её бровями, которую человек, когда злится, трёт пальцем, а потом мягко произнёс:
– Ведь ты не маг, не волшебница, верно?..
– Н-нет.
Звенидраг успокаивающе вздохнул:
– Охотно верю! И откуда у тебя рыжьё, тоже не знаешь?
– Нет!
Павел Андреевич радостно закивал, очень довольный её ответом, и оглянулся на языческого божка.
– Вот и я говорю: откуда тебе знать? – громко, словно подсказывая Еве, какой версии придерживаться, произнёс он. – Может, ты её от бабушки получила? Или там подобрала на улице какой-нибудь предмет, пропитанный жёлтой магией… Веретено там какое-нибудь… Всякое, знаешь ли, бывает… А тут электричка… Ты переживала, боялась опоздать, случайно толкнулась в нужную дверь – и всплеск магии привёл тебя сюда!
Ева сопела, окончательно сбитая с толку. Звенидраг же, всё уже себе объяснивший, смотрел на неё добрыми глазами.
– Знаешь, как мы с тобой поступим? – соображая, он пожевал губами. – Ты куда едешь? В школу?
– Да.
– Вот и замечательно! Примерно… э-э… через двенадцать минут ты приедешь в Магскву…
– В Магскву? – удивилась Ева.
– Да. У вас Москва, а у нас Магсква. Всё очень просто! Два города, но на самом деле один. Но не важно… ты выйдешь из вагона и обо всём забудешь. И как попала в вагон, и про наш разговор. В конце концов, человек не обязан помнить все электрички в своей жизни, особенно если ездит каждый день. Так или иначе происходит суммирование впечатлений… Наложим вчерашние воспоминания, продублируем – и всё будет чудесно… Ты согласна?
– Отличная идея! – сказала Ева с энтузиазмом. Только бы отделаться от этого городского сумасшедшего, а там уж пусть говорит что хочет.
Павел Андреевич радостно закивал, одобряя её сознательность, протянул руку, растопырил пальцы и собрался уже мягко коснуться лба Евы, но тут… из широкого рукава его куртки выползло непонятное существо. Толстое, жёлтое, окрашенное как шмель, с коротким полосатым хвостом, пушистыми лапами и мордочкой котёнка… Шмель с мордочкой котёнка?! Мама, я же просила тебя никогда не покупать грибы у незнакомых старушек! Хоть они и бедные, хоть и у станции стоят, но НЕ ПОКУПАЙ!
Самого Звенидрага появление шмеля удивило не меньше, чем Еву. Даже, пожалуй, больше. Не пытаясь схватить шмеля, он застыл. Свободной рукой схватился за карман и вытащил маленький контейнер. Контейнер был закрыт, и надёжно, но учёного это не ввело в заблуждение. Он коснулся контейнером щеки и простонал:
– Так и есть! Горячий! Он расплавил пластик! Надо было использовать керамику!.. Помоги мне открыть крышку! Не делай резких движений! – умоляюще зашипел он углом рта.
– А вы рукой его возьмите! – посоветовала Ева.
