Как воет Аглая, Елисей услышал еще с лестницы, из-за двери. Он позвонил, жена открыла, и Елисей увидел, что дочь висит у нее на шее, как обезьяний детеныш, только очень длинный.
Аглая оторвалась от матери, переповисла на шее отца и завыла:
– Па-а-ап, что это?
– Это горе, моя радость, – Елисей подумал, что выступает сейчас Капитаном Очевидностью, и еще подумал, что никогда раньше не видел такого горя, даже когда умерла его мать. Только в Беслане видел, когда повез туда от фармкомпаний благотворительные лекарства. Но у осетин есть целая система ритуалов, благодаря которым не то чтобы горе становится меньше, но заняты руки и голова, чтобы пережить его. После похорон они кладут игрушки на опустевшую кроватку погибшего малыша, они пекут два пирога, они бормочут свои двадцать восемь обязательных тостов: первый за Большого Бога, второй за Святого Георгия и только третий или четвертый, кажется, за усопших, так что горевание по ним встраивается в долгий и неспешный разговор об устройстве мира. А мы стоим неприкаянные посреди прихожей и воем, заломя голову, и пять этажей над нами закрывают нам даже луну, так что приходится выть на потолочный светильник «Нимоне», купленный в «Икее» за 2999 рублей.
Он обнимал дочку, а та руками вцеплялась в него и в то же время всем телом рвалась куда-то. Она и была-то худая, но теперь казалось, что похудела до скелета в мгновение ока. Была всегда нескладной, а теперь рвалась из его объятий с гимнастической силой, как бешеный угорь.
– Хочешь, поедем туда прямо сейчас? – прошептал Елисей.
– Куда ты ее потащишь? С ума сошел? – встряла жена.
Но Елисей почему-то знал, что так надо. Аглая мгновенно успокоилась, отстранилась и сказала:
– Да. Спасибо, пап. Я сейчас. Мам, я норм.
Через минуту она была готова. На ней была бордовая юбка в пол, черный свитер с высоким воротом, черная кожаная куртка и черные тяжелые ботинки. Волосы, естественно выгоравшие прядями разных оттенков льна, были собраны высоко на затылке и перевязаны черной лентой.
В машине Елисей подумал, что нужно разговаривать. Облекать как-то немое горе в человеческие слова. И спросил:
– Когда вы последний раз виделись?
Аглая отвечала спокойно:
– Сегодня днем. Она зашла в деканат, чтобы переписаться в другую группу по английскому. А я не стала ее ждать, чтобы пойти вместе к метро. То есть подождала немножко, а потом подумала, что не последний же раз мы идем к метро. А это был последний раз.
Елисей подумал, что Аглая сейчас опять завоет, снял руку с руля, нашарил в темноте пальцы дочери, тонкие и холодные, как набор хирургических инструментов, сжал немножко и сказал:
– Бедный мой малыш.
– Знаешь, пап, – Елисей смотрел на дорогу, но по голосу слышал, что Аглая слегка улыбается, – меня уже лет десять бесило, что ты называешь меня малышом, а сегодня нравится. Хорошо, что ты меня нянчишь.
В скверике перед общежитием Института современных искусств имени Казимира Малевича, где училась Аглая, теперь было пусто. Скорая, полиция, зеваки – все разъехались. Но после них осталась как будто вытоптанная площадка, так что не было никаких сомнений, куда именно упала Нара. Елисей ожидал увидеть нарисованный мелом девичий силуэт на асфальте и обрывки красной или желтой ленты полицейского ограждения. Но ничего подобного. Только черное пятно почти засохшей крови. Аглая сначала отшатнулась, увидев его. Но потом собралась с силами, присела на корточки и погладила, как будто пытаясь убедиться, что лучшая ее подруга действительно начала становиться землей. Вдруг Аглая вскочила и побежала опрометью.
– Ты куда? – закричал Елисей и бросился следом.
После спортивной травмы десятилетней давности бегать он толком не мог. Подпрыгивал и переваливался, как утка. У него мелькнула мысль, что Аглая сейчас убежит от него в темноту и исчезнет навсегда. И другая мысль – что нет, он будет бежать за ней, пока не упадет замертво.
– Аглая! Стой! Вернись!
Но дочка пробежала всего десяток метров, до куста лапчатки. Нагнулась и подобрала под кустом блокнот. Перелистала бегло и положила в карман.
– Ты чего? – доковылял наконец до дочери Елисей.
– Это ее блокнот. Она всегда его с собой носила.
– Тут, наверное, следствие. Надо, наверное, передать пока, – сказал Елисей и тут же подумал, что выглядит сейчас в глазах дочери законопослушным придурком.
Но Аглая просто сказала:
– Нет, пап. Это мне. Мое.
Порыв ветра распластал Глашину юбку, как будто невидимый ребенок потянул за подол куда-то в темноту. Прыснул дождь. Елисей взял дочку под руку, повел к машине, и едва они успели забраться внутрь, как обрушился холодного цвета ливень.
– Только что было лето, – сказала Глаша, – и сразу осень.
– О господи, девочки. – Елисею очень хотелось курить, но дочка не терпела табачного дыма. – Ты можешь как-то выразить свои чувства? – Елисей подумал, что звучит сейчас как олдскульный учебник психологии.
Но Аглае в теперешнем ее состоянии такая манера разговора, кажется, подходила.
– Мне как раз сейчас пришло в голову, что надо нарисовать работу, большую, в человеческий рост, разрезанную пополам, ее портрет, или пейзаж с ней, или, ну, я придумаю, до и после.
Елисей не очень представил себе картину, о которой думает дочка, но сказал наугад:
– А если заглянуть в щель между двумя кусками картины, увидишь смерть.
– Как ты не боишься произносить это слово?
– Слово не страшное, явление страшное.
– Шур, – исказила Аглая английское sure[3 - Конечно (англ.).], – но я даже слово не могу.
Они помолчали еще некоторое время, посмотрели, как расплываются в потоках воды на лобовом стекле огни дорожного движения, потом Аглая сказала.
– И знаешь еще что, пап?
– Что?
– Я чувствую не только горе. Я чувствую еще обиду и ревность.
– В смысле?
– Она мне ни слова не сказала про то, что хочет выпилиться. Как она могла мне не сказать ни слова про такое важное?!
– Может, не хотела тебя расстраивать или боялась, что… – Елисей запнулся.
– …что я смогу ее остановить, да? А я не остановила. То есть могла бы, если бы догадалась. Ну, если она боялась, что я догадаюсь. А я не догадалась. И теперь…
– Чувство вины?
– Да, пап. Очень сильное.
– Ты не виновата.
– Я знаю.
– Но все равно?
– Все равно.
Когда они подъехали к дому, дождь еще не закончился. Елисей поднимался с Аглаей в лифте и думал, есть ли у бывшей жены вино. Не купишь ведь уже, ночь, но есть, наверное. И еще думал, что просидит с дочкой столько, сколько ей нужно. Будет разговаривать. А если она уснет, то будет дремать рядом в кресле и слушать, как она дышит во сне. Как сидел в те ночи в ее раннем детстве, когда девочка тяжело болела.
Они вошли в квартиру. Аглая первая, Елисей следом, и он уже по выражению ее спины понял, что приехал ее бойфренд Фома. В общем неплохой парень, но к чему бы придраться? Например, у него идиотская работа, он учится на программиста, но подрабатывает в компании, которая делает электронные мышеловки, а чтобы продвигать их, он все время придумывает мышеловки из самых неподходящих предметов – кастрюль, веревочек, щепочек, снимает их на видео и вешает в «Ютьюб». Еще он уж точно Капитан Очевидность, но если Глаше нравится, то не твое собачье дело, старый дурак.
Аглая прильнула к жениху. Фома, левой рукой обнимая девушку, правую протянул для рукопожатия Елисею:
– Добрый вечер.
Ни хрена себе добрый, подумал Елисей и буркнул:
– Привет.
А Фома продолжал:
– Ну, Аглик, холдон[4 - От hold on – «держись» (искаж. англ.).], смерть необратима.
– Спасибо, капитан, – не сдержался Елисей.
– Ты бы правда лучше молчал, Фом, – Аглая стукнула своего бойфренда кулачком в грудь. – Когда ты говоришь, получается один кринж.
Елисей знал это слово. Он коллекционировал сленговую лексику дочки. «Кринж» значило «стыд», «неловкость».
– Что я такого сказал? – Фома развел руками.
– Вот именно. – Аглая обернулась к отцу и улыбнулась: – Ты не думай, пап, я люблю его не за это.
– Я помню про котов, – Елисей пожал плечами.
Пару лет назад, когда роман у Аглаи с Фомой только начинался, Елисей удостоился откровенного разговора с дочерью про любовь. Аглая сказала, что Фома ей очень нравится, но она хотела бы с ним танцевать, а он не танцует. Тогда Елисей предложил выписать на листочке десять качеств, которыми должен, по мнению Аглаи, обладать мужчина ее мечты. Аглая написала: «Веселый, верный, честный, смелый, страстный, умный, добрый, снисходительный, любит котов, умеет танцевать». Елисей заявил, что лучший мужчина, которого она встретит в своей жизни, из этих десяти качеств будет иметь три, не больше. Аглая призадумалась, потом прыснула: «Фома близок к идеалу. У него четыре. Он верный, добрый, снисходительный и любит котов».
Полтора же года назад, когда Елисей забирал Аглаю со школьного выпускного вечера, Фома и вовсе проявил себя героически. В парке Горького, где устраивался выпускной для всех московских школьников, была страшная толпа. Парковку нельзя было найти на километр вокруг. Елисей бросил машину и пешком пошел получать дочь из лап просвещения. Аглае оставалось полтора месяца до восемнадцатилетия, и выдавали ее по паспорту. А совершеннолетний уже Фома в присутствии родителей не нуждался. Аглая стерла ноги выходными туфлями, и Фома нес ее на руках до машины примерно километр. Елисей тогда шагал рядом с ними и думал, что посадил бы дочь на плечи или на закорки: в руках бы не донес.
Теперь Елисей стоял и думал, что этот Капитан Очевидность почему-то является для девочки лучшим утешением в горе, чем он, папа.
Жена предложила поужинать. Елисей согласился. Аглая отказалась.
– Надо поесть, – сказал Елисей.
– Не могу, завтра поем, честно, – и Фоме: – Пойдем, уткнусь в тебя и буду так лежать всю ночь.
Елисей, давясь, поужинал, попрощался с бывшей женой и вышел вон. Он думал, как бы привыкнуть к мысли, что дочке больше не нужно, чтобы папа сидел всю ночь рядом и слушал, как она дышит во сне.
Глава 3
Когда он добрался домой на Ходынку, было почти два часа ночи. Но вечер пятницы. Ирландский паб в его доме еще работал, и Елисею не хотелось напиваться в одиночку. Он толкнул дверь, и в то же мгновение над барной стойкой прогремел колокол.
(Фома тем временем у Аглаи в комнате забрался на кровать, не расстилая ее и не раздеваясь, раскинул ноги, и Аглая легла у него между ног и положила голову ему на грудь. Но ей было неудобно. Обычно Аглая удивлялась и радовалась тому, что в любом объятии совпадает с Фомой, как совпадают два кусочка пазла. Но теперь они не совпадали, Аглая не знала, куда пристроить руку, заметила вдруг, что у Фомы жесткие ребра, и, чтобы положить голову ему на грудь, приходилось слишком вытягивать шею. Как будто тень Нары упала на них и запретила совпадать, пока не повзрослеют. Потому что пока никто не умер, ты ребенок, а когда умрет кто-то, кого жалко, – начинаешь взрослеть. И собственное тело не подходит тебе по размеру. Взрослые наклоняются над тобой, но не дарят тебе коробку конфет со словами: «Только после ужина, договорились?», а говорят: «Мои соболезнования, прими мои соболезнования».)
Блям-м-м! Прогремел колокол.
– Хеппи минэт! – провозгласила барменша Маша, двухметрового роста, рыжая, тощая, покрытая веснушками и татуировками.
Она всегда, как только новый посетитель входил в бар, объявляла «счастливую минуту», в течение которой предоставлялась тридцатипроцентная скидка на выпивку. Новички, заслышав ее крик, обычно комически спешили. Елисей не спешил. Он уже знал по опыту, что получит свой виски на сорок седьмой счастливой секунде, а успеть за минуту сделать заказ дважды Машиным клиентам не удавалось никогда.
– Тройной «Талискер» безо льда, – сказал Елисей, забираясь на высокий стул у барной стойки.
– Так все плохо? – Маша не отмеряла виски, наливала на глаз.
– Четверной «Талискер».
– Ого! – Маша запустила стакан скользить по барной стойке, стакан остановился точно напротив Елисея. – Расскажешь, что случилось?
– У дочки лучшая подруга покончила с собой. Молодая девочка.
– Несчастная любовь?
– Не знаю. Может, и любовь.
– Сколько ей было лет?
– Девятнадцать.
Маша отошла к другим клиентам. Елисей достал телефон из кармана и написал Аглае в ватсапе: «Малыш, хочешь, я назначу тебе прием у хорошего доктора, который поможет пережить горе?» Елисей не ждал ответа раньше завтрашнего утра и не осмелился написать слово «психиатр». Но ответное сообщение брякнуло в телефоне мгновенно: «Спасибо, пап, кажется, мне сейчас это и правда нужно».
(Когда Аглая достала телефон, чтобы ответить отцу, Фома поцеловал ее в голову и вдохнул ее запах. Обычно, когда Фома нюхал ее, у него начинало щекотать сначала в груди, а потом в паху, но не на этот раз. На этот раз она пахла, как пахнет вода в вазе, когда завядшие цветы уже выбросили, а воду не успели вылить. Фома не знал этого запаха, у него никто не умер. А Аглая знала, у нее умерла бабушка, правда после долгой и мучительной болезни, так что смерть ее стала облегчением для всех, включая саму покойную. Тогда Аглая почти не чувствовала горя, а только стыдилась, что ничего не чувствует. Но прогорклой водой тогда пах дед, и Аглая запомнила этот запах.
– Расскажи мне что-нибудь, – попросила Аглая.
– Что рассказать?
– Что-нибудь.
– Я придумал новую мышеловку. Берешь большой бак, пятидесятилитровый, надуваешь воздушный шарик, чтобы помещался в бак, но впритык. Кладешь шарик в бак, насыпаешь сверху зерна там или кукурузы. Мыши бегают по шарику, но когда их становится много, одна какая-нибудь протыкает шарик когтем…
– У мышей когти?
– У мышей когти, конечно. И вот одна протыкает шарик когтем, шарик лопается, все мыши падают в бак и не могут вылезти.
