Герой – это человек, который добровольно смирился со своей судьбой. Но с чем именно он смирился? Вот какую тайну мы должны разгадать сегодня, и в этом основная миссия, историческое предназначение и подвиг героя. Профессор Арнольд Тойнби в своем шеститомном труде о законах рождения и гибели цивилизаций[19 - Arnold J. Toynbee, A Study of History (Oxford University Press, 1934), Vol. VI, pp. 169–175.] указывает, что схизма, расщепление души и раскол общества не могут быть преодолены и исцелены возвращением в добрые старые (архаичные) времена или посредством программ, которые провозглашают построение идеального будущего (футуризм), и даже самая реалистичная упорная работа не соберет воедино то, что распалось и подверглось деградации. Лишь рождение может победить смерть, именно рождение нового, но не возрождение старого. В самой душе, в самом обществе должно присутствовать «постоянство рождения» (палингенез), которое противостоит постоянной угрозе смерти. Ибо если для нас нет возрождения, то сами наши победы становятся для нас роковым приговором, который является на свет из оболочки нашей добродетели. И вот весь мир стал западней, и война, и перемены, и постоянство – все это западня. Когда смерть восторжествует над нами, то положит конец всему, и мы можем лишь взойти на Голгофу и воскреснуть, распасться на части и вновь возродиться.
Сразивший Минотавра герой Тесей попал на Крит из другого мира, став символом и орудием набирающей силу греческой цивилизации. Он был новый, он был живой. Но и в недрах империи самого тирана можно было найти источники возрождения. Профессор Тойнби употребляет понятия detachment (отстраненность) и transfiguration (преображение), чтобы описать кризис, в результате которого был достигнут более высокий уровень духовного развития, на котором снова возможно осознанное созидание. Первый шаг – отрешенность или отказ от прежней жизни, когда внутренняя жизнь становится важнее внешней, осуществляется переход из макрокосма в микрокосм, отказ от напрасных удовольствий опустевшего мира и вступление в покой мира внутреннего. Но этот мир, как мы знаем из психоанализа, представляет собой детское бессознательное. Именно в нем мы оказываемся, когда засыпаем. Он навсегда внутри нас. Там – великаны-людоеды и таинственные помощники из нашей детской, все волшебство нашего детства. Более того, все, чего мы не смогли достичь во взрослом возрасте, все остальные части нашей души тоже живут там; ведь эти золотые семена не знают смерти. И если бы хоть малую толику этого можно было вынести на свет, мы бы ощутили удивительный прилив сил, возродились бы заново. Расцвели бы наши таланты и достоинства. И если бы нам удалось возродить нечто забытое не только нами, но своим поколением или даже всей своей цивилизацией, то мы смогли бы принести благо всем, стать культовой личностью и в данный момент и на все времена. Словом, первая миссия героя заключается в том, чтобы удалить из внешнего мира вторичные последствия тех областей души, где по-настоящему живут трудности, выяснить, в чем корень зла и вырвать самое его основание (то есть сойтись с демонами детской лицом к лицу в их естественной среде обитания), тем самым совершив прорыв к ничем не замутненному, праведному существованию, усвоить то, что К. Г. Юнг назвал «архетипными образами».[20 - «Формы или образы коллективного характера, которые встречаются практически по всему миру как составные элементы мифов и в то же самое время как автохтонные индивидуальные продукты деятельности бессознательного» (C. G. Jung, Psychology and Religion (Collected Works, vol. 11; New York and London, 1958), par. 88. Orig. written in English 1937). См. также его работу Психологические типы.] Этот процесс известен в индуизме и буддизме как viveka, «уничтожение неправильного».
Доктор Юнг указывает, что теория архетипов[21 - Jung, Psychology and Religion, par. 89.] – это не его изобретение.
Сравним, что пишет Ницше: «Во сне и в мечтах мы преодолеваем расстояние, которое прошло человечество за весь период своего развития. Я имею в виду следующее: человек в своих мечтах рассуждает так же, как он рассуждал наяву тысячи лет назад… Сон уносит нас назад, к более ранним этапам становления человеческой культуры, и дает нам средство лучше понять ее».[22 - Friedrich Nietzsche, Human, All Too Human, vol. I, p. 13; cited by Jung, Psychology and Religion, par. 89, n. 17.]
Сравним с этнической теорией «Элементарных идей» (Elementargedanken) Адольфа Бастиана, которые в отношении своих базовых психических составляющих (соответствующих понятию стоиков Logoi spermatikoi) должны рассматриваться как «духовные или психические зачаточные предрасположенности, на основе которых постепенно развивалась вся социальная структура общества», и которые, как таковые, должны служить основой для индуктивных исследований.[23 - Adolph Bastian, Ethnische Elementargedanken in der Lehre vom Menschen, Berlin, 1895, vol. I, p. ix.]
Сравним с тем, что пишет Боас: «С тех пор как Вальц так детально обсуждал сходство различных народов не вызывает сомнений, что в области самых общих характеристик мышления между разными народами существует много общего. …Исследования привели Бастиана к неприятному убеждению, что фундаментальные всеобщие для человечества идеи весьма примитивны… некоторые шаблоны ассоциированных идей могут быть выделены во всех типах культур».[24 - Franz Boas, The Mind of Primitive Man (1911), pp. 104, 155, 228.]
Сравним, что пишет сэр Джеймс Фрезер: «Для нас нет необходимости, отвечая на вопросы, поставленные некоторыми в древние и современные времена, предполагать, что люди Запада позаимствовали у более древних цивилизаций Востока понятие об Умирающем и Воскресшем Боге, вместе с соответствующими этому мифу ритуалами, где само представление об этом разворачивалось на глазах исповедующих такой культ. Более вероятно, что такое установленное сходство между религиями Востока и Запада не более чем то, что мы обычно, хотя и неправильно, называем случайным совпадением, возникающим в результате воздействия сил, сходных по своей природе, которые одинаковым образом действуют на сознание человека в различных странах и под разными небесами».[25 - James G. Frazer, The Golden Bough, one-volume edition, p. 386. Copyright 1922 by the Macmillan Company and used with their permission.]
Сравним у Фрейда: «Я с самого начала признавал символическую сущность сновидений, но только отчасти, и постепенно, с опытом, я полностью убедился, насколько это значительно, я сделал многое …под влиянием Вильгельма Стекеля, который интуитивно пришел к интерпретации символов благодаря своему особому дару понимать их…Достижения в области опыта психоанализа привлекли наше внимание к пациентам, которые в значительной мере проявили четкое и ясное понимание символизма сновидений такого рода… Этот символизм присущ не самим снам, как таковым, а подсознательному образованию идей человеком и его можно обнаружить в фольклоре, в народных сказаниях, в идиомах, в мудрости, которая содержится в пословицах и современных шутках в более значительной степени, чем в сновидениях».[26 - Фрейд, Толкование сновидений (СПб., 1913).]
Юнг указывает, что позаимствовал свой термин «архетип» из классических античных источников: у Цицерона, Плиния, у Августина из его Corpus Hermetium и так далее.[27 - Юнг, Психология и религия (в кн. «Архетип и символ»: СПб.: Ренессанс, 1991).] Бастиан указывает, что его теория соотносится с понятием Logoi spermatikoi, раскрытым в труде стоиков «Элементарные Идеи». Традиция осознания «субъективно понятных форм» (на санскрите: antarjneya-rupa) фактически сосуществует с мифологической традицией и является ключом к пониманию и применению мифологических образов – чему в последующих главах мы уделим значительное внимание.
Архетипы, которые необходимо обнаружить и ассимилировать, в точности те же, что послужили источником вдохновения для ритуалов, мифов и пророчеств на протяжении развития всей культуры человечества. Этих «Вечных Обитателей Снов»[28 - Это перевод Гезы Рохейм понятия австралийского племени аранда, altjiranga mitjina, которым обозначаются мифические предки, которые бродили по земле во времена, называемые altjiranga nakala, «временем предков». Слово altjira обозначает: a) сон; б) предок, те, кто приходит во сне; в) история (Roheim, The Eternal Ones of the Dream, pp. 210–11).] нельзя путать с персонально модифицированными символическими персонажами, которые возникают в кошмарах и в бреду страдающего человека. Сновидение – это персонифицированный миф, миф – это деперсонифицированное сновидение; и миф, и сновидение символичны на основе тех законов, которые определяют движения души. Но образы сновидений вырастают из конкретных страданий конкретного человека, в то время как в мифе проблемы и их решения имеют общечеловеческую ценность.
Следовательно, герой – это мужчина или женщина, которым удалось преодолеть свои личные и конкретные исторические ограничения и прийти к универсальным, присущим всему человечеству формам. Такие видения, идеи и творческие импульсы человека порождаются в нетронутом чистом виде самой сутью человеческой жизни и мышления. Потому они красноречиво свидетельствуют не только о современном состоянии распадающегося общества и его отражения в мыслях, но и являют собой извечный неиссякаемый источник вечного возрождения общества. Герой как человек современный умирает; но как человек вечный – совершенный, лишенный индивидуальных черт, универсальный – возрождается к новой жизни. Тойнби и все мифы человечества утверждают, что его вторая задача и миссия заключаются в том, чтобы в конце концов вернуться к нам совсем другим и преподать нам урок, который сам усвоил, о том, как возродиться.
Ил. 4. Минотавромахия (убийство Минотавра) (краснофигурный кратер). Греция, 470 г. до н. э.
Необходимо отметить, вступая в спор с профессором Тойнби, что он серьезно искажает представление о мифе, когда утверждает, что лишь христианское учение полноценно формулирует вторую задачу героя. Все религии учат этому, все мифы и фольклорные произведения. Профессор Тойнби заблуждается в результате своей неверной трактовки понятий «путь» и «нирвана», Будда и Бодхисатва; он противопоставляет эти идеи друг другу, давая им неверную трактовку, усложняя интерпретацию христианского понятия Град Господень. Именно это приводит его к ошибочному предположению, что спасение современного мира в его нынешнем состоянии может заключаться в возвращении в лоно Римско-католической церкви.
«Я бродила одна на окраине большого города, в трущобах по грязным улочкам, вдоль обшарпанных домишек», – описывает свой сон современная женщина.
Я не знала, куда забрела, но мне нравилось с интересом смотреть по сторонам. Я пошла по одной из улиц, очень грязной, поперек которой было что-то вроде сточной канавы. Я пошла дальше мимо лачуг. Скоро я увидела небольшую речку, а за ней подъем, с сухой мощеной улицей. Река была красивая, с прозрачной водой и дном, поросшим водорослями. Я видела, как они колышутся на дне. Брода или моста нигде не было, и я зашла в маленький домик, чтобы найти лодку. Мужчина, которого я там нашла, согласился переправить меня на другой берег. Он вынес небольшой деревянный ящик и поставил его у самой воды, и я сразу поняла, что с помощью этого ящика смогу легко перебраться на другой берег. Я почувствовала себя вне опасности и мне хотелось отблагодарить этого человека.
Размышляя об этом сне, я отчетливо чувствую, что у меня не было никакой причины ходить туда и что я могла бы выбрать прогулку по улице. Я отправилась в эти трущобы в поисках приключений и, раз уж я на это решилась, нужно было продолжать свой путь… Когда я думаю о том, как упорно шла вперед, во сне, то мне приходит на ум, что я осознанно стремилась к чему-то прекрасному там, впереди, например к этой прозрачной речке, заросшей водорослями вдоль берегов и надежной мощеной дорогой за ней. Если рассуждать с этой точки зрения, то это наводит на мысль о том, что это как решение родиться – или возродиться, в духовном, нравственном смысле этого слова. Возможно, многим из нас стоить пройти мрачный извилистый путь, чтобы выйти к чистой спокойной реке или найти свою дорогу в жизни.[29 - Frederick Pierce, Dreams and Personality (Copyright 1931 by D. Appleton and Co., publishers), pp. 108–9.]
Про этот сон рассказала знаменитая оперная певица, которая, подобно многим, кто предпочел не следовать по проторенному пути, а, услышав едва различимый зов, отправиться навстречу приключениям, что доступно лишь тем, кто прислушивается не только к звукам внешнего мира, но и к своему внутреннему голосу, сама выбрала свой одинокий путь. Преодолевая трудности, неведомые многим в обыденной жизни, «через трущобы», она познала сумерки души, земную жизнь пройдя до половины, очутившись в том девственном лесу, о котором писал Данте, и все круги ада:
Я увожу к отверженным селеньям,
Я увожу сквозь вековечный стон,
Я увожу к погибшим поколеньям.[30 - Слова над Вратами Ада:Per me si va nella citta dolente,Per me si va nell» eterno dolore,Per me si va tra la Perduta Gente.– Dante, “Inferno,” III, 1–3.]
Примечательно, что в этом сновидении основная схема универсальной мифологической формулы приключений героя воспроизводится во всех деталях. Эти исполненные глубокого смысла образы – препятствия, опасности и удача в пути – мы многократно и во множестве обличий повстречаем дальше в этой книге. Сначала во сне человек переходит через сточную канаву,[31 - Сравним у Данте. Инферно. XIV. С. 76–84. «Маленькая книжечка, алый цвет которой заставляет меня содрогнуться… которую читают между собой грешницы» (Данте Алигьери. Божественная комедия. Т. 1. С. 89).] потом ему встречается прозрачная река с заросшим водорослями дном,[32 - Сравним у Данте. Чистилище. XXVIII. С. 22–30. «Поток, струи которого нежно устремлялись влево, а по берегам росла трава. Никакие чистые воды земли не сравнятся с этими, которые ничего не скрывают». (Там же. Т. 2. С. 214).] потом появляется человек, готовый оказать помощь в самый драматический момент,[33 - Вергилий Данте.] и за последней рекой – твердая земля на холме (Рай на Земле, Земля за рекой Иорданом):[34 - «Те, кто раньше распевал песни о Золотом веке и о счастливой жизни в нем, возможно, Парнасе, мечтали очутиться там: там прошли первые невинные дни человечества, там – вечная весна и растут всевозможные фрукты, там – нектар, о котором каждый их них рассказывает» (Чистилище. XXVIII. С. 139–144. Там же. Т. 2. С. 219).] – вот вечные прекрасные мелодии путешествия Души, повторяющиеся снова и снова, И каждый, кто осмелится прислушаться к ним и последовать на их тайный зов, познает тяготы опасного, одинокого странствия:
Остер, как лезвие бритвы, неодолим, недоступен этот
Путь – говорят мудрецы.[35 - Катха-Упанишада, 3–14. Упанишады – это древнеиндийские трактаты о природе человека и вселенной, на основе которых сформировались более поздние философские воззрения. Относятся как минимум к VIII в. до н. э.]
Во сне этой женщине удается перебраться на другой берег, используя подаренный ей небольшой деревянный ящик, вместо более привычных лодки или моста. Это символ ее неповторимого таланта и достоинств, с помощью которых она была перенесена через воды мира. Женщина, видевшая этот сон, ничего не рассказала нам о том, с чем она его ассоциировала, поэтому мы не знаем, что там такое было в ящике; но это, конечно, своего рода ящик Пандоры – дар богов прекрасной женщине, в котором хранятся семена всех бед и благ бытия, наполненного чем-то ценным, несущим надежду. С его помощью женщина в своем сне перебирается на другой берег. И таким чудесным образом каждый, чья работа связана с трудной, опасной миссией раскрыть самого себя и пройти путь развития, будет перенесен к дальним берегам океана жизни.
Многие мужчины и женщины идут по менее рискованному пути, более или менее бессознательно выполняя общественные или племенные законы жизни. Но эти странники также обретают спасение, опираясь на передаваемые по наследству символы, которые поддерживают человека, хранят благодать тайных обрядов, дарованных древним людям героями-искупителями, дошедшими до нас через тысячелетия. Спасутся лишь те, кому неведомы ни внутренний зов, ни чужие верования, исступленно выполняющие свои клятвы, то есть большинство из нас, сегодняшних людей, блуждающие в лабиринте внутри и вне собственных сердец. О где же ты, наш проводник, где наша возлюбленная Ариадна, дай же нам эту тонкую нить, что наполнит нас силой, чтобы встретиться лицом к лицу с Минотавром и надежду снова выйти на волю после того, как чудовище будет обнаружено и повержено?
Ил. 5. Огненный ритуал Синто (фотография Джозефа Кэмпбелла). Япония, 1956 г.
Ариадна, дочь царя Миноса, влюбилась в мужественного Тесея, когда увидела его сходящим на берег в толпе несчастных афинских юношей и девушек, доставленных на корабле и обреченных на съедение Минотавру. Она сумела поговорить с ним и сказала, что поможет ему выбраться из лабиринта, если он пообещает увезти ее с собой с Крита и взять в жены. Он пообещал. Тогда Ариадна обратилась за помощью к мастеру Дедалу, который искусно построил этот лабиринт и помог матери Ариадны спрятать рожденное ею чудовище. Дедал дал девушке клубок простой льняной нити, которую отправившийся в лабиринт герой должен был привязать у входа в лабиринт и разматывать, когда отправится вглубь. Какая мелочь! Но без этого в лабиринте спасения нет.
То немногое, что нам нужно, совсем рядом – только руку протяни. Примечательно, что тот же самый мастер, что на службе преступного царя охотно замыслил ужасы лабиринта, так же охотно готов послужить спасению из него. Но в помощь ему – сердце героя. На протяжении веков Дедал был символом творческой личности и ученого: воплощая собой необычайное, почти дьявольское равнодушие личности, игнорирующей нормы общественной морали, и подчиняющегося не ей, а лишь своему творчеству. Такой герой следует по пути Мысли – он открыт, бесстрашен и убежден в том, что истина, к которой он стремится, освободит нас всех.
Итак, мы можем, подобно Ариадне, обратиться к нему за помощью. Лен для своей путеводной нити он собрал на полях человеческого воображения. Потребовались многие столетия землепашества, десятилетия селекции, работа физическая и духовная, чтобы спрясть эту тугую нить. А нам можно даже не рисковать, отправляясь в этот путь в одиночку, ведь до нас этот путь проделали герои прежних дней; этот лабиринт детально изучен; нам остается лишь следовать за путеводной нитью, что указывает герою путь. Где мы опасались обнаружить мерзость и ужас, мы найдем Бога; там, где мы рассчитывали вырваться на волю, мы попадем в самое средоточие собственного существования; где думали остаться в одиночестве, мы воссоединимся со всеми людьми.
2. Трагедия и комедия
«Все счастливые семьи похожи друг на друга, каждая несчастливая семья несчастлива по-своему». Такими пророческими словами граф Лев Николаевич Толстой начал свой роман о духовном расколе героини его современности, Анны Карениной. На протяжении семи десятилетий, прошедших с тех пор, как эта сбившаяся с пути жена, мать в порыве слепой страсти бросилась под колеса поезда, символически завершив смертью физической духовную смерть заблудшей души, – роман за романом, новостные колонки газет и не слышные миру крики отчаяния, сливаясь в неистовый хор, все славят и славят быка – адское детище лабиринта – яростного, разрушительного, вселяющего безумие, воплощение того бога, который милосердно обновляет мир. Современные романтические истории, как и греческая трагедия, воспевают таинство расчленения, благодаря которому жизнь продолжается. Счастливый конец вызывает справедливое презрение, потому что он вводит нас в заблуждение; ибо известный и видимый нам мир, приведет нас лишь к одному концу – к смерти, разрушению, расчленению и невыразимым душевным страданиям, после того, как этот мир покинут те, кого мы любим.
«Жалость – это чувство, которое охватывает наш разум в присутствии всего, что составляет глубокий и непреходящий смысл человеческих страданий, приобщая нас к страдающему человеку. Ужас – это чувство, которое охватывает разум также в присутствии всего того, что составляет глубокий и непреходящий смысл человеческих страданий, приобщая нас к скрытой причине».[36 - James Joyce, A Portrait of the Artist as a Young Man (New York: The Modern Library; Random House, Inc.), p. 239.] Как отмечал Гильберт Мюррей в своем предисловии к английскому переводу «Поэтики Аристотеля»,[37 - Аристотель, Поэтика. Об искусстве поэзии. (Аристотель. Этика. Политика. Риторика. Поэтика. Категории. Минск: Литература, 1998).] трагический катарсис («очищение» или «обновление» эмоций зрителя трагедии посредством переживания жалости или ужаса) соответствует прежнему ритуальному катарсису («очищению общины от скверны пороков прошедшего года, от скверны греха и смерти»), функцию которого выполняли празднество и мистерии с расчленением бога-быка Диониса. Медитирующий разум во время мистерии сливается не с бренным, которое публично умерщвляется, а с вечным началом жизни, которое временно пребывало в этом теле, представляло собой реальность в ложном обличье (воплощая страдающее существо и тайную причину), субстрат, в котором растворяются наши личности, когда «трагедия, что разбивает лицо человека»,[38 - Robinson Jeffers, Roan Stallion (New York: Horace Liveright, 1925), p. 20.] разбила вдребезги, расколола и окончательно разрушила нашу бренную оболочку.
Быком обернись ты, наш Вакх, наш бог,
Явись многоглавым драконом
Иль львом золотистым ты в очи метнись![39 - Еврипид, Вакханки, (Еврипид. Трагедии. М., 1980. Т. 2. С. 375–434.).]
Эта гибель наших логических и эмоциональных связей с судьбоносным моментом нашей жизни, единственным и неповторимым во времени и пространстве, это признание вселенского его значения и переход к новому этапу жизни, бурлящей, победоносной, уничтожающей прежних нас, эта роковая любовь – amor fati, «любовь судьбоносная», которая неизбежно приводит к смерти и составляет суть искусства; в этом ее радость и экстаз искупления:
Настали дни мои, я слуга,
Идайского Юпитера Посвященный;
Куда бредет полуночный Загрей, бреду и я;
Я выдержал его окрик громовой;
И красные, кровавые пиры его свершил;
Я выдержал Великой Матери горный пламень;
Я свободен и назван именем
Бахус жрецов, в кольчуги облаченных.[40 - Еврипид, Критяне, из Порфирий, О воздержании, IV, 6–9. См. дискуссию об этом стихе в Jane Harrison, Prolegomena to a Study of Greek Religion (3rd edition, Cambridge University Press, 1992), pp. 478–500.]
Современная литература в значительной мере посвящена аллегорическим образам, переживающим болезненный раскол, окружающим нас повсюду и царящим в наших душах. Там, где подавлено естественное стремление выразить недовольство существующим нездоровым положением вещей – и нельзя выкрикнуть проклятия или провозгласить панацею – там приходит время искусства трагедии, которое оказывает на нас гораздо более мощное влияние, чем античная греческая трагедия: это реалистичная, глубоко личная и многоликая трагедия демократии, где бог распят не только у дворца, но и в скромных домах обычных людей, где все получают удар плетью и пощечины. Больше не мечтают о царствии небесном, будущем райском блаженстве и отпущении грехов, нечем облегчить страдания, мы достигли высшей власти, нам осталась лишь непроглядная тьма, пустота несбывшихся надежд, готовая поглотить жизни, выброшенные из материнского лона на свет лишь для того, чтобы потерпеть крах.
В сравнении с этим наши мелочные разговоры о достигнутых победах кажутся весьма жалкими. Нам слишком хорошо известно, какая горечь поражений, потерь, разочарований и несбывшихся надежд по иронии судьбы отравляет жизнь даже сильным мира сего. Потому мы не склонны ценить комедию так высоко, как трагедию. Комедия как сатира – не лишена смысла, она развлекает и помогает отвлечься от реального мира, но никогда сказка о счастье не может быть воспринята всерьез; она родом из далекой, призрачной страны детства, надежно укрытой от реального мира, всем тяготам которого мы скоро глянем в лицо, подобно тому, как мифы о рае всегда предназначены для стариков, чья жизни уже позади, а рыдающие души должны быть готовы перешагнуть последний порог, открывающий переход во тьму – современное представление Запада о комедии строится на абсолютно неправильном понимании реалий, отображенных в сказке, мифе и божественных комедиях о спасении души. В древнем мире к ним относились как искусству более высокому, чем трагедия, более сложному для понимания, более стройному и содержащему больше откровений.
Счастливый конец сказки, мифа и божественной комедии души должен трактоваться не как противоречие, а как превосходство над вселенской трагедией человека. Объективный мир остается прежним, но, поскольку внимание обращено внутрь самого субъекта, именно он кажется изменившимся. Где раньше боролись жизнь и смерть, появляется бессмертное существо, которому так же нет дела до случайностей времени, как кипящей в котелке воде нет дела до играющих в ней пузырьков, или как космос никак не заметит появления или исчезновения галактики. Трагедия – это разрушение самой формы и нашей привязанности к формам вообще; комедия – это необузданная и беззаботная, неистощимая радость торжествующей жизни. Таким образом, трагедия и комедия являются выражениями единой мифологической темы и опыта, который включает и то, и другое, будучи скрепляем ими: это движение вниз и движение вверх (kathodos и anodos), которые вместе становятся откровением о жизни и которые человек должен познать и полюбить, если хочет очиститься от скверны греха (катарсис – очищение) (неповиновения божественной воле) и смерти (отождествления с бренной формой).
«Так, изменяется все, но не гибнет ничто и, блуждая, входит туда и сюда; тела занимает любые дух… Новые вечно, затем что бывшее раньше пропало, сущего не было, – все обновляются вечно мгновенья».[41 - Овидий, Метаморфозы, XV.]
«Преходящи эти тела Воплощенного, именуемого Вечным, непреходящего, неисповедимого…».[42 - Бхагавадгита, 2:18.]
Миссия истинного мифа и сказки в том и состоит, чтобы поведать истину об опасностях темного внутреннего перехода от трагедии к комедии и о том, как их преодолеть. Именно поэтому происходящее в них выглядит фантастическим и «нереальным»: потому что оно отражает не физические, а психологические победы. Даже когда легенда отражает события жизни реального исторического лица, его победы преподносятся не как обычные события, а как сказочные подвиги; ведь суть не в том, что именно было совершено в реальном мире, а в том, что прежде чем это свершилось, еще нечто иное, более важное и существенное должно было свершиться в лабиринте, который нам всем знаком и в который мы попадаем в наших снах. Хотя герой мифа ходит по твердой земле, его путь всегда ведет внутрь – в глубины, где ему предстоит борьба с темными силами и к нему возвращаются силы давно утерянные, забытые, необходимые для преобразования мира. Но вот подвиг совершен, всем несчастьям положен конец, свершилась победа над беспощадным временем и покорено пространство; но еще свежа память о пережитом ужасе, еще слышны пронзительные крики боли, и жизнь теперь наполняется всеобъемлющей торжествующей любовью и сознанием своего собственного несокрушимого могущества. Обычно незримый, тлеющий в непроницаемых глубинах, свет с громким ревом прорывается наружу. И тогда страшные раны кажутся тенями имманентной, нетленной вечности; время уступает славе; и мир наполняется удивительной, ангельской, но, возможно, монотонной и навевающей дремоту музыкой небесных сфер. Как все счастливые семьи, все мифы о спасении и спасенные миры похожи друг на друга.
Ил. 6. Укротитель чудовищ (необработанные ракушки и ляпис лазурный). Шумер, Ирак, 2650–2400 гг. до н. э.
3. Герой и бог
Традиционный миф о приключениях героя обычно представляет в преувеличенном виде все обряды перехода: уединение – инициация – возвращение к обычной жизни, которую можно назвать центральным блоком мономифа.[43 - Слово «мономиф» взято из романа Джейма Джойса «Поминки по Финнегану» (Ориг. изд. New York: Viking Press, Inc., 1939).]
Прометей вознесся на небеса, похитил у богов огонь и спустился вниз. Ясон, проплыв через Симплегады, попал в чудесное море, перехитрил дракона, охранявшего золотое руно, и с новыми силами вернулся с этой добычей, чтобы вырвать принадлежащий ему по праву трон у узурпатора. Эней спустился в подземный мир, переплыл Ахерон, одолел неподкупного Цербера, свирепого трехглавого пса, и, наконец, говорил с тенью умершего отца. Ему открылось все: судьбы душ, участь Рима, который он должен был основать, и то, «как невзгод избежать или легче снести их».[44 - Вергилий, Энеида, VI.] Через ворота из слоновой кости он вернулся в обычный мир, чтобы исполнить намеченное.
Герой решается покинуть обыденный мир и направляется в область удивительного и сверхъестественного (x): там он встречается с фантастическими силами и одерживает решающую победу (y): в этом таинственном приключении герой обретает способность принести благо своим соплеменникам (z).
Возвышенное повествование о трудностях, выпавших на долю героя, их величественная суть, глубина их постижения и самоотверженность при выполнении задуманного представлены в передаваемой из поколения в поколение легенде о Великих Испытаниях Будды. Молодой принц Гаутама Шакьямуни тайком покинул дворец своего отца, чудом миновал на великолепном коне Кантхака охраняемые ворота и поскакал в ночь при свете факелов четырежды шестидесяти тысяч богов, легко преодолел величавую реку шириной в одиннадцать сотен и двадцать восемь локтей, а затем одним взмахом меча срезал свои королевские локоны – а оставшиеся волосы длиной в два пальца завились вправо и плотно обвили его голову. Облачившись в монашеские одежды, он отправился странствовать в облике нищего, и за годы этого, на первый взгляд бесцельного, скитания постиг и прошел восемь стадий медитации. Он жил как отшельник еще шесть лет и, стремясь к великой цели, дошел до высшей степени аскезы, и, казалось, пришла его смерть, но он вскоре воскрес и вернулся к менее суровой жизни странствующего аскета.
Однажды, сидя под деревом, он созерцал восточную часть света, и вдруг дерево озарилось сиянием. Явилась юная девушка по имени Суджата и поднесла ему молочный рис в золотой чаше. Когда Будда бросил пустую чашу в реку, та поплыла вверх, против течения в знак того, что он приближается к своей цели. Он поднялся и направился по дороге, проложенной богами, ширина которой была одиннадцать сотен и двадцать восемь локтей. Змеи, птицы, лесные и полевые божества приветствовали его цветами и райским благоуханием, звучала музыка небесного хора, десять тысяч миров были наполнены благоуханиями, гирляндами цветов, гармонией и приветствовали его; ибо он был на пути к великому дереву Просветления, дереву Бодхи, под которым он должен был принести освобождение этому миру. С решительным намерением он расположился под деревом Бодхи в Месте Покоя, и тут же перед ним возник Кама-Мара, бог любви и смерти.
Грозный тысячерукий бог явился верхом на слоне и в каждой руке держал оружие. На двенадцать лиг перед ним простиралась его армия – на двенадцать лиг влево и на двенадцать – вправо от него, а позади него – до самой границы мира; и на девять лиг в высоту. Боги, защитники вселенной, начали сражение, но будущий Будда сидел неподвижно под деревом. И тогда бог устремился к нему, стремясь нарушить его сосредоточенность.
Ил. 7. Будда Шакьямуни под Деревом Бодхи (резьба по аспидному сланцу). Индия, конец IX – начало X в. н. э.
Просветление Будды – это центральный момент в восточной мифологии, такой же важный, как и распятие Христа в западном мире. Будда под деревом просветления (деревом Бодхи) и Христос на Святом Кресте (древе Искупления людских грехов) – это аналогичные фигуры, воплощающие образ Спасителя и мотив Мирового древа, один из древнейших символов с незапамятных времен. В последующих эпизодах мифа можно найти много вариантов событий. Место Покоя и гора Голгофа являются образами Сердцевины Мира, Мировой Оси.
Призыв к Земле стать свидетельницей происходящего в традиционном искусстве буддизма представлен в виде Будды, положившем на правое колено правую руку, с пальцами, слегка касающимися Земли.
Смысл в том, что буддистское учение невозможно передать словами, его можно лишь постичь на пути Просветления. Эта доктрина о непостижимости Истины, которая пребывает вне форм и имен, составляет основу учения великого Востока, а также присутствует в воззрениях Платона и его последователей. В то время как научные истины можно передать другим, поскольку они представляют собой доступные для демонстрации гипотезы, построенные на фактах, ритуал, мифология и метафизика суть проводники, которые ведут к грани откровения, последний шаг, который каждый человек может совершить лишь в сосредоточенном молчании. Поэтому в санскрите одно из слов, обозначающих «мудрый» – это muni («молчаливый»). Шакьямуни – одно из имен Будды Гаутамы – означает «молчаливый мудрец из клана Шакья». Хотя он и является основателем одной из главных мире религий, которые проповедуются перед людьми, главное в ней остается скрытым и постигается в молчании.
Противник обрушил на Спасителя смерчи, камни, громы и молнии, дымящееся оружие с острыми лезвиями, горящие уголья, горячий пепел, кипящую грязь, обжигающие пески и четырехкратную тьму, но все брошенное против него превращалось силой десяти совершенств Гаутамы в небесные цветы и благовония. Тогда Мара послал против него своих дочерей, Желание, Томление и Вожделение, окруженных внушающей сладострастные желания свитой, но им также не удалось отвлечь разум Великого Сущего. Наконец, утверждая свое право сидеть в Месте Покоя, этот бог в гневе метнул острый, как лезвие бритвы, диск и приказал своему устрашающему войску забросать его горными утесами. Но Будущий Будда лишь двинул своей рукой, чтобы коснуться кончиками пальцев земли, призывая таким образом богиню Землю засвидетельствовать его право сидеть там, где он сидит. И та откликнулась сотней, тысячью, сотней тысяч громов, и вот слон противника пал на колени в почтительном поклоне перед Будущим Буддой. Армия тут же рассеялась, и боги всех миров осыпали его гирляндами цветов.
Одержав эту победу перед заходом солнца, победитель в первую ночную стражу обрел знание своих прошлых жизней, во вторую стражу – божественное око всеведущего видения и в последнюю стражу – понимание цепи причинности. С приходом рассвета он испытал полное просветление.
Затем семь дней Гаутама – теперь уже Будда, Просветленный – сидел в блаженной неподвижности; семь дней стоял он в стороне, созерцая место, где обрел просветление; семь дней ходил он между тем местом, где сидел, и тем, где стоял; семь дней пребывал он в шатре, воздвигнутом богами, и обдумывал учение о причинах всего сущего и избавления от страданий; семь дней сидел он под деревом, где девушка Суджата поднесла ему молочный рис в золотой чаше, и медитировал о доктрине блаженства Нирваны; он перешел к другому дереву, и страшная буря бушевала семь дней, но из корней дерева явился Царь Змей и защитил Будду, развернув свой капюшон; и, наконец семь дней Будда просидел под четвертым деревом, все еще предаваясь блаженству освобождения от страданий. Затем он усомнился в том, что сможет передать свое откровение другим, и подумал, не оставить ли мудрость в себе; но с небес снизошел бог Брахма и просил его стать учителем богов и людей. Так Будда приблизился к тому, чтобы проповедовать учение о Пути.[45 - С сокращениями из Jataka, Introduction, i, pp. 58–75 (Buddhism in Translations [Harvard Oriental Series 3], [Cambridge, MA: Harvard University Press, 1896], pp. 56–87), и Lalitavistara as rendered by Ananda K. Coomaraswamy, Buddha and the Gospel of Buddhism (New York: G. P. Putnam’s Sons, 1916), pp. 24–38.] И тогда он отправился обратно в города к людям, где проповедовал им о том, что есть Путь.
Ветхий Завет повествует о похожем эпизоде в легенде о Моисее, который в третий месяц после исхода сыновей Израиля из земли Египетской пришел с народом своим в Синайскую пустыню; и там сыны Израиля разбили лагерь против горы. И взошел Моисей на гору, и воззвал к нему Господь с горы. Господь дал ему каменные Скрижали Закона, повелев Моисею вернуться с ними к сынам Израиля, избранному Богом народу.[46 - Исход, 19:3–5.]
Еврейская народная легенда гласит, что в день этого откровения с горы Синай доносились раскаты грома.
Вспышки молний, сопровождаемые нарастающим трубным гласом, повергли народ в сильный трепет и страх. Бог склонил к земле небеса, привел в движение землю и потряс границы мира, так что задрожали глубины и страх объял небеса. Его величие явилось через четыре портала – через огонь, землетрясение, бурю и град. Цари земли затрепетали в своих дворцах. Сама земля в страхе ждала уже начала воскресения мертвых, когда ей придется отвечать за кровь убиенных, что она впитала, и за тела умерщвленных, что она укрыла. Земля не успокоилась, пока не услышала первые слова Десяти Заповедей.
